Император гай юлий цезарь страдал от микроинсультов. Чем болел Юлий Цезарь

Вступление

Я не считаю, что Легион - фракция злодеев.
Да, они убивают людей самыми жестокими способами. Да, их методы не слишком гуманны.
Но они несут в Мохаве мир - такой, каким его заслуживает этот регион.
Немного истории (часть скопирована с ресурса Убежище).
В первой половине 23 века в Могильнике (НКР) родился мальчик, по имени Эдвард Сэллоу . Отец парня был убит бандой рейдеров, когда тому было всего два года, а мать работала в библиотеке у Последователей Апокалипсиса . Мальчик с детства был окружен книгами, любовь к чтению он пронес через всю жизнь. Позврослев, Эдвард стал посещать курсы Последователей, и к 20 годам стал полноправным членом организации.
В 20 лет Эдвард, и другой Последователь - медик Билл Колхаун были отправлены в Аризону, дабы изучать диалекты естных племен, но необходимость в этом отпала, когда по пути они встретили Джошуа Грэхема - мормонского миссионера из Юты, который знал уже множество диалектов. Юный Эдвард стал учиться у него.
В своем путешествии Эдвард, Джошуа и Билл встретили племя Черноногов - те сперва приняли их радушно, а потом взяли в плен, надеясь получить за них выкуп. Однако состояние племени оставляло желать лучшего, и Эдвард понял, что не оказав Черноногам помощь - он обречет их (а главное себя) на смерть.
Он учил Черноногов ухаживать за оружием, учил их стрелять и изготавливать взрывчатку, прививал им подобие дисциплины. "Они смотрели на меня, как на Бога", вспоминает потом Эдвард. Сделав из них хоть-какое то подобие бойцов, он отправил их войнов на риджеров - другого слабого племени, и те были полностью истреблены.
Далее Эдвард и Черноноги окружили племя кайбабов, предложив им сдаться: те отказались. Тогда Цезарь взял посланца - и отвел его к месту, что было домом для риджеров. "Они привыкли видеть игру - там пограбят, там понасилуют, и все будет как встарь. Я показал им настоящую, тотальную войну" - кайбабы были поражены силой и жестокостью Черноногов, и покорились им. Так же поступили фредонцы, а затем и многие другие племена.
Так Последователь Апокалипсиса стал главой целой конфедерации племен.
Билл Колхаун протестовал против методов Эдварда, и был отозвал на запад с посланием к НКР и Последователям, дабы те не мешали ноявленному "предводителю дикарей".
Мормон Джошуа Грэхем остался со своим учеником, сперва приняв на себя роль переводчика, а затем и боевого командира. Сам же Эдвард, не желая видя распад своей "организации" из за племенных розличий, основал Легион , приняв титул Цезаря .
"Из ржавого лома я выковал огромный острый меч." - говорил Эдвард о своей армии покоренных 86 племен. Он заставлял стирать татуировки и производить межродовые браки - все для того, чтобы стереть индивидуальность каждого племени.
В 2274 году разведчик Легиона, бывший член племени Косоплетов, по имени Улисс увидел стену старого мира - дамбу Гувера - в пустыни Мохаве. Но та уже была занята НКР - фракцией с востока, желавшей воссоздать Америку по ее довоенному образцу.
Цезарь повел армию своих бывших дикарей на армию НКР, и две могущественные силы сошлись в битве на самой дамбе, в битве за обладание жемчужиной пустошей. Но удача улыбнулась НКР - под руководством Хенлона и его рейнджеров лучшие солдаты Легиона были выбиты еще на подходе, а оставшиеся уничтожены в заранее заминированном городе Боулдер-сити.
После поражения Цезарь дал Легиону понять - что неудачи даже на самом высоком уровни не прощаются. Он велел облить смолой, поджечь и бросить в Великий Каньон своего друга, первого легата Джошуа Грэхема. Говорят, он даже не кричал, когда падал. А еще говорят, что Грэхем был самым живучим и злобным сукиным сыном во всем Легионе - и мог не умереть. Цезарь не мог признать того, что Джошуа может быть жив - ведь это бы поставило его авторитет под угрозу, показало бы, что даже великий Цезарь может ошибаться. Эдвард велел не произносить имя бывшего легата, чтобы стереть его из истории.
И вскоре... Джошуа исчез, словно никогда не существовал. Но на его место пришла легенда о другом человеке - Горелом .

Несмотря на поражение, Легион не отступил. Уже 4 года он копит силы на дальнем от НКР берегу, готовясь ко второй битве за дамбу Гувера.
И сейчас я расскажу вам, как привести Легион к победе.

Немного латыни

Легион Цезаря выглядит странным, и не только из за строя и внешнего вида, а также из-за того, что использует латынь. Большинство легионеров допускают ошибки на этом языке, видимо из-за копирования речей Цезаря, не вдумываясь в их смысл.
Небольшой экскурс для тех, кому интересно узнать, что означают те или иные слова. А также здесь ваш покорный слуга опишет саму систему Легиона (по рангам).
От первого к последнему будут перечислены должности, в порядке власти.
Товар/Плутократ - будущий раб.
Раб - это, как ни странно, почетное положение в Легионе. Но рабы обязаны выполнять все, что прикажут им легионеры. Неподчинение - смерть.
Свободный человек - люди, доказавшие свою полезность для Легиона не попадают в рабство, но и не становятся легионерами. Контролируя почти всю Аризону, Цезарь допускает наличие "свободных людей".
Разведчик - тот, кто разведывает территорию (удивительно, не правда ли?). Зачастую разведчиками являются фрументарии (см. ниже).
Рекрут - человек, лишь недавно ставший легионером.
Воин - ранг выше рекрута, но ниже ветерана.
Ветеран - уже успевший повоевать за цезаря легионер.
Декан - младший командир отряда, командует одной или несколькими контрубериями рекрутов (см. ниже).
Вексиларии - знаменосцы Легиона. В игре их положение в иерархии не уточняется.
Центурионы - командиры крупными отрядами, как правило ветераны.

Есть еще несколько званий, не входящих в ранговую систему:
Фрументарий - агенты Цезаря, его тайная полиция. Послы, шпионы и диверсанты, зачастую состоят на высоких постах в обществе "плутократов" - к фрументариям относятся Вульпес Инкульта, Пик, и Улисс.
Курсор - разведчик, который служит гонцом.
Преторианец - человек из личного отряда самого Цезаря. Мастера ближнего боя, которые не боятся смерти. Возглавляет преторианцев Луций. Чтобы стать главой преторианцев, нужно убить того, кто возглавляет их в данный момент, однако из уважения Луцию никто не бросает вызов.
Легат - их было двое. Первый, Джошуа Грэхем нашел свою смерть (нашел ли?) в Большом Каньоне из-за военной неудачи. Второй - Легат Ланиус, бывший дикарь, "мясник", как переводится его имя. Очень жестокий и опасный человек, грубый, но не дурак. Умеет видеть слабые места в армии противника и сам очень опасен в бою.
Цезарь - глава Легиона. Пока был только один Цезарь, это Эдвард Сэллоу. Если с ним что-нибудь случится его место займет Легат Ланий. В Легионе вообще существует целая система престолонаследия.
Центурия - отряд из 80 человек (в Древнем Риме - 100).
Контруберий - 8 легионеров в отряде
Когорта - 6 центурий, или 480 войнов.

