А платонов котлован краткое. Андрей Платонов, "Котлован": анализ

«В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существования. В увольнительном документе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда». Вощев идет в другой город. На пустыре в теплой яме он устраивается на ночлег. В полночь его будит человек, косящий на пустыре траву. Косарь говорит, что скоро здесь начнется строительство, и отправляет Вощева в барак: «Ступай туда и спи до утра, а утром ты выяснишься».

Вощев просыпается вместе с артелью мастеровых, которые кормят его и объясняют, что сегодня начинается постройка единого здания, куда войдет на поселение весь местный класс пролетариата. Вощеву дают лопату, он сжимает её руками, точно желая добыть истину из земного праха. Инженер уже разметил котлован и говорит рабочим, что биржа должна прислать еще пятьдесят человек, а пока надо начинать работы ведущей бригадой. Вощев копает вместе со всеми, он «поглядел на людей и решил кое-как жить, раз они терпят и живут: он вместе с ними произошел и умрет в свое время неразлучно с людьми».

Землекопы постепенно обживаются и привыкают работать. На котлован часто приезжает товарищ Пашкин, председатель окрпрофсовета, который следит за темпом работ. «Темп тих, - говорит он рабочим. - Зачем вы жалеете подымать производительность? Социализм обойдется и без вас, а вы без него проживете зря и помрете».

Вечерами Вощев лежит с открытыми глазами и тоскует о будущем, когда все станет общеизвестным и помещенным в скупое чувство счастья. Наиболее сознательный рабочий Сафронов предлагает поставить в бараке радио, чтоб слушать о достижениях и директивах, инвалид, безногий Жачев, возражает: «Лучше девочку-сиротку привести за ручку, чем твое радио».

Землекоп Чиклин находит в заброшенном здании кафельного завода, где когда-то его поцеловала хозяйская дочь, умирающую женщину с маленькой дочкой. Чиклин целует женщину и узнает по остатку нежности в губах, что это та самая девушка, которая целовала его в юности. Перед смертью мать говорит девочке, чтобы она никому не признавалась, чья она дочь. Девочка спрашивает, отчего умирает её мать: оттого, что буржуйка, или от смерти? Чиклин забирает её с собой.

Товарищ Пашкин устанавливает в бараке радиорупор, из которого раздаются ежеминутные требования в виде лозунгов - о необходимости сбора крапивы, обрезания хвостов и грив у лошадей. Сафронов слушает и жалеет, что он не может говорить обратно в трубу, чтобы там узнали о его чувстве активности. Вощеву и Жачеву становится беспричинно стыдно от долгих речей по радио, и Жачев кричит: «Остановите этот звук! Дайте мне ответить на него!» Наслушавшись радио, Сафронов без сна смотрит на спящих людей и с горестью высказывается: «Эх ты, масса, масса. Трудно организовать из тебя скелет коммунизма! И что тебе надо? Стерве такой? Ты весь авангард, гадина, замучила!».

Девочка, пришедшая с Чиклиным, спрашивает у него про черты меридианов на карте, и Чиклин отвечает, что это загородки от буржуев. Вечером землекопы не включают радио, а, наевшись, садятся смотреть на девочку и спрашивают её, кто она такая. Девочка помнит, что ей говорила мать, и рассказывает о том, что родителей не помнит и при буржуях она не хотела рождаться, а как стал Ленин - и она стала. Сафронов заключает: «И глубока наша советская власть, раз даже дети, не помня матери, уже чуют товарища Ленина!».

На собрании рабочие решают направить в деревню Сафронова и Козлова с целью организации колхозной жизни. В деревне их убивают - и на помощь деревенским активистам приходят другие землекопы во главе с Вощевым и Чиклиным. Пока на Организационном Дворе проходит собрание организованных членов и неорганизованных единоличников, Чиклин и Вощев сколачивают неподалеку плот. Активисты обозначают по списку людей: бедняков для колхоза, кулаков - для раскулачивания. Чтобы вернее выявить всех кулаков, Чиклин берет в помощь медведя, работающего в кузнице молотобойцем. Медведь хорошо помнит дома, где он раньше работал, - по этим домам и определяют кулаков, которых загоняют на плот и отправляют по речному течению в море. Оставшиеся на Оргдворе бедняки маршируют на месте под звуки радио, потом пляшут, приветствуя приход колхозной жизни. Утром народ идет к кузне, где слышна работа медведя-молотобойца. Члены колхоза сжигают весь уголь, чинят весь мертвый инвентарь и с тоской, что кончился труд, садятся у плетня и смотрят на деревню в недоумении о своей дальнейшей жизни. Рабочие ведут деревенских жителей в город. К вечеру путники приходят к котловану и видят, что он занесен снегом, а в бараке пусто и темно. Чиклин разжигает костер, чтобы согреть заболевшую девочку Настю. Мимо барака проходят люди, но никто не приходит проведать Настю, потому что каждый, нагнув голову, беспрерывно думает о сплошной коллективизации. К утру Настя умирает. Вощев, стоя над утихшим ребенком, думает о том, зачем ему теперь нужен смысл жизни, если нет этого маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движением.

Жачев спрашивает у Вощева: «Зачем колхоз привел?» «Мужики в пролетариат хотят зачисляться», - отвечает Вощев. Чиклин берет лом и лопату и идет копать на дальний конец котлована. Оглянувшись, он видит, что весь колхоз не переставая роет землю. Все бедные и средние мужики работают с таким усердием, будто хотят спастись навеки в пропасти котлована. Лошади тоже не стоят: на них колхозники возят камень. Один Жачев не работает, скорбя по умершей Насте. «Я урод империализма, а коммунизм - это детское дело, за то я и Настю любил… Пойду сейчас на прощанье товарища Пашкина убью», - говорит Жачев и уползает на своей тележке в город, чтобы никогда не возвратиться на котлован.