Будучи бойцом Легиона

Будучи бойцом Легиона, каждый воин должен уметь обращаться с холодным оружием и владеть приемами безоружного боя .
Профессионалы из Легиона носят Термокопья и Цепные пилы (в первом случае), и баллистические кулаки (во втором).
Из-за частых путешествий и некогда племенного строя, многие искусны в изготовлении вещей из подручных материалов (выживание).
Легионер должен знать, что Цезарь не прощает ошибок (разве что один раз и то, если ты - Курьер). Будьте готовы, что вступив в Легион вы настроите против себя очень многих людей, и не только НКР (например, Буну очень не понравится то, что вы предпочли идеалы Цезаря идеалам республики). Также будьте готовы к тому, что Цезарю не по нраву Братство Стали.
Терракты, диверсии, шантаж - так действуют фрументарии, и вам придется самому побыть одним из них. Хлоровая бомба на Стрипе? Легко. Саботаж монорельса прямо на базе НКР, в лагере Маккаран? Будет сделано. Офицеры из лагеря Форлорн-хоуп не заслуживают милосердия ? Аве, Цезарь.
А может быть, этого мало? Может быть, стоит убить самого президента НКР? Пусть будет так, он умрет по воле Цезаря.

Побочные квесты Легиона

Здесь я опишу прохождение побочных квестов Легиона, об основной кампании читайте ниже.

Гаубица - Люций просит вас найти стреляющее приспособление для гаубицы, дабы устроить войскам НКР "сюрприз" во время второй битвы за дамбу Гувера. Приспособление можно найти у бомбистов (как украв, так и получив разрешение забрать его). Оно находится в здании рядом с домом, где живет Адепт, в одном из ящиков.

Перст указующий - фрументарий Вульпес Инкульта просит вас "уладить" проблемы между головорезами из Омерты и шпионкой, Мартиной Гресбек в отеле "Убежище 21", что на Стрипе. Можно убедить головорезов оставить Мартину в покое (если вы друг Омерты, либо если у вас красноречие >50), либо просто их убить. Мартина скажет, что не работает на Легион, а на задание ее сподвиг капитан Роналд Кертис (он же Пик).

Жестокое сердце - в Ниптоне вы впервые встретите Вульпеса Инкульту. Он вместе со своим отрядом только что вырезал целое поселение. Фрументарий попросит вас рассказать о том, что было сделано. Вы должны отправиться на Аванпост Мохаве и поговорить с сержантом Килборном.

Легион имя мне - декан Мертвое Море в казармах у Нельсона даст вам задание уничтожить командный состав лагера Форлорн-Хоуп. Офицеров лучше убивать ночью, когда они спят. По прохождению вы получите именной мачете и репутацию у Легиона.

Милость Цезаря - по достижении высокой репутации у Легиона к вам в любое время может подойти переодетый фрументарий, который сообщит вам, что Цезарь награждает тех, кто верно ему служит. После этого у Коттонвуд-Коув появятся ящики, где вы сможете найти полезное снаряжение (обновляются со временем).

Шпиономания - в отличие от сюжетной линии за НКР, здесь вы не должны обезвредить бомбу на монорельсе а наоборот, заложить ее. Капрал Кертис (он же Пик) изложит вам свой план выполнения задания: найти детали для взрывчатки, найти того, на кого свалить вину, и собственно взорвать монорельс.
Виновным выступит рядовой Креншо - вам лишь нужно подбросить некоторые вещи в его личный шкафик. После этого минируете монорельс, и тот после отхода взлетает на воздух. Докладываете полковнику Шу о том, что диверсантом был Крешно, предъявляя ему доказательства. Пик остается шпионить в Маккаране, продолжая подрывную деятельность.

Основная сюжетная линия

Кесарю кесарево - вы получите квест, как только "разберетесь" с Бенни, покинув Лаки-38. К вас подойдет Вульпес Инкульта (или Алерио, если Вульпес приказал долго жить) и даст вам знак Цезаря - вещь, гарантирующую проход в Форт, резиденцию покорителя 86 племен. Там Цезарь прикажет вам уничтожить бункер секьюритронов, который находится аккурат под самим Фортом. Бункер можно и не уничтожать, а напротив. активировать механизм внутри. Но Цезарь все равно подумает, что вы выполнили его задание - т.к., по его мнению, толчки из под земли были следствием взрыва.
Далее Цезарь скажет вам, что можно убить Бенни (человека, что пытался застрелить вас). Вы можете убить его прямо в палатке, либо распять, либо вызвать его на честный бой на арене (в этом случае вы получите плюс к репутации у Легиона).
После Цезарь прикажет вам убить Мистера Хауса. С этим не должно возникнуть проблем - ведь путь в его резиденцию вам уже открыт. Поднимаетесь в пентхаус, открываете стенной проем с помощью терминала, а затем на лифте спускаетесь в низ. Выбор судьбы Хауса я оставлю на ваше усмотрение.
Далее вам нужно будет проникнуть к бомбистам, дабы заставить их принять сторону Цезаря (а можно просто убить их лидеров). По окончанию их сюжетной линии вы через разговор с Перл убедите ее племя оказать вам поддержку во время второй битвы за дамбу Гувера.
После этого, Цезарь захочет уничтожить Братство Стали. Если у вас есть доступ в их бункер - хорошо, если нет - то с этим не должно возникнуть проблем, квест довольно простой. Вам нужно будет убить людей, у которых есть ключ-карты для активации механизма самоуничтожения бункера (либо украсть их). Как только добудете все - активируйте соответствующую функцию в терминале и бегите.

Казнить нельзя помиловать - Цезарь тяжело болен, и вы должны вылечить его. Вам понадобится помощь Аркейда Геннона (он попадет в рабство), либо собственное знание медицины и удача. А также несколько докторских инструментов (покупаются в клинике у Последователей Апокалипсиса) и детали исправного Авто-дока (Убежище 34). Вы сможете вылечить Цезаря, обладая высокими навыком медицины, либо уповая на свою удачу (9). А можете и убить Цезаря, но потом придется оправдываться перед Легионерами.

Аризноский убийца - ваш звездный час, время убить президента Кимбола. По прибытию на дамбу Гувера вас встретит переодетый фрументарий, который введет вас в курс дела. Есть несколько способов устранить президента - заминировать винтокрыл, положить взрывчатку в шлем рядового, которого будет награждать президент, либо убить его просто ворвавшись в толпу. Выбор за вами.

Пришел, увидел, победил - завершающий кампанию квест. Вы начнете сразу в лагере Легата Лания, после короткого диалога он прикажет вам сделать следующее:
1) Открыть доступ к дамбе бойца легиона
2) Разобраться со снайперами НКР (опционально)
3) Штурмовать дамбу.
По окончании штурма, вы стретитесь лицом к лицу с генералом Оливером. Его можно убедить оставить Мохаве, имея максимальный навык красноречия (100), либо сразиться с ним. Его охраняют тяжеловооруженные рейнджеры НКР, а по всему помещению раставлены ловушки, следует быть аккуратным. После смерти генерала, и выхода из локации, Легат Ланий выразит вам свое уважение, и на этом игра завершится концовкой.

Знаменитый диктатор мог страдать не от эпилепсии, а от сердечно-сосудистого заболевания.

«Он был слабого телосложения, с белой и нежной кожей, страдал головными болями и падучей, первый припадок которой, как говорят, случился с ним в Кордубе», – писал Плутарх о Юлии Цезаре (перевод Г.А. Стратановского и К.П. Лампсакова). Эти слова стали причиной множества предположений о том, какой болезнью страдал римский диктатор. У Цезаря была мигрень, гипогликемия, ленточный червь – вот лишь некоторые предположения. Чаще всего, однако, считается, что диктатор страдал от morbus comitialis – так по-латыни называлась эпилепсия.

Новую теорию предложили Франческо Галасси (Francesco Galassi ) и Хьютан Ашрафян (Hutan Ashrafian ) из Имперского колледжа Лондона. Они считают, что у Цезаря было сердечно-сосудистое заболевание, которое приводило к инсультам. По словам Франческо Галасси, чтобы лучше понять состояние здоровья диктатора, они просмотрели письменные греческие и римские источники – как литературные, так и медицинские. При этом они активно консультировались с экспертами в этой области из Италии, Великобритании и США. «Мы отказываемся принимать диагноз “эпилепсия” априори», – сказал исследователь.