Чиклин выкапывает для Насти глубокую могилу, чтобы ребенка никогда не побеспокоил шум жизни с поверхности земли.

Котлован

"В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существования. В увольнительном документе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда". Вощев идет в другой город. На пустыре в теплой яме он устраивается на ночлег. В полночь его будит человек, косящий на пустыре траву. Косарь говорит, что скоро здесь начнется строительство, и отправляет Вощева в барак: "Ступай туда и спи до утра, а утром ты выяснишься".

Вощев просыпается вместе с артелью мастеровых, которые кормят его и объясняют, что сегодня начинается постройка единого здания, куда войдет на поселение весь местный класс пролетариата. Вощеву дают лопату, он сжимает её руками, точно желая добыть истину из земного праха. Инженер уже разметил котлован и говорит рабочим, что биржа должна прислать еще пятьдесят человек, а пока надо начинать работы ведущей бригадой. Вощев копает вместе со всеми, он "поглядел на людей и решил кое-как жить, раз они терпят и живут: он вместе с ними произошел и умрет в свое время неразлучно с людьми".

Землекопы постепенно обживаются и привыкают работать. На котлован часто приезжает товарищ Пашкин, председатель окрпрофсовета, который следит за темпом работ. "Темп тих, - говорит он рабочим. - Зачем вы жалеете подымать производительность? Социализм обойдется и без вас, а вы без него проживете зря и помрете".

Вечерами Вощев лежит с открытыми глазами и тоскует о будущем, когда все станет общеизвестным и помещенным в скупое чувство счастья. Наиболее сознательный рабочий Сафронов предлагает поставить в бараке радио, чтоб слушать о достижениях и директивах, инвалид, безногий Жачев, возражает: "Лучше девочку-сиротку привести за ручку, чем твое радио".

Товарищ Пашкин устанавливает в бараке радиорупор, из которого раздаются ежеминутные требования в виде лозунгов - о необходимости сбора крапивы, обрезания хвостов и грив у лошадей. Сафронов слушает и жалеет, что он не может говорить обратно в трубу, чтобы там узнали о его чувстве активности. Вощеву и Жачеву становится беспричинно стыдно от долгих речей по радио, и Жачев кричит: "Остановите этот звук! Дайте мне ответить на него!" Наслушавшись радио, Сафронов без сна смотрит на спящих людей и с горестью высказывается: "Эх ты, масса, масса. Трудно организовать из тебя скелет коммунизма! И что тебе надо? Стерве такой? Ты весь авангард, гадина, замучила!"

Девочка, пришедшая с Чиклиным, спрашивает у него про черты меридианов на карте, и Чиклин отвечает, что это загородки от буржуев. Вечером землекопы не включают радио, а, наевшись, садятся смотреть на девочку и спрашивают её, кто она такая. Девочка помнит, что ей говорила мать, и рассказывает о том, что родителей не помнит и при буржуях она не хотела рождаться, а как стал Ленин - и она стала. Сафронов заключает: "И глубока наша советская власть, раз даже дети, не помня матери, уже чуют товарища Ленина!"

Жачев спрашивает у Вощева: "Зачем колхоз привел?" "Мужики в пролетариат хотят зачисляться", - отвечает Вощев. Чиклин берет лом и лопату и идет копать на дальний конец котлована. Оглянувшись, он видит, что весь колхоз не переставая роет землю. Все бедные и средние мужики работают с таким усердием, будто хотят спастись навеки в пропасти котлована. Лошади тоже не стоят: на них колхозники возят камень. Один Жачев не работает, скорбя по умершей Насте. "Я урод империализма, а коммунизм - это детское дело, за то я и Настю любил... Пойду сейчас на прощанье товарища Пашкина убью", - говорит Жачев и уползает на своей тележке в город, чтобы никогда не возвратиться на котлован.

В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существования. В увольнительном документе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда. Вощев взял на квартире вещи в мешок и вышел наружу, чтобы на воздухе лучше понять свое будущее. Но воздух был пуст, неподвижные деревья бережно держали жару в листьях, и скучно лежала пыль на безлюдной дороге -- в природе было такое положение. Вощев не знал, куда его влечет, и облокотился в конце города на низкую ограду одной усадьбы, в которой приучали бессемейных детей к труду и пользе. Дальше город прекращался -- там была лишь пивная для отходников и низкооплачиваемых категорий, стоявшая, как учреждение, без всякого двора, а за пивной возвышался глиняный бугор, и старое дерево росло на нем одно среди светлой погоды. Вощев добрел до пивной и вошел туда на искренние человеческие голоса. Здесь были невыдержанные люди, предававшиеся забвению своего несчастья, и Вощеву стало глуше и легче среди них. Он присутствовал в пивной до вечера, пока не зашумел ветер меняющейся погоды; тогда Вощев подошел к открытому окну, чтобы заметить начало ночи, и увидел дерево на глинистом бугре -- оно качалось от непогоды, и с тайным стыдом заворачивались его листья. Где-то, наверно в саду совторгслужащих, томился духовой оркестр: однообразная, несбывающаяся музыка уносилась ветром в природу через приовражную пустошь, потому что ему редко полагалась радость, но ничего не мог совершить равнозначного музыке и проводил свое вечернее время неподвижно. После ветра опять настала тишина, и ее покрыл еще более тихий мрак. Вощев сел у окна, чтобы наблюдать нежную тьму ночи, слушать разные грустные звуки и мучиться сердцем, окруженным жесткими каменистыми костями. -- Эй, пищевой!-- раздалось в уже смолкшем заведении.-- Дай нам пару кружечек -- в полость налить! Вощев давно обнаружил, что люди в пивную всегда приходили парами, как женихи и невесты, а иногда целыми дружными свадьбами. Пищевой служащий на этот раз пива не подал, и двое пришедших кровельщиков вытерли фартуками жаждущие рты. -- Тебе, бюрократ, рабочий человек одним пальцем должен приказывать, а ты гордишься! Но пищевой берег свои силы от служебного износа для личной жизни и не вступал в разногласия. -- Учреждение, граждане, закрыто. Займитесь чем-нибудь на своей квартире. Кровельщики взяли с блюдечка в рот по соленой сушке и вышли прочь. Вощев остался один в пивной. -- Гражданин! Вы требовали только одну кружку, а сидите здесь бессрочно! Вы платили за напиток, а не за помещение! Вощев захватил свой мешок и отправился в ночь. Вопрошающее небо светило над Вощевым мучительной силой звезд, но в городе уже были потушены огни, и кто имел возможность, тот спал, наевшись ужином. Вощев спустился по крошкам земли в овраг и лег там животом вниз, чтобы уснуть и расстаться с собою. Но для сна нужен был покой ума, доверчивость его к жизни, прощение прожитого горя, а Вощев лежал в сухом напряжении сознательности и не знал полезен ли он в мире или все без него благополучно обойдется? Из неизвестного места подул ветер, чтобы люди не задохнулись, и слабым голосом сомнения дала знать о своей службе пригородная собака. -- Скучно собаке, она живет благодаря одному рождению, как и я. Тело Вощева побледнело от усталости, он почувствовал холод на веках и закрыл ими теплые глаза. Пивник уже освежал свое заведение, уже волновались кругом ветры и травы от солнца, когда Вощев с сожалением открыл налившиеся влажной силой глаза. Ему снова предстояло жить и питаться, поэтому он пошел в завком -- защищать свой ненужный труд. -- Администрация говорит, что ты стоял и думал среди производства,-- сказали в завкоме.-- О чем ты думал, товарищ Вощев? -- О плане жизни. -- Завод работает по готовому плану треста, А план личной жизни ты мог бы прорабатывать в клубе или в красном уголке. -- Я думал о плане общей жизни. Своей жизни я не боюсь, она мне не загадка. -- Ну и что ж ты бы мог сделать? -- Я мог выдумать что-нибудь вроде счастья, а от душевного смысла улучшилась бы производительность. -- Счастье произойдет от материализма, товарищ Вощев, а не от смысла. Мы тебя отстоять не можем, ты человек несознательный, а мы не желаем очутиться в хвосте масс. Вощев хотел попросить какой-нибудь самой слабой работы, чтобы хватило на пропитание: думать же он будет во внеурочное время; но для просьбы нужно иметь уважение к людям, а Вощев не видел от них чувства к себе. -- Вы боитесь быть в хвосте: он -- конечность, и сели на шею! -- Тебе, Вощев, государство дало лишний час на твою задумчивость -- работал восемь, теперь семь, ты бы и жил молчал! Если все мы сразу задумаемся, то кто действовать будет? -- Без думы люди действуют бессмысленно!-- произнес Вощев в размышлении. Он ушел из завкома без помощи. Его пеший путь лежал среди лета, по сторонам строили дома и техническое благоустройство -- в тех домах будут безмолвно существовать доныне бесприютные массы. Тело Вощева было равнодушно к удобству, он мог жить не изнемогая в открытом месте и томился своим несчастьем во время сытости, в дни покоя на прошлой квартире. Ему еще раз пришлось миновать пригородную пивную, еще раз он посмотрел на место своего ночлега там осталось что-то общее с его жизнью, и Вощев очутился в пространстве, где был перед ним лишь горизонт и ощущение ветра в склонившееся лицо. Через версту стоял дом шоссейного надзирателя. Привыкнув к пустоте, надзиратель громко ссорился с женой, а женщина сидела у открытого окна с ребенком на коленях и отвечала мужу возгласами брани; сам же ребенок молча щипал оборку своей рубашки, понимая, но ничего не говоря. Это терпение ребенка ободрило Вощева, он увидел, что мать и отец не чувствуют смысла жизни и раздражены, а ребенок живет без упрека, вырастая себе на мученье. Здесь Вощев решил напрячь свою душу, не жалеть тела на работу ума, с тем чтобы вскоре вернуться к дому дорожного надзирателя и рассказать осмысленному ребенку тайну жизни, все время забываемую его родителями. "Их тело сейчас блуждает автоматически,-- наблюдал родителей Вощев,-- сущности они не чувствуют". -- Отчего вы не чувствуете сущности?-- спросил Вощев, обратясь в окно.-- У вас ребенок живет, а вы ругаетесь -- он же весь свет родился окончить. Муж и жена со страхом совести, скрытой за злобностью лиц, глядели на свидетеля. -- Если вам нечем спокойно существовать, вы бы почитали своего ребенка -- вам лучше будет. -- А тебе чего тут надо?-- со злостной тонкостью в голосе спросил надзиратель дороги.-- Ты идешь и иди, для таких и дорогу замостили... Вощев стоял среди пути не решаясь. Семья ждала, пока он уйдет, и держала свое зло в запасе. -- Я бы ушел, но мне некуда. Далеко здесь до другого какого-нибудь города? -- Близко,-- ответил надзиратель,-- если не будешь стоять, то дорога доведет. -- А вы чтите своего ребенка,-- сказал Вощев,-- когда вы умрете, то он будет. Сказав эти слова, Вощев отошел от дома надзирателя на версту и там сел на край канавы, но вскоре он почувствовал сомнение в своей жизни и слабость тела без истины, он не мог дальше трудиться и ступать по дороге, не зная точного устройства всего мира и того, куда надо стремиться. Вощев, истомившись размышлением, лег в пыльные, проезжие травы; было жарко, дул дневной ветер, и где-то кричали петухи на деревне -- все предавалось безответному существованию, один Вощев отделился и молчал. Умерший, палый лист лежал рядом с головою Вощева, его принес ветер с дальнего дерева, и теперь этому листу предстояло смирение в земле. Вощев подобрал отсохший лист и спрятал его в тайное отделение мешка, где он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности. "Ты не имел смысла жизни,-- со скупостью сочувствия полагал Вощев,-- лежи здесь, я узнаю, за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я тебя буду хранить и помнить". -- Все живет и терпит на свете, ничего не сознавая,-- сказал Вощев близ дороги и встал, чтоб идти, окруженный всеобщим терпеливым существованием.