Эпилепсия была хорошо известна в Древнем Риме – её симптомы часто встречаются в письменных источниках. Поэтому исследователи считают, что если бы Цезарь действительно страдал от эпилепсии, то письменных свидетельств об этом было бы намного больше.

Головная боль, головокружения и падения могут указывать на паралич конечностей. Вместе с нарушениями походки, нарушениями чувствительности и обмороками они могут указывать на инсульты. Депрессия и изменения личности также могут быть связаны с инсультами, говорит Франческо Галасси.

Авторы работы указывают, что ключом к пониманию здоровья человека часто является семейная история. Плиний Старший упоминает о внезапной смерти отца Цезаря и другого близкого родственника. Эти смерти могут быть связаны с сердечно-сосудистыми заболеваниями, считают исследователи. По словам Франческо Галасси, он и его коллега считают, что микроинсульты начались у Цезаря незадолго до его смерти, в 46 г. до н.э. или немного ранее.

Барри Стросс (Barry Strauss ) из Корнелльского университета (США), автор одной из последних книг о смерти Цезаря, говорит, что теория о сердечно-сосудистом заболевании Цезаря звучит интригующе, однако он не убеждён. Историк отмечает, что болезнь диктатора началась в Кордове, вероятно, ему предшествовало какое-то событие, такое, как травма головы. Подобное ранение могло привести к неврологическим проблемам. Кроме того, сообщается, что Цезарь быстро приходил в себя после припадков. Это делает эпилепсию наиболее вероятным диагнозом, считает Барри Стросс.

Если у диктатора были микроинсульты, то почему Плутарх пишет об эпилепсии? Это не обязательно означает, что историки не знали об инсультах. Скорее всего, полагают Франческо Галасси и Хьютан Ашрафян, Цезарь и Октавиан способствовали распространению слухов об эпилепсии, так как это считалось «священной болезнью». Эпилепсия Цезаря могла «работать» на божественный образ диктатора. Однако Барри Стросс говорит, что такой диагноз не был выгоден Цезарю: римляне считали эпилепсию плохой приметой, а «Гиппократовский корпус» (собрание античных медицинских текстов) указывает, что эпилепсия – это не священная болезнь.

При этом Барри Стросс отмечает, что теории могут дополнять друг друга. Когда он готовил свою книгу, он консультировался с неврологами, и они рассказали ему, что инсульты и травмы могут быть факторами риска для развития эпилепсии. Учитывая, что даже современные технологии не всегда позволяют подтвердить или исключить эпилепсию, «мы не можем быть уверены в диагнозе через 2 тысячи лет после приступа», заключает историк.

Thornton Wilder. The Ides of March (1948). Пер. — Е. Голышева.

Часть четвертая

LVII. Сервилия из Рима — своему сыну Марку Юнию Бруту

(Письмо это застало Брута в Марселе, откуда он возвращался в Рим, закончив службу в качестве наместника Ближней Галлии.)

Возвращайся, Марк, возвращайся в город, где все взоры обращены на тебя.

Герой, чье имя ты носишь (Юний Брут, изгнавший Тарквиния), живет в тебе — если не в крови, то в сердце, и его долг лег на твои плечи.

Вернись в город, чье здоровье — твое здоровье и чья свобода — твоя свобода. Римляне снова взывают к Бруту, и все взоры устремлены на тебя.

Человек, который вызвал ярость Рима, не маленький человек. Человек, который душит Рим, велик во всем, но более всего велик он в своих прегрешениях. Убийца не должен уступать величием убитому, не то Рим будет порабощен вдвойне. Есть лишь один римлянин, достойный встать с ним вровень, и все взоры устремлены на тебя. Рука, которая его поразит, должна быть бесстрастной, как правосудие. Долг тираноубийцы — святой долг; еще не рожденные поколения вспомнят о нем со слезами благодарности.

Приди и взгляни на него: воздай ему честь, которую он заслужил; взгляни на него, как великий сын смотрит на великого отца, и ударом, который выразит волю не одного человека, а десяти тысяч — убей его.

Помня о ребенке, который скоро должен у тебя родиться, подними руку и нанеси удар.

LVII-А. Брут — Сервилии

(Возвращая ей письмо)

Письмо принадлежит тебе. Я прочел его, но это не делает его моим.

Слова, которыми ты толкаешь меня на убийство моего друга и благодетеля, достаточно ясны. Слова же, которыми ты бросаешь тень на мое происхождение, неясны.

К двадцати годам, моя госпожа, каждый мужчина должен сам себе быть отцом. Отец его по плоти имеет большое, но все же не такое большое значение. Однако те, кто ставит отцовство под сомнение, должны подтверждать свои слова клятвой, самой священной клятвой, и выражаться при этом ясно.

Ты так не поступила. Тем самым я вдвойне утратил то уважение, которое я к тебе питал.

LVII-Б. Заметки Корнелия Непота

(О беседе с Цицероном)

Я выбрал подходящий момент, чтобы задать ему вопрос, который вот уже тридцать лет хочет задать ему весь Рим: «Скажите, мой друг, каково ваше мнение: Марк Юний Брут — сын Юлия Цезаря?»

Он сразу протрезвел.

«Корнелий, — сказал он, — слово «мнение» надо употреблять с осторожностью. Имея доказательства, я отважусь сказать: это мне известно; имея ограниченное число доказательств, я отважусь сказать, что имею на этот счет мнение; обладая еще меньшими доказательствами, я отважусь лишь высказать предположение. В таком вопросе, как этот, у меня нет достаточных оснований даже для них. Но допустим, однако, что эти предположения у меня есть, неужели я выскажу их вам? Ведь вы, несомненно, включите их в свою книгу? А в книге предположения почему-то больше выпирают, чем факты. Факты можно опровергнуть; их можно перетолковать, а предположения не так-то легко отбросить. История, которую мы читаем, как правило, лишь цепь предположений, прикидывающихся фактами.

Сын ли Цезаря Марк Юний Брут? Поставим вопрос так: знаю ли я или считаю ли я, что в такое родство верят Брут, Цезарь или Сервилия? Брут — один из моих ближайших друзей. Цезарь… Цезарь — человек, за которым я пристально наблюдаю уже тридцать, нет, уже сорок лет. Сервилия — что ж, когда-то делалась попытка женить меня на Сервилии. Давайте взвесим этот вопрос.

Я видел первых двух вместе несчетное число раз и могу утверждать, что никогда не замечал между ними ничего, что могло бы навести на мысль о подобном родстве. Цезарь высоко ставит Брута. Он питает к нему привязанность, сдержанную привязанность старшего к высокоодаренному младшему. Быть может, правильнее было бы сказать, невольную привязанность — он испытывает к нему даже нечто вроде страха или, по крайней мере… Послушайте, Корнелий, разве нас, старших, всегда радует то, что в будущих поколениях появятся блестящие историки или ораторы? Разве нам не кажется, что наши преемники обязаны быть хуже нас? Кроме того, Цезарь всегда держался на расстоянии от людей неподкупных и независимых, хоть их и мало, так мало. Надо ли повторять, что Цезарю неприятно общество людей одаренных, или, вернее, обладающих и способностями, и благородством характера. Да, это так: да, да, это так. Он благоволит к людям одаренным, если они бессовестны, и к людям высоконравственным, если они не от мира сего, но не выносит нравственности и одаренности вместе. Он окружил себя негодяями: ему нравится беседовать с ними, нравятся их шутки, всех этих негодяев — Оппия, Мамурры, Милона. А в делах он сотрудничает с такими, как Азиний Поллион, — честными, преданными посредственностями.

Отношение же Брута к Цезарю ничем не отличается от его отношения ко всем нам, людям старшего возраста. Брут никого не любит, не любил и не будет любить, кроме, конечно, своей жены, а из-за нее отчасти и своего тестя. Вы же знаете это бесстрастное красивое лицо, эту размеренную речь, эту суровую вежливость. Если бы он думал, что Цезарь — его отец, или хотя бы это подозревал… нет, не верю! Я видел, как он благодарил Цезаря за покровительство; я видел, как он спорил с Цезарем; да что там — я видел, как он представлял Цезарю свою жену. Цезарь — законченный лицедей, мы никогда не узнаем, что он думает. Брут отнюдь не лицедей, и я могу поклясться, что такое родство даже не приходит ему в голову.

Теперь остается предположить, что думает об этом Сервилия.

Но прежде чем перейти к ней, надо добавить вот что; тридцать лет назад многие были уверены, что их сожительство — факт несомненный. Сроки, так сказать, подтверждают это отцовство. В то время Цезарь укреплял свою политическую карьеру серией продуманных двойных любовных связей. Женщины тогда играли гораздо большую роль в республике, а Сервилия выделялась своим блестящим политическим умом не только среди патрицианок, но и среди патрициев. Она могла влиять на политику двадцати глупых и неустойчивых мультимиллионеров; ей достаточно было им подсказать, чего сейчас следует опасаться. Не судите о Сервилии тех лет по сегодняшней Сервилии. Сегодня это просто обезумевшая интриганка, которая запуталась в самых нелепых противоречивых идеях и забрасывает город анонимными письмами, автора которых можно угадать с первых же слов. Климат Рима стал менее благоприятен для женщин. Даже о Клодии десятилетней давности не стоит судить по теперешней Клодии. Рим двадцать-тридцать лет назад был ареной, где подвизались властные женщины, вспомните мать Цезаря, мать Помпея и тетку Цезаря. Их мало что занимало, кроме политики, и они не разрешали думать ни о чем другом своим мужьям, любовникам, гостям и даже детям. Люди теперь делают вид, будто их возмущает, что их матери и бабушки по многу раз выходили замуж и разводились из чисто политических соображений. Они забывают, что эти невесты не только приносили мужьям богатство и полезные семейные связи, — тогда все знали, что жена сама по себе политический вождь. Да ведь когда борьба между Суллой и Марием достигла своего апогея, отравления так участились, что, бывало, дважды подумаешь, стоит ли пойти пообедать к родной сестре.

И представляете, каким искусством должен был обладать Цезарь, чтобы переходить из постели одной воинственной Клитемнестры в постель другой. Как ему это удавалось, так никто и не знает. Но самое замечательное, что все его возлюбленные до сих пор его обожают. Часто в обществе одной из этих пожилых матрон я принимался его хвалить, и что же — я замечал, как, затаив дыхание и чуть не падая от переполняющих ее чувств, мне внимает бывшая юная дева, убежденная, что она одна была музой этой царственной судьбы».

Тут Цицерон разразился смехом, поперхнулся, и мне пришлось стукнуть его по спине.

«И заметьте, — продолжал он. — Цезарь, которому в браке удалось произвести на свет лишь одного ребенка, вне брака весьма справедливо заслужил прозвище отца своей страны. Думаю, что он почти наверняка пытался привязать к себе влиятельных возлюбленных при помощи детей. Часто замечали также, что, когда его пассия объявляла ему, что она беременна… вы меня слушаете?.. и когда Цезарь был убежден, что он и впрямь отец будущего чада, он щедро за это расплачивался, вручая даме подарок, и весьма ценный притом.

Не забывайте, что в то годы, о которых мы говорим, Цезарь был нищим. Да, в течение двадцати решающих лет своей жизни Цезарь был расточителем, не имеющим доходов, щедрым на чужое золото.

Как бы там ни было, Цезарю удалось пустить в оборот столько денег своих друзей, что он смог подарить Волумнии «Андромаху» Апеллеса (куда как подходящий сюжет для неверной жены), самое великое произведение живописи в мире, хотя и вылинявшее подобие того, чем оно было первоначально. Можно ли сомневаться, что ее дочери-близнецы — отпрыски Цезаря? Разве это не тот же нос, повторенный дважды? А Сервилии он подарил розовую жемчужину, которую она носит словно святыню на каждом празднике в память основания Рима. Это самая большая жемчужина в мире, и в свое время о ней только и говорили. Малоаппетитная грудь, на которой она ныне покоится (как вызов законам против роскоши), была когда-то, мой друг, не менее прекрасной, чем эта жемчужина. И не награда ли это за появление на свет Марка Юния Брута? Этого мы никогда, никогда не узнаем».

LVIII. Цезарь из Рима — Бруту в Марсель

(С нарочным)

Стоит ли говорить, с каким удовлетворением я узнал из разных источников, насколько образцово ты справился со своими высокими обязанностями. Надеюсь, моя похвала приятна тебе по двум причинам: во-первых, потому что тебя хвалит друг, который радуется и гордится всем, что ты делаешь; но главное, потому, что я и сам слуга Римской республики, который страдает, когда ей наносят обиды, и радуется, когда ей примерно служат. Клянусь бессмертными богами, я хотел бы слышать, что во всех других провинциях так же царит правосудие, так же неусыпно пекутся о подданных и так же энергично исполняют законы. Тысячам людей, пробужденным от дремоты варварства, ты внушил любовь и почтение к Риму; страх же к нему ты вселял лишь в той мере, в какой все мы должны чувствовать трепет перед законом.

Возвращайся, мой юный друг, на родину, она ждет от тебя все более важных услуг.

Письмо это предназначено лишь для тебя: уничтожь его сразу же. Не торопись с ответом, нарочный подождет сколько понадобится.

Я не считаю, что при республиканском строе вождь обязан выбирать или назначать себе преемника. Равно как и не считаю, что глава республики должен быть облечен диктаторскими полномочиями. Однако же я диктатор и убежден, что власть, которую я был вынужден взять, необходима стране, а также что назначение преемника сможет уберечь государство от повой изнурительной гражданской войны. Мы с тобой много и подолгу беседовали о природе власти и о том, насколько в данное время римским гражданам можно доверить самоуправление. В какой степени они способны самостоятельно править, мы с тобой не всегда сходились во мнениях. Я назначил тебя на пост, который ты сейчас покидаешь, чтобы на повседневной административной работе ты понял, до какой степени рядовые люди полагаются на вышестоящих. Теперь я хочу, чтобы ты занял такую же должность в столице и проверил эту истину на наших италийских согражданах.

Я хочу, чтоб ты стал претором. И назначаю на ту же должность вместе с тобой твоего зятя (Кассия). Я хочу, чтобы ты был претором в столице; этот пост более трудный, больше на виду у народа и ближе ко мне.

Мне каждый день дают понять, что жизнь моя постоянно висит на волоске. Я не желаю принимать предосторожностей, которые, обезопасив меня от врагов, ограничат мое передвижение и отравят мою душу страхом. Убийце нетрудно найти подходящее время в течение дня и меня уничтожить. Сознание опасности вынуждает меня подумать о преемнике. Умирая, я не оставлю после себя сыновей. Но даже если бы они у меня и были, я не считаю, что политическую власть следует передавать от отца к сыну. Она должна принадлежать только тем, кто дорожит общественным благом и обладает способностью и умением управлять. Я верю, что ты наделен и любовью к обществу, и способностями им править; опыт же я смогу тебе передать. Теперь решай, хочешь ли ты взять на себя верховную власть.

Прошу тебя сообщить мне свои соображения.

LVIII-А. Брут — Цезарю

(Ответ с тем же нарочным)

Благодарю за высокую оценку моей службы. Благодарю за помощь, оказанную во время исполнения моей должности. Я принимаю пост претора Рима и надеюсь, заняв его, сохранить то доброе мнение, которое позволило вам мне его предложить.