-- Как будто кто-то один или несколько немногих извлекли из нас убежденное чувство и взяли его себе. Он шел по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощев скоро, как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать. Но уже был виден город вдалеке; дымились его кооперативные пекарни, и вечернее солнце освещало пыль над домами от движения населения. Тот город начинался кузницей, и в ней во время прохода Вощева чинили автомобиль от бездорожной езды. Жирный калека стоял подле коновязи и обращался к кузнецу: -- Миш, насыпь табачку: опять замок ночью сорву! Кузнец не отвечал из-под автомобиля. Тогда увечный толкнул его костылем в зад. -- Миш, лучше брось работать -- насыпь: убытков наделаю! Вощев приостановился около калеки, потому что по улице двинулся из глубины города строй детей-пионеров с уставшей музыкой впереди. -- Я ж вчера тебе целый рубль дал,-- сказал кузнец.-- Дай мне покой хоть на неделю! А то я терплю-терплю и костыли твои пожгу! -- Жги!-- согласился инвалид.-- Меня ребята на тележке доставят -- крышу с кузни сорву! Кузнец отвлекся видом детей и, добрея, насыпал увечному табаку в кисет: -- Грабь, саранча! Вощев обратил внимание, что у калеки не было ног -- одной совсем, а вместо другой находилась деревянная приставка; держался изувеченный опорой костылей и подсобным напряжением деревянного отростка правой отсеченной ноги. Зубов у инвалида не было никаких, он их сработал начисто на пищу, зато наел громадное лицо и тучный остаток туловища; его коричневые скупо отверстые глаза наблюдали посторонний для них мир с жадностью обездоленности, с тоской скопившейся страсти, а во рту его терлись десны, произнося неслышные мысли безногого. Оркестр пионеров, отдалившись, заиграл музыку молодого похода. Мимо кузницы, с сознанием важности своего будущего, ступали точным маршем босые девочки; их слабые, мужающие тела были одеты в матроски, на задумчивых, внимательных головах вольно возлежали красные береты, и их ноги были покрыты пухом юности. Каждая девочка, двигаясь в меру общего строя, улыбалась от чувства своего значения, от сознания серьезности жизни, необходимой для непрерывности строя и силы похода. Любая из этих пионерок родилась в то время, когда в полях лежали мертвые лошади социальной воины, и не все пионеры имели кожу в час своего происхождения, потому что их матери питались лишь запасами собственного тела; поэтому на лице каждой пионерки осталась трудность немощи ранней жизни, скудость тела и красоты выражения. Но счастье детской дружбы, осуществление будущего мира в игре юности и достоинстве своей строгой свободы обозначили на детских лицах важную радость, заменившую им красоту и домашнюю упитанность. Вощев стоял с робостью перед глазами шествия этих неизвестных ему, взволнованных детей; он стыдился, что пионеры, наверное, знают и чувствуют больше его, потому что дети -- это время, созревающее в свежем теле, а он, Вощев, устраняется спешащей, действующей молодостью в тишину безвестности, как тщетная попытка жизни добиться своей цели. И Вощев почувствовал стыд и энергию -- он захотел немедленно открыть всеобщий, долгий смысл жизни, чтобы жить впереди детей, быстрее их смуглых ног, наполненных твердой нежностью. Одна пионерка выбежала из рядов в прилегающую к кузнице ржаную ниву и там сорвала растение. Во время своего действия маленькая женщина нагнулась, обнажив роднику на опухающем теле, и с легкостью неощутимой силы исчезла мимо, оставляя сожаление в двух зрителях -- Вощеве и калеке. Вощев поглядел на инвалида; у того надулось лицо безвыходной кровью, он простонал звук и пошевелил рукою в глубине кармана. Вощев наблюдал настроение могучего увечного, но был рад, что уроду империализма никогда не достанутся социалистические дети. Однако калека смотрел до конца пионерское шествие, и Вощев побоялся за целость и непорочность маленьких людей. -- Ты бы глядел глазами куда-нибудь прочь,-- сказал он инвалиду.-- Ты бы лучше закурил! -- Марш в сторону, указчик!-- произнес безногий. Вощев не двигался. -- Кому говорю?-- напомнил калека.-- Получить от меня захотел?! -- Нет,-- ответил Вощев.-- Я испугался, что ты на ту девочку свое слово скажешь или подействуешь как-нибудь. Инвалид в привычном мучении наклонил свою большую голову к земле. -- Чего ж я скажу ребенку, стервец. Я гляжу на детей для памяти, потому что помру скоро. -- Это, наверно, на капиталистическом сражении тебя повредили,-- тихо проговорил Вощев.-- Хотя калеки тоже стариками бывают, я их видел. Увечный человек обратил свои глаза на Вощева, в которых сейчас было зверство превосходящего ума; увечный вначале даже помолчал от обозления на прохожего, а потом сказал с медленностью ожесточения: -- Старики такие бывают, а вот калечных таких, как ты,-- нету. -- Я на войне настоящей не был,-- сказал Вощев.-- Тогда б и я вернулся оттуда не полностью весь. -- Вижу, что ты не был: откуда же ты дурак! Когда мужик войны не видел, то он вроде нерожавшей бабы -- идиотом живет. Тебя ж сквозь скорлупу всего заметно! -- Эх!..-- жалобно произнес кузнец.-- Гляжу на детей, а самому так и хочется крикнуть: "Да здравствует Первое мая!" Музыка пионеров отдохнула и заиграла вдали марш движения. Вощев продолжал томиться и пошел в этот город жить. До самого вечера молча ходил Вощев по городу, словно в ожидании, когда мир станет общеизвестен. Однако ему по-прежнему было неясно на свете, и он ощущал в темноте своего тела тихое место, где ничего не было, но ничто ничему не препятствовало начаться. Как заочно живущий, Вощев гулял мимо людей, чувствуя нарастающую силу горюющего ума и все более уединяясь в тесноте своей печали. Только теперь он увидел середину города и строящиеся устройства его. Вечернее электричество уже было зажжено на построечных лесах, но полевой свет тишины и вянущий запах сна приблизились сюда из общего пространства и стояли нетронутыми в воздухе. Отдельно от природы в светлом месте электричества с желанием трудились люди, возводя кирпичные огорожи, шагая с ношей груза в тесовом бреду лесов. Вощев долго наблюдал строительство неизвестной ему башни; он видел, что рабочие шевелились равномерно, без резкой силы, но что-то уже прибыло в постройке для ее завершения. -- Не убывают ли люди в чувстве своей жизни, когда прибывают постройки?-- не решался верить Вощев.-- Дом человек построит. а сам расстроится. Кто жить тогда будет?-- сомневался Вощев на ходу. Он отошел из середины города на конец его. Пока он двигался туда, наступила безлюдная ночь; лишь вода и ветер населяли вдали этот мрак и природу, и одни птицы сумели воспеть грусть этого великого вещества, потому что они летали сверху и им было легче. Вощев забрел в пустырь и обнаружил теплую яму для ночлега; снизившись в эту земную впадину, он положил под голову мешок, куда собирал для памяти и отмщения всякую безвестность, опечалился и с тем уснул. Но какой-то человек вошел на пустырь с косой в руках и начал сечь травяные рощи, росшие здесь испокон века. К полуночи косарь дошел до Вощева и определил ему встать и уйти с площади. -- Чего тебе!-- неохотно говорил Вощев.-- Какая тут площадь, это лишнее место.. -- А теперь будет площадь. Теперь здесь положено быть каменному делу. Ты утром приходи поглядеть на это место, а то оно скоро скроется навеки под устройством. -- А где же мне быть? -- Ты смело можешь в бараке доспать. Ступай туда и спи до утра, а утром ты выяснишься. Вощев пошел по рассказу косаря и вскоре заметил дощатый сарай на бывшем огороде. Внутри сарая спали на спине семнадцать или двадцать человек, и припотушенная лампа освещала бессознательные человеческие лица. Все спящие были худы, как умершие, тесное место меж кожей и костями у каждого было занято жилами, и по толщине жил было видно, как много крови они должны пропускать во время напряжения труда. Ситец рубах с точностью передавал медленную освежающую работу сердца -- оно билось вблизи, во тьме опустошенного тела каждого уснувшего. Вощев всмотрелся в лицо ближнего спящего -- не выражает ли оно безответного счастья удовлетворенного человека. Но спящий лежал замертво, глубоко и печально скрылись его глаза, и охладевшие ноги беспомощно вытянулись в старых рабочих штанах. Кроме дыханья, в бараке не было звука, никто не видел снов и не разговаривал с воспоминаниями,-- каждый существовал без всякого излишка жизни, и во время сна оставалось живым только сердце, берегущее человека. Вощев почувствовал холод усталости и лег для тепла среди двух тел спящих мастеровых. Он уснул, незнакомый этим людям, закрывшим свои глаза, и довольный, что около них ночует, и так спал, не чувствуя истины, до светлого утра.

В свой тридцатилетний день рождения Вошев получает расчет с завода, на котором он зарабатывал деньги на свое существование. В документе на увольнение было написано, что уволили его по причине того, что он не успевает за остальными работниками, ввиду того, что много размышляет. Вошев покидает город. Устав в дороге, он находит теплый котлован, в котором и ложится на ночлег. Около полуночи подходит косарь, который работает недалеко на пустыре и будит его.

Он объясняет Вошеву, что здесь запланировано строительство, которое скоро начнется и предлагает ему устроиться на ночлег в бараке.

Проснувшись среди работников строительства, он завтракает за их счет, а в это самое время ему рассказывают, что здесь строится огромное здание, в нем будет жить весь пролетариат. Вошеву приносят лопату. Инженер строящегося дома уже сделал разметку и объясняет работникам, что к ним в скором времени присоединятся еще около пятидесяти рабочих, а они становятся тем временем главной бригадой. Вошев принимается копать с остальными рабочими, так как решает, что если они могут работать на этой тяжелой работе и до сих пор живут, то и он выдержит.

Все понемногу привыкают к работе. На стройку частенько заглядывает господин Пашкин, который является председателем окрпрофсовета. Он следит успевают ли рабочие в срок. Он объясняет, что темпы маловаты, и то, что они живут не при социализме, и от скорости работы зависит их жалование.