О том, более высоком посте, о котором вы пишете, я не желаю даже думать. Причины моего отказа содержатся в вашем собственном письме. Разрешите привести ваши слова: «Я не считаю, что при республиканском строе вождь обязан выбирать или назначать себе преемника». Место Цезаря может занимать только Цезарь; опустеет оно — тогда и сама должность и единовластие тоже исчезнут. Пусть бессмертные боги надолго сохранят вас, дабы вы могли править страной, как вы один это умеете; когда же вы покинете свой пост, да сохранят они нас от гражданской войны.

Другие причины моего отказа касаются только меня лично. С каждым годом я чувствую, что меня все больше влечет к изучению философии. Послужив какое-то время вам и государству в качестве претора Рима, я попрошу освободить меня, ибо хочу целиком отдаться науке. На этой стезе я надеюсь оставить по себе память, достойную наших римских традиций и вашего доброго мнения обо мне.

LIX. Цезарь — Порции, жене Марка Юния Брута, в Рим

Спешу доставить себе удовольствие и сообщить вам, что несколько дней назад я отозвал вашего супруга назад, в столицу. И отозвал я его не без сожаления, потому что те, кто любит Рим, несомненно пожелали бы, чтобы он навсегда остался в Ближней Галлии и продолжал так же отменно служить ей, как служил до сих пор.

Позвольте повторить вам то, что я ему недавно писал: «Клянусь бессмертными богами, я хотел бы слышать, что во всех других провинциях так же царит правосудие, так же неусыпно пекутся обо всех подданных и так же энергично исполняют законы».

Разрешите сказать вам, что все, имеющее касательство к вашему дому, затрагивает и меня лично. Никакие разногласия не смогли пошатнуть глубочайшего уважения, которое я питаю к людям, наиболее вам близким. (Порция была дочерью Катона Младшего). До меня дошли слухи, что вы ждете ребенка. Не вы одна, госпожа, а весь Рим ожидает появления на свет потомка таких благородных родов. Я рад, что отец ребенка будет с вами в столь знаменательный час.

LIX-А. Порция — Цезарю

Порция, жена Марка Юния Брута, выражает свою благодарность диктатору Каю Юлию Цезарю за его любезное письмо и за участие в том радостном событии, о котором он мне сообщает.

LIX-Б. Дневник в письмах Цезаря — Луцию Мамилию Туррину на Капри

947. Никому из нас не чужда зависть. У меня для зависти только три повода (если можно так назвать три объекта моего восхищения). Я завидую твоей душе, певческому дару Катулла и Бруту из-за его новой жены. О первых двух я тебе уже подробно писал, хотя, наверное, вернусь к ним еще.

Третий объект стал недавно занимать мои мысли. Я заметил ее еще тогда, когда она была женой моего друга — этого тщеславного растяпы (Марка Кальпурния) Бибула. Как идет женщине молчаливость, не та молчаливость, которая выражает рассеянность и пустоту, хотя и такая встречается редко, а умение молчать, ни на миг не теряя внимания. Оно украшало как мою Корнелию — я ее звал «мое говорящее молчание», — так и мою Юлию, давно умолкнувшую и молчащую даже в моих снах, украшает и Порцию Катона.

Но когда их побуждало что-нибудь заговорить, кто с ними мог сравниться в красноречии или остроумии? Они могли разговаривать о самых ничтожных домашних делах, и даже Цицерону в сенате не удавалось так захватить своих слушателей. Раздумья, полные зависти, объяснили мне, почему это происходило. Банальность непереносима в устах того, кто придает ей значительность. Однако вся наша жизнь в ней погрязла. Значительное обрастает со всех сторон бесчисленными банальностями, а банальность имеет лишь то достоинство, что существует, и существует повсеместно. По самой своей сути женщины — хранительницы огромного числа таких важных незначительностей. Воспитание детей кажется мужчине рабством значительно более тягостным, чем скотоводство, и более раздражающим, чем ночевки среди мошкары в египетской пустыне. Молчаливая женщина умеет мысленно отделить мелочи, которым надлежит кануть в Лету, от мелочей, еще заслуживающих внимания.

Считается, что зависть к другому из-за его жены не сулит мира, однако у меня эта зависть носит вполне мирный характер. Пока был жив Бибул, я часто бывал у него дома и завидовал его вечерам в атмосфере размеренного покоя. Когда Бибул умер, у меня появились далеко идущие планы, но всякие попытки в этом направлении казались невозможными. У Брута, несомненно, тоже были далеко идущие планы: его очень порицали за развод с Клавдией (дочерью Аппия Клавдия, дальней родственницей Клодии) после столь долгого брака; но я его понимал, и теперь весь Рим видит, что такому счастью может позавидовать самый суровый стоик, а самый бдительный диктатор его простит. (В результате этого брака усилилась единственная оппозиционная партия аристократов, которая и правда пользовалась широкой народной поддержкой. Врут женился на своей двоюродной сестре — его мать Сервилия приходилась сестрой отцу Порции Катону Младшему; Кассий и Лепид были женаты на единоутробных сестрах Брута, дочерях Сервилии от ее предыдущего брака с консулом Силаном, обе они пользовались очень дурной репутацией.) Можно ли сравнить Порцию с твоей или с моей матерью и моей теткой? Не знаю. Правда, в ее добродетели есть та прямолинейность, которая так вредит ее мужу и отцу, людям мрачным. Можно лишь пожалеть о суровости, которую породило отвращение к своей развратной среде; она слишком быстро обретает нравоучительность и самодовольство. Приятно вспомнить, что мой молодой друг Брут не всегда был таким твердокаменным моралистом. Некогда он вздыхал у ног Несравненной (актрисы Кифериды) и нажил богатство, выжимая соки из киприотов и каппадокийцев; я был в тот год консулом и с трудом спас его от громкого процесса о вымогательстве.

Да, эти моралисты праведны из чувства отвращения, отсюда их прямолинейность. Дай бог, чтобы это «говорящее молчание» оказывало благое влияние на прекрасного и благородного Брута. (Игра слов: по-латыни «брутус» — и, «уродливый», и «низкий».)

LX. Листовка заговорщиков

(Нижеследующая листовка, или письмо, по цепочке разошлась в тысячах экземпляров в первой половине сентября 45 года по всему полуострову. Первая из них появились в Риме 1 сентября.)

Совет двадцати — римлянам, достойным своих предков: готовьтесь свергнуть тиранию, под которой стонет паша республика. Отцы наши умирали за те свободы, которые отнял у нас один человек. Образован Совет двадцати; он дал клятву у алтарей, и знамения говорят, что дело его правое и увенчается успехом. Пусть каждый римлянин, получивший этот листок, перепишет его пять раз. Постарайтесь, соблюдая тайну, передать эти копии в руки пятерым римлянам, которых вы считаете своими единомышленниками, или тем, кого вы можете привлечь на нашу сторону; пусть они сделают также по пять копий.

Ждите следующих листовок. Со временем мы перейдем к более решительным действиям.

Совет двадцати

LX-А. Азиний Поллион — Цезарю

(Заключительная часть приведенного в документе XIV донесения Поллиона Цезарю из Неаполя от 18 сентября)

Я пересылаю военачальнику тринадцать копий листовки, полученных за последние шесть дней: три на квартиру в Позилипо и десять сюда. Военачальник заметит, что пять из них явно написаны одной рукой, хотя почерк пытались изменить. Квинт Котта получил шестнадцать листовок, Люций Мела — десять.

Подрывная работа велась в здешних местах и среди простого народа, то есть среди тех, кто не умеет ни читать, ни писать. Среди них распространяли камешки и раковины, на которых написано «XX/С/Ц» (Совет двадцати. Смерть Цезарю). Мой вестовой собрал много таких. Уверяет, будто к ним относятся скорее с негодованием, чем с охотой, и поэтому стали распространять другие камешки с надписью «XX/С» (Смерть Совету двадцати). Надписи выцарапывают на мостовых, на стенах и пр.