Долгими вечерами Вошев размышляет о будущем, в котором все будет общеизвестным. Самый трудолюбивый и усердный рабочий это – Сафронов. Он хочет поискать где-нибудь радио, чтобы по вечерам слушать о различных достижениях, но здешний рабочий-инвалид, объясняет, что гораздо интереснее слушать девочку-сироту, чем радио.

Недалеко от стройки на забытом кафельном заводе, Чиклин находит сильно больную мать с дочкой. Перед смертью Чиклин поцеловал женщину и понял, что она его первая любовь, ведь именно с ней он целовался еще в глубокой юности. Незадолго до гибели, мама просит девчушку не сообщать людям кто она. Девчушка очень удивлена и интересуется у Чиклина почему умерла ее мама: потому что она буржуйка или по болезни? Девчушка уходит с Чиклиным.

Господин Пашкин установил радио-вышку. Из него доносятся без перерыва различные требования к рабочим. Сафронов недоволен тем, что не имеет возможности ответить. Жачеву уже надоел этот звук и он просит дать ответ на сообщения. Сафронову очень жаль, так как он не имеет возможности собрать всех рабочих в комунизм.

Девчушка, которая прибыла с завода с Чиклиным, задает вопрос про черты меридианов, но так как Чиклин ничего об этом не знает он дает ответ, что это перегородки от буржуев.

После работы все копающие собираются вокруг девчонки и начинают задавать ей вопросы. Кем является эта девочка? Откуда? Кем были ее родители? Девчонка помнит наставления мамы и объясняет, что родителей она не знает, но при буржуях она не хотела появиться на свет, а только Ленин стал править, она родилась.

Сафронов отметил, что советская власть самая глубокая, и даже самые маленькие граждане, не зная родственников, знают Ленина.

Сафронова с Козловым отправляют в колхоз. Они умирают. На их смену приходят Вошев с Чиклиным и некоторые другие. Проходит Организационный Двор. Вошев и Чиклин сколотили плот.

Чиклин хочет найти кулаков, чтобы отправить их по реке на самодельном плоту. Бендняки празднуют под радио, радуясь колхозной жизни. По утру все идут в кузницу, где постоянно слышен стук молота.

Рабочие со стройки ведут набор жителей для работ. Они собираются, и к вечеру подходят к вырытому котловану, но на месте стройки лежит достаточно много снега, а в домиках никого нет.

Чиклин предлагает разжечь костер, так как маленькая девчушка Настенька от холода заболела, и ее необходимо согреть. Рядом с бараком ходит достаточное количество людей, но маленькой Настенькой интересоваться никто не желает, так как все думают только лишь о коллективизации. Настенька умирает. Вошев сильно расстроен и теряет смысл в своей жизни, так как не смог уберечь маленького невинного ребенка, который ему доверял.

Жачев размышляет, для чего он привел колхоз, но Вошев объяснил, что рабочие желают попасть в пролетариат. Чиклин хватает инструменты: лом с лопатой, и направляется в самый конец ямы, что бы продолжить копать. Обернувшись, Чиклин замечает, что все до единого человека из приведенного колхоза без устали копают. Весь народ, от бедного до богатого, копает с диким усердием, глядя на них можно сказать, что роют они его, словно это последний клочок земли, на котором они смогут укрыться. Повозки с лошадьми тоже включили в усердную работу: на них рабочие погружают камень. Только Жачев не может работать, так как, никак не успокоится из-за смерти девочки. Он считает себя уродом империализма, так как комунизм по его мнению ерунда, поэтому он и скорбит по этому невинному дитя. Он решает убить господина Пашкина. После этого он уходит в город, чтобы больше не возвращаться в это ужасное место. Чиклин хоронит девочку Настю.

Вощев - главный герой повести. Фамилия персонажа ассоциативно связана со словами "общий", "тщетный", "воск". Повесть начинается с того, что Вощев в день тридцатилетия увольняют с механического завода за его "задумчивость среди общего темпа труда": он размышлял о "плане всеобщей жизни" в надежде "выдумать что-нибудь вроде счастья".

Отправившись странствовать, Вощев приходит в город, до вечера бродит по нему, а ночью засыпает на пустыре; однако сто будит косарь, расчищающий площадку для нового строительства, и по его совету Вощев идет в барак к рабочим, а утром вместе с ними отправляется копать котлован.

Поработав несколько дней, герой вновь тоскует и говорит землекопам: "Говорили, что все на свете знаете, а сами только землю роете и спите! Лучше я от вас уйду - буду ходить по колхозам побираться: все равно мне без истины стыдно жить". Он думает: "Лучше б я комаром родился: у него судьба быстротечна". Постепенно Вощев "от истощения тяжелым трудом" смиряется с тоской. Глядя на приведенную Чиклиным девочку-сироту Настю, Вощев надеется, что "это слабое тело, покинутое без родства среди людей, почувствует когда-нибудь согревающий поток смысла жизни, и ум ее увидит время, подобное первому исконному дню".

Через некоторое время Вощев уходит со строительства в деревню, "скрывается в одну открытую дорогу"; вскоре возвращается, принося весть об убийстве Сафронова и Козлова, отправившихся для организации колхоза. Потом вместе с Чиклиным вновь отправляется в деревню. Ночуя вместе с Чиклиным, Вощев говорит ему: "Мне страшна сердечная озадачен ность. Мне все кажется, что вдалеке есть что-то особенное или роскошный предмет, и я печально живу". После раскулачивания Вощев собирает по деревне "все нищие, отвергнутые предметы, всю мелочь безвестности и всякое беспамятство - для социалистического отмщения со скупостью копил в мешок вещественные остатки потерянных людей". После того как Чиклин убивает Активиста (т.е. председателя колхоза), Вощев остается вместо него; он говорит крестьянам: "Теперь я буду за вас горевать!" Однако через некоторое время Вощев и "весь колхоз" являются на котлован: по словам героя, "мужики в пролетариат хотят зачисляться". Увидев мертвую Настю, Вощев не понимает, "зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движением".

Жачев - безногий калека, инвалид первой мировой войны, передвигающийся на тележке. "Зубов у инвалида не было никаких, он их сработал начисто на пищу, зато наел громадное лицо и тучный остаток туловища; его коричневые, скупо отвернутые глаза наблюдали посторонний для них мир с жадностью обездоленности, с тоской скопившейся страсти". Персонаж отличается крайней агрессивностью, основанной на "классовой ненависти". Жачев еженедельно отправляется к Пашкину, "дабы получить от него свою долю жизни" - т. е. некоторое количество продуктов. Однако полученные продукты сам Жачев не употребляет (сливочным маслом, например, смазывает колеса своей тележки): "он нарочно стравливал продукт, чтобы лишняя сила не прибавлялась в буржуазное тело, а сам не желал питаться этим зажиточным веществом". От Пашкина Жачев направляется к Чиклину, ибо соскучился по нему; говорит, что хотел бы сжечь город, ибо его, Жачева, нахождение сволочи мучает". Когда ночью в барак к рабочим приходит тоскующий в одиночестве Прушевский, Жачев в качестве утешения предлагает ему "буржуйской пищи". Герой уверен, что новое общество надо строить лишь для детей. Увидев приведенную Чиклиным девочку, Жачев решает, что "как только эта девочка и ей подобные дети мало-мало возмужают, то он кончит всех больших жителей своей местности, убьет когда-нибудь вскоре всю их массу, оставив в живых лишь пролетарское младенчество и чистое сиротство". Жачев начинает возить Настю в детский сад. Когда Прушевский отправляется в колхоз к Чиклину и Вощеву, Жачев вместе с Настей отправляется вместе с ним. По поручению Чиклина Жачев "ликвидирует кулаков в даль" отправляет их по реке на плоту. Позже, во время безостановочной автоматической пляски колхозников, Жачев останавливает их, по очереди опрокидывая на землю, как механических кукол. Когда Настя простужается и заболевает, Жачев вместе с Чиклиным доставляют ее на котлован. Когда девочка умирает, Жачев говорит Чиклину, что теперь не верит в коммунизм: "...я урод империализма, а коммунизм - это детское дело, за то я и Настю любил... Пойду сейчас па прощанье товарища Пашкина убью. И Жачев уползает в город, более уже никогда не возвратившись на котлован".

Пашкин Лев Ильич - советский чиновник-бюрократ, председатель окрпрофсовета. В имени и отчестве персонажа комично сочетаются ассоциации одновременно с Троцким и Лениным. Явившись на строительство, Пашкин упрекает землекопов за то, что "темп тих"; позже присылает дополнительную партию рабочих, набранную из случайных людей. Пашкин приезжает на строительство через день - сперва верхом, затем на автомобиле. Благодаря его бюрократической "заботе", в бараке землекопов установлен "радиорупор, чтобы во время отдыха каждый мог приобретать смысл классовой борьбы из трубы". Когда отстающий землекоп Козлов делает общественную карьеру и превращается в профсоюзного чиновника, Пашкин сам привозит его на котлован в автомобиле. Пашкин предлагает мастеровым отправиться в деревню для борьбы с кулачеством и проведения коллективизации. Когда котлован, вырытый по предварительному проекту, готов, Пашкин докладывает "главному революционеру в городе", что запроектированный дом мал и не вместит всех пролетариев; "главный" распоряжается, чтобы котлован был расширен вчетверо, но Пашкин по собственной инициативе приказывает увеличить его в шесть раз. Инженера Прушевского Пашкин также направляет в колхоз. В конце повести Жачев, терроризировавший Пашкина, высказывает намерение убить его, однако судьба Пашкина остается неизвестной.

Прушевский - инженер, производитель работ; о герое говорится, что это "не старый, но седой от счета природы человек". Он сам "выдумал" идею "общепролетарского дома" и руководит его строительством: по его проекту "через год весь местный класс пролетариата выйдет из мелкоимуществснного города и займет для жизни монументальный новый дом"; однако Прушевский не в состоянии "предчувствовать устройство души поселенцев общего дома". Герой давно ощущает, что достиг предела понимания "этого" мира, и поэтому постоянно предается размышлениям о смерти. Вечером, сидя в одиночестве в канцелярии, Прушевский вспоминает, как "когда-то, в такой же вечер, мимо дома его детства прошла девушка, и он не мог вспомнить ни ее лица, ни года того события, но с тех пор всматривался во все женские лица и ни в одном из них не узнавал той, которая, исчезнув, все же была его единственной подругой". Ночью Прушевский от тоски одиночества приходит в барак к рабочим: "Мне дома стало грустно и страшно". Потом ложится спать на место бодрствующего Чиклина, которому рассказал о некогда встреченной им девушке. Чиклин приводит Прушевского к мертвому телу умершей дочери бывшего хозяина завода, утверждая, что она и была той самой девушкой. Позже, гуляя в поле, Прушевский видит на горизонте (неясно, наяву или нет) белый светящийся город. Придя после этого в канцелярию, он садится "за составление проекта своей смерти". Однако в это время Чиклин приводит мужика, который просит вернуть его деревне впрок заготовленные и спрятанные в земле гробы, которые были найдены землекопами. Прушевский приказывает вернуть гробы. Получив от Пашкина приказание увеличить котлован вшестеро по сравнению с первоначальным проектом, Прушевский направляется на строительство, однако выясняется, что Чиклин уехал в деревню. Позже Прушевский пишет ему письмо, сообщая, что Настя ходит в детский сад, а сам он скучает по Чиклину. По распоряжению Пашкина Прушевский отправляется в колхоз; вместе с ним отправляются Жачев и Настя. В колхозе Прушевский также чувствует себя одиноким: "Он не знал, зачем его прислали в эту деревню, как ему жить забытым среди массы, и решил точно назначить день окончания своего пребывания на земле". Однако к нему обращается одна из деревенских девушек, идущих в избу-читальню, и Прушевский идет с ними, чтобы учить их. Вернуться на котлован он отказывается.