Я не смею давать советы военачальнику, какими мерами пресечь эту деятельность. Сообщу, однако, к чему пришли при обсуждении этого вопроса Кота, Мела, Анний Турбатий и я.

1. Движение началось в Риме. В Неаполе первые листовки появились на пятнадцать дней позже.

2. Задержаны три раба, распространявшие эти письма. Их подвергли пытке. Двое заявили, что нашли листовки, адресованные нам, в общественных местах (одна старуха нашла листовку на лотке с финиками, которыми она торговала) и решили доставить по адресу в расчете на вознаграждение. Широкое распространение листовок основано на обычае делать подарки тем, кто приносит письма. Третий раб сказал, что письмо, адресованное мне, дала ему на набережной женщина, закутанная в покрывало, и заплатила за доставку.

3. Люди, затеявшие это дело, вряд ли принадлежат к группе Клодии Пульхры — она не обладает для этого ни настоящей хитростью, ни выдержкой или к недовольным из окружения Кассия и Каски, которые ограничились бы небольшой группой заговорщиков. Желание вовлечь как можно больше участников, отсутствие откровенных призывов к насилию, а также притязания на божественную поддержку показывают, что тут замешаны люди серьезные и, скорее всего, пожилые. Мы не исключаем возможности, что к таким мерам могли прибегнуть Цицерон или Катон.

4. Трудно представить, как такая цепочка писем может побудить перейти от пассивного сопротивления к активному. Однако все мы считаем, что это движение способно нанести ущерб твердой власти, и ждем указаний о принятии мер к его подавлению.

LX-Б. Вторая листовка

(Она еще шире разошлась по всему полуострову. Первые копии появились в Риме 17 сентября.)

Второе послание Совета двадцати всем римлянам, достойным своих предков. Каждого римлянина, получившего это воззвание, просят снять с него пять копий и, соблюдая полную тайну, передать их тем гражданам, которым они вручили наше первое письмо.

Вот наши указания: начиная с 16-го числа сентября месяца каждый римлянин и его домочадцы должны по возможности делать покупки в городе, являться в суд и участвовать во всех общественных делах только по четным дням.

Кроме того, все живущие в Риме должны усердно приветствовать появление диктатора и сопровождать его во время публичных выступлений. В разговорах следует восторженно поддерживать все его мероприятия, особенно перевод столицы на восток, военный поход в Индию и восстановление царской власти.

В нашей следующей листовке мы перейдем к еще более решительным действиям.

Смерть Цезарю! За нашу родину и наших богов! Молчание и Решимость!

Совет двадцати

LX-В. Заметки Корнелия Непота

(Запись сделана после смерти Цезаря.)

Осень 45 года. Главной темой разговоров были так называемые цепные письма и приезд Клеопатры. Но правде говоря, эту затею с письмами многие тоже приписывали царице Египта — казалось, в ней есть какое-то восточное коварство, на которое не способен римлянин. Предписание отправлять все общественные обязанности только по четным дням вызвало живой интерес. Поначалу было замечено, что люди деятельны главным образом по нечетным дням. Но постепенно это пошло на спад, и деятельность явно переместилась на четные дни.

LXI. Дневник в письмах Цезаря — Луцию Мамилию Туррину

(С приложением копии первой листовки заговорщиков.)

979. Кто-то изобрел новый способ подготовить народ к государственному перевороту и моему убийству.

Прилагаю копии одной из прокламаций. Они распространяются по всей Италии тысячами.

За последний год не проходило и дня, чтобы я не получал новых подробных сведений о том или ином заговоре. Мне приносят списки имен и отчеты о сборищах. Я перехватываю письма. Большинство таких сообществ невероятно беспомощно. Среди участников, как правило, находится один, кто охотно продаст остальных за деньги или расположение начальства.

К каждому новому заговору я отношусь с любопытством, но оно скоро проходит.

Прежде всего я знаю, что рано или поздно умру от руки тираноубийц. Я не захотел отягощать свою жизнь постоянной вооруженной охраной, а свой мозг вечными подозрительностью и тревогой. Я, конечно, предпочел бы пасть от кинжала патриота, но не защищен и от удара безумца или завистника. А тем временем заключая в тюрьму, разоблачая, ссылая и убеждая, я пресек те заговоры, о которых мне сообщали.

Повторяю, я следил за ними с любопытством. Ведь не исключено, что среди замышляющих мою смерть найдется человек, который прав там, где я ошибаюсь. На свете есть много людей лучше меня, но я еще не видел никого, кто мог бы лучше управлять нашим государством. Если он существует, он, наверное, замышляет мое убийство. Рим в том виде, в каком я его создал, в том виде, в каком я вынужден был его создать, не слишком привольное место для человека, обладающего даром правителя; если бы я не был Цезарем, я стал бы убийцей Цезаря. (Эта мысль до сих пор не приходила мне в голову, но я понимаю, что она верная; это одно из многих открытий, которое я делаю, когда пишу тебе.)

Но есть и более глубокая причина, почему мне хочется узнать человека, который меня убьет, хотя узнать его я смогу лишь в последнюю минуту жизни. Ибо это снова подводит меня к мысли, которая, как ты знаешь, меня все больше занимает: существует ли во вселенной или над ней Высший Разум, который за нами следит?

Меня часто называли любимцем судьбы. Если боги существуют, значит, то положение, которое я занимаю, дали мне они. Они ставят людей на положенные им места, но человек, занимающий мое, — одни из самых заметных их подначальных, так же как в своем деле Катулл, как ты, как в прошлом Помпеи. Человек, который меня убьет, быть может, прольет какой-то свет на то, что собой представляют боги, — ведь он избранное ими орудие. Но когда я это пишу, перо выпадает у меня из рук. Наверное, я умру от кинжала безумца. Боги скрываются от нас даже в выборе своего орудия. Все мы отданы на милость падающей с крыши черепицы. Нам остается представлять себе Юпитера срывающим с крыт черепицы, которые упадут на голову продавца лимонада или Цезаря. Судьи, приговорившие Сократа к смерти, не были орудиями богов: но были ими и орел с черепахой, убившие Эсхила. Очень возможно, что в последние сознательные минуты я получу последнее подтверждение тому, что все в жизни течет так же бессмысленно, как поток, несущий палые листья.

Я изучаю каждый новый заговор с любопытством вот еще почему: мне так хотелось бы узнать, что меня смертельно ненавидит человек, чья ненависть бескорыстна. Так редко встречаешь бескорыстную любовь; в побуждениях тех, кто меня ненавидит, я пока что видел лишь зависть, честолюбивую жажду самоутверждения или самоутешительную жажду разрушения. Но может быть, в последнее мгновение мне будет дано взглянуть в глаза тому, кто думает только о Риме, кто думает только о том, что я — враг Рима.

980–982. (Уже приведенные в документе VIII.)
983. (О погоде.)
984. (О все большем разрыве между литературной и разговорной латынью и об отмирании падежных окончаний и сослагательного наклонения в просторечье.)
985. (Снова о праве старшего сына на наследование имущества.)
986. (Сопроводительное письмо ко второй листовке.)

Прилагаю второе воззвание Совета двадцати. Я пока не узнал зачинщиков. Тут пахнет какой-то еще невиданной формой мятежа.

С самого детства я присматривался, как ведут себя люди с теми, кто поставлен над ними и может ущемлять их волю. Сколько почтения и преданности, скрывающих столько же ненависти и презрения! Почтение и преданность вызваны благодарностью к вышестоящему за то, что он освобождает их от ответственности за важные решения; презрение и ненависть — злобой к тому, кто ограничивает их свободу. Каждый день и каждую ночь даже самый кроткий человек хотя бы бессознательно становится убийцей тех, кто его подчиняет. В юности я был поражен, осознав, что и во сне и наяву способен мечтать о смерти своего отца, своих наставников и своих учителей, к которым я хоть и не всегда, но питал искреннюю любовь. Поэтому я с некоторым удовольствием слушал песни, которые распевали мои солдаты у походных костров; на каждые четыре, прославлявших меня как божество, всегда бывала пятая, поносившая меня за идиотизм, старческое сладострастие и немощь. Эти песни распевались громче всего, и лес звенел от счастливого предвкушения моей кончины. Я не чувствовал ни малейшей злобы, мне было чуть-чуть смешно, и я ощутил быстрое приближение старости, когда узнал, что даже Марк Антоний и Долабелла на какое-то время примкнули к заговорщикам, замышлявшим мою гибель; начальник, которого они любили, вдруг слился в их представлении со всеми начальниками, которых они ненавидели. Ведь только собака никогда не кусает своего хозяина.

В таком противоречии душевных побуждений одна из движущих сил нашей жизни, и не нам ее одобрять или порицать, ибо, как все наши главные побуждения, она приносит одновременно и зло и добро. И этим лишний раз подтверждается мое убеждение, что умом прежде всего движет желание неограниченной свободы, а это чувство неизменно сопровождается другим паническим страхом перед последствиями такой свободы.

LXII. Заметки Катулла, обнаруженные тайной полицией Цезаря

(Эти беглые заметки были набросаны на оборотной стороне листов с отрывками из стихов поэта и на грифельных досках. И там и тут они были небрежно стерты.)

… Был образован Совет десяти…

… Этот Совет двадцати принес клятву у алтарей…

… Начиная с 12-го будущего месяца сентября…

… По нечетным дням месяца воздержаться от всех…

… Неуклонное присутствие при всех публичных появлениях диктатора… выражение безудержной лести…

LXII-А. Цезарь — Катуллу

До меня дошло, что кое-кто из ваших друзей затеял выпуск серии документов, имеющих целью свергнуть правительство данной республики.

Я считаю эти попытки скорее мальчишеским заблуждением, чем преступным умыслом. Ваши друзья должны были заметить те меры, которые я уже принял, чтобы обезвредить их и выставить на всеобщее посмешище. Однако на меня оказывают давление, чтобы я публично наказал виновных.

Мне трудно поверить, что вы принимали участие в такой наивной попытке вершить общественные дела; но есть доказательства, что вы, во всяком случае, были о ней осведомлены.

Во имя моей долголетней дружбы с вашим отцом я хочу проявить снисхождение к этим заблуждающимся молодым людям. Я отдаю их судьбу в ваши руки. Если вы заверите меня, что их участию в распространении подметных писем будет положен конец, я сочту инцидент исчерпанным.

Я не желаю ничего слышать в защиту их действий. Одного вашего заверения будет достаточно. Вы сможете его дать послезавтра, когда, как мне сказали, мы встретимся на обеде у Публия Клодия и госпожи Клодии Пульхры.

LXII-Б. Катулл — Цезарю

Письма, о которых вы говорите, задумал я один, и первые копии разослал также я один. Никакого Совета двадцати не существует.

Разумеется, диктатору мог показаться наивным способ, которым я хотел напомнить римлянам о все большем сужении их свобод. Его власть безгранична, так же как и его ревнивое отношение к любой свободе, кроме своей собственной, Его власть разрешает ему даже рыться в личных бумагах граждан.

Я прекратил сочинять письма, так как они потеряли всякий смысл.

LXII-В. Третья листовка заговорщиков

(написанная Юлием Цезарем)

(Говоря, будто листовки «потеряли всякий смысл», Катулл подозревает, что страну наводнили письма, написанные в подражание его собственным. Граждане растерялись и все меньше испытывали к ним интерес, поэтому заговор быстро сошел на нет. Третья листовка, появившаяся через несколько дней после второй, имела самое широкое хождение в народе.)

Совет двадцати посылает вам, римлянам, достойным своих предков, третье сообщение.

Совет двадцати считает, что его письма получили достаточно широкое распространение. В сотнях тысяч людей пробудилась патриотическая ненависть к угнетателю и ненасытная жажда его смерти.

А пока что надлежит подготовить народ к этому радостному событию. Поэтому не теряйте ни единой возможности высмеять так называемые достижения тирана.

Умаляйте его завоевания. Помните, что земли были отвоеваны полководцами, служившими под его началом, заслуги которых он отрицает. Его зовут непобедимым, но всем известны его дорого стоившие поражения, которые он скрывал от римского народа. Распространяйте рассказы о его трусости перед лицом врага.

Вспомните гражданскую воину, вспомните Помпея. Напоминайте народу о великолепии его зрелищ.

Раздача земель: распространяйтесь о том, как несправедливо поступили с крупными землевладельцами. Намекайте, что ветераны получили только каменистые или заболоченные земли.

Совет двадцати составил подробные планы сохранения общественного порядка и управления финансами. Все слабоумные эдикты диктатора: законы против роскоши, реформа календаря, новые денежные знаки, система раздачи зерна, бессмысленная растрата общественных средств на обводнение земель и контроль за водными путями — будут тут же отменены. Благосостояние и достаток воцарятся вновь.

Смерть Цезарю! За нашу родину и наших богов! Молчание и Решимость!

Совет двадцати

LXIII. Кай Кассий из Палестрины — своей теще Сервилии в Рим

(В этом письме между строк говорится о возможности покушения на Цезаря и о способах вынудить Брута примкнуть к заговору.)

Общество желающих воздать почести нашему другу растет с каждым днем. Имен многих мы даже не знаем. Наши попытки выяснить имена тех, кто воздал ему почести в прошлом месяце (тех, кто напал на Цезаря 27 сентября), оказались тщетными.

Подобрать подходящий случай нелегко — ведь почести должны быть неожиданными для чествуемого и в то же время произвести сильное и по мере возможности приятное впечатление на окружающих. Был план осуществить это в конце приема, устроенного царицей Египта. Однако наш почтенный гость таинственно исчез с празднества; есть предположение, что его предупредили о готовящихся овациях.

Я все больше склоняюсь к тому, что это радостное событие следует отложить, пока хотя бы еще один из ближайших соратников нашего друга тоже не пожелает воздать ему эти почести. Мы глубоко благодарны вам за ваши старания.

Тот, кого я имею в виду, избегает моего общества и даже прислал извинения, что не сможет принять меня у себя.

Вы убедили нас, досточтимая госпожа, в необходимости спешить. Мы также опасаемся, что другие смогут нас опередить в этом похвальном начинании, и это приведет к самым пагубным результатам. Надеюсь посетить вас, когда в следующий раз приеду в город.

Желаю многих лет жизни и здравия диктатору.

LXIV. Порция, жена Марка Юния Брута, своей тетке и свекрови Сервилии

При всем моем уважении к вам я вынуждена настойчиво просить вас больше не бывать в нашем доме. Мой муж не утаил от меня, с какой неохотой он вас принимает и какое облегчение испытывает при вашем отъезде. Вы должны были заметить, что он никогда не посещает вашего дома, из чего можно заключить, что вас он принимает у себя только из сыновнего долга. Его раздраженное состояние и беспокойный сон после вашего ухода вынуждают меня писать это письмо. Мне бы следовало сделать это раньше, ибо я считаю неприличным, чтобы меня, его жену, высылали из комнаты всякий раз, когда вы беседуете.

Вы знаете меня уже много лет. Вы знаете, что я не сварлива и прежде не раз выражала вам свою признательность. Но ведь и мои близкие были вынуждены прибегнуть к такой же мере, отчего мне, правда, не легче. (То есть ее золовки, жены Кассия и Лентула, по-видимому, тоже закрыли перед своей матерью двери.)

Муж не знает о том, что я вам пишу. Однако я не возражаю, чтобы он об этом узнал, если вы найдете нужным ему сообщить.