Сафронов - один из мастеровых, изначально отличающийся склонностью к абстрактным и поучительным рассуждениям (ср. его "вежливо-сознательное лицо" "с улыбкой загадочного разума"). Как и другим героям повести, Сафронову знакомы сомнения в перспективности преобразовательных усилий перед лицом "всемирной невзрачности", однако они вытесняются рационально-бюрократическим мировоззрением. Прощаясь с Козловым, решившим делать карьеру по общественной линии, Сафронов говорит ему: "Ты теперь как передовой ангел от рабочего состава, ввиду вознесения его в служебные учреждения". Сафронов предлагает установить в бараке радио "для заслушания достижений и директив" - впрочем, соглашается и на предложение Жачева привести вместо радио девочку-сиротку: "Доставь нам на своем транспорте эту жалобную девочку - мы от ее мелодичного вида начнем тоже согласованно жить". И Сафронов остановился перед всеми в положении вождя ликбеза и просвещения, а затем прошелся убежденной походкой и сделал активно мыслящее лицо". Герой неоднократно выступает с казенно-оптимистическими сентенциями; в частности, он заявляет: "Мы должны бросить каждого в рассол социализма, чтоб с него слезла шкура капитализма и сердце обратило внимание на жар жизни вокруг костра классовой борьбы и произошел бы энтузиазм!" В репликах Сафронова различимы отголоски расхожих политических лозунгов - о "ликвидации кулачества как класса", "обострении классовой борьбы" и т. п. Вместе с Козловым, превратившимся в профсоюзного активиста, Сафронов отправляется в деревню для помощи в организации колхоза (аналогия с движением "двадцатипятитысячников"); оба они убиты "кулаками".

Чиклин Никита - пожилой рабочий, старший артели землекопов. Труд - основа жизни Чиклина; он склонен продолжать работу даже после того, как рабочий день кончается. Герой одинок; ночью он вспоминает, как "в старое время", когда он работал на кафельно-изразцовом заводе, "дочь хозяина его однажды моментально поцеловала". Когда Прушевский рассказывает Чиклину о девушке, встреченной однажды в юности, Никита сразу догадывается, что это была "дочь кафельщика", и говорит: "У нас с тобой был один и тот же женский человек". Чтобы излечить Прушевского от тоски, Никита намеревается найти и привести эту женщину; он идет на заброшенный кафельный завод, где в одном из помещений старого здания действительно находит ее лежащей на полу. Вскоре она умирает, а ее дочь Настю Чиклин приводит в барак к строителям.

Он ведет Прушевского посмотреть на останки некогда встреченной девушки, после чего заваливает дверь помещения, где она лежит, кирпичом и камнями, поясняя Прушевскому: "Мертвые тоже люди". Когда землекопы находят в овраге сто пустых гробов, спрятанных крестьянами впрок, Чиклин забирает два из них для девочки: один в качестве кровати, другой - для игр, в качестве "красного уголка". Когда Вощев прибывает из деревни с известием об убийстве Сафронова и Козлова, Чиклин, захватив два гроба, вместе с Вощевым отправляется в колхоз. Ночь он проводит в сельсовете рядом с телами убитых, потом ложится спать между ними. Утром, обращаясь к убитым, Никита говорит: "Пускай хоть весь класс умрет - так я один за него останусь и сделаю всю его задачу на свете! Все равно жить для самого себя я не знаю как!.." Чиклин убивает мужика, который не может ответить ему на вопрос, кто убил Сафронова и Козлова. На следующий день Чиклин вместе с Вощевым отправляется по деревне "искать мертвый инвентарь, чтобы увидеть его годность", посещает несколько крестьянских изб и избу-читальню. Затем он заходит в церковь, чтобы прикурить трубку от свечи, и встречает попа-расстригу, доносящего на тех, кто приходит помолиться; узнав об этом, Чиклин бьет его в лицо. Во время собрания крестьян Чиклин вместе с Вощевым строит плот для "высылки" кулаков (он будет достроен Жачевым и Прушевским). Вместе с Настей и "самым угнетенным кулаком" - медведем-молотобойцем - Чиклин проводит раскулачивание. Позднее, узнав, что медведь в кузнице продолжает работать ночью, Чиклин идет туда, чтобы помочь ему. Поняв, что Настя заболела, Чиклин собирает для нее теплую одежду и укутывает. Когда Активист (т. е. председатель колхоза) забирает свой пиджак, которым укрыта Настя, Чиклин одним ударом убивает его. Затем вместе с Жачевым, Настей и крестьянином Елисеем он возвращается на котлован. В жару Настя просит принести ей "мамины кости", и Чиклин выполняет ее просьбу. Настя целует Чиклина - так же внезапно, как некогда это сделала ее покойная мать, когда была девушкой. Ночью Настя умирает. Поскольку из деревни пришел в полном составе "весь колхоз" во главе с Вощевым, Чиклин решает, что котлован должен быть еще шире и глубже: "Пускай в наш дом влезет всякий человек из барака и глиняной избы". Он работает до ночи и всю ночь, а в полдень начинает копать и долбить "в вечном камне" могилу для Насти, где хоронит ее один.