Благодарю за сочувствие по поводу моей тяжкой утраты (выкидыша). Меня бы больше тронули ваши заверения в любви, если бы вы считали меня членом семьи, который вправе участвовать в ваших жарких спорах с моим мужем.

LXIV-А. Надпись

(Нижеследующие слова были начертаны на золотой табличке, вделанной наряду с другими памятными таблицами в стену за домашними алтарями рода Порциев и Юниев, где они и оставались вплоть до разрушения Рима.)

LXV. Госпожа Юлия Марция из дома диктатора в Риме Луцию Мамилию Туррину на остров Капри

Мы пережили такое тяжелое время, дорогой мальчик. Ты меня прости, но я не буду во все это вдаваться. Ужасное происшествие (осквернение Таинств Доброй Богини) нас всех просто убило.

Мы стараемся как можно реже выходить из дому и, словно призраки, бродим, вглядываясь друг в друга. Мы все ждем какой-то кары — я чуть было не сказала: мы жаждем этой кары. Хотя, в сущности, мы уже наказаны. Даже празднества в честь Сатурна, сам понимаешь, прошли в Риме невесело (Сатурналии начались 17 декабря), а мой управляющий пишет, что и наши горные деревушки окутаны мраком. Я особенно огорчаюсь за детей и рабов для них это время года всегда было самым счастливым.

Последние новости тревожат меня не меньше, чем сам скандал. Подлую пару оправдали. Судьи, несомненно, подкуплены — Клодий заплатил им громадные деньги. Что тут скажешь? Нам приходится жить в городе, где деньги сильнее общественного мнения. Мне рассказывали, что возле домов судей целый день толпится народ и плюет на стены и двери. Утром я перемолвилась несколькими словами с Цицероном. Он вне себя от отчаяния. Речь его на процессе была лучшей из всех, какие он когда-либо произносил. Я ему это сказала, но он только махнул рукой, и по щекам его покатились слезы.

Отказ племянника выступить обвинителем мне понятен, хотя я глубоко об этом сожалею. Если у него не хватило духа сделать это как ее мужу, он был обязан выступить как верховный понтифик. Тут есть одна подробность, которую я должна тебе сообщить, но под большим секретом. Племянник знал заранее, что этот ужасный человек явится на Таинства. Он мог приказать схватить его у входа, но пожелал, чтобы все дело само вышло наружу, как это и произошло.

До чего мне жаль, что тебя здесь нет, дорогой Луций. Он сам не свой. Он меня попросил, чтобы я пока побыла с ним. По моему настоянию мы остались жить к общественном здании. (Верховный понтифик обычно жил в общественном здании на Священной дороге, которое предоставлялось ему государством. Цезарь в связи с тем, что в скандале была замешана его жена, предпочел бы переселиться в свой дом на Палатинском холме.) Он еще больше погрузился в работу. Теперь мы уже почти наверняка вступим в войну с парфянами. Коринфский перешеек будет перерезан каналом. Марсово поле перенесено в другой район, к подножию Ватиканского холма, а на месте теперешнего поля будет большой жилой район. Откроют библиотеки для народа, целых шесть, в разных концах города. Вот темы наших застольных бесед, но мысли его заняты другим. Ах, если бы с ним был друг, перед которым он мог бы излить душу. Он больше не приглашает своих всегдашних сотрапезников. Время от времени у нас бывает Децим Брут и другой Брут, но вечера проходят невесело. Наш друг умеет проявлять дружбу только к тем, кто сам относится к нему с приязнью. Как говаривал мой муж о таких людях: «Смельчак в любви всегда робок в дружбе».

Глупо, что Цезарь живет один. Мы с ним об этом говорили. Пора смазливых девушек миновала. Кто мог бы стать ему более подходящей женой, чем наша милая Кальпурния, которую все мы так давно знаем? Она вела себя сдержанно и с достоинством при многих весьма сложных обстоятельствах. По-моему, ты скоро услышишь, что она переехала в этот дом после весьма скромной церемонии бракосочетания.

Лают собаки. Он вернулся. Я слышу — он здоровается с домашними. Только тот, кто сильно его любит, почувствует, как притворен его веселый тон. Я не перестаю себе удивляться: за свою долгую жизнь я многих любила и потеряла, но никогда еще я не чувствовала себя такой бессильной помочь чужому горю. Я даже не знаю его причин, вернее, главной из многих возможных.

На следующий день.

Странные творятся дела. Даже он не смог удержаться и рассказал мне с деланной небрежностью о множестве заговоров, которые то и дело открывают, — о попытках произвести государственный переворот и убить его. Он свертывал и развертывал какие-то бумаги. «В прошлом году это был Марк Антоний, — сказал он. — А теперь, кажется, об этом подумывает и Юлий Брут». Я с ужасом отшатнулась. Он наклонился ко мне и сказал со странной улыбкой: «Никак не дождется, чтобы упокоились эти старые кости».

Как мне жаль, что тебя здесь нет, дорогой Луций!

LXVI. Клеопатра — госпоже Юлии Марции на ее имение в Альбанских холмах

Меня очень обрадовало, что вы совсем оправились от вашего недомогания. Надеюсь, мои ежедневные посланцы не слишком обременяли тех, кто за вами ухаживал.

Я ожидала вашего выздоровления для того, чтобы задать вам неотложный вопрос. Я со всех сторон окружена врагами, однако мне все же повезло: вы не только единственный человек, к кому я могу обратиться, но и лучше, чем кто бы то ни был, можете дать мне совет.

Милостивая государыня, я приехала в Рим в интересах той великой страны, которой я правлю. Я приехала как чужестранка, не знающая обычаев римлян и рискующая совершить ошибки, пагубные для моих целей. Желая от этого уберечься, я учредила сеть наблюдателей, которые осведомляют меня о том, что происходит в столице. Я никогда не пользовалась полученными сведениями во вред законнейшим интересам римских граждан; в ряде случаев я имела возможность оказать услуги общественному порядку.

Благодаря упорству и счастливому случаю я имею возможность пристально следить за кознями лиц, замышляющих совершить переворот и убить диктатора. Это не первые заговорщики, на которых обращали мое внимание, но наиболее решительные. Вряд ли стоит перечислять в этом письме их имена.

Милостивая государыня, самой мне трудно в настоящее время оповестить диктатора. Во-первых, ему может быть неприятно, что женщина, и к тому же иностранка, во второй раз сообщает ему о вещах, столь близко его касающихся. Во-вторых, обидное недоразумение лишило меня его доверия. Утешает меня лишь то, что он знает, как тверда и непоколебима я в своем желании видеть его на том высоком посту, который он занимает в Римской республике.

Группа заговорщиков, о которых я вам пишу, замышляла убить диктатора в полночь, 6 января, когда он возвращался с выборов членов городской управы. Они собирались устроить ему засаду у моста через речушку возле храма Тебетты и под этим мостом. В тот раз я разослала анонимные письма четырем из заговорщиков и сообщила им, что Цезарь знает об их намерениях. Теперь они собираются напасть на него, когда он 28 января будет возвращаться с игр. Вы понимаете, что было бы неосторожно снова писать заговорщикам, к тому же я обещала моему осведомителю, который входит в их число, что я этого не сделаю.

Я настоятельно прошу, высокочтимая госпожа, поскорее дать мне совет, что делать. Проще всего, как я полагаю, было бы сообщить эти сведения начальнику тайной полиции диктатора. Однако этого я сделать не могу. Я слишком хорошо знаю, как беспомощна эта организация. Она представляет диктатору доклады, где неверные данные прикрывают нерадивость, а личные пристрастия выдаются за факты, где утаиваются важные сведения и раздувается всякая ерунда.

Прошу вашего ответа.

LXVI-А. Госпожа Юлия Марция — Клеопатре

(С тем же посланным)

Благодарю вас, великая царица, за ваши письма, а также за многочисленные знаки внимания во время моей болезни.

По поводу последнего письма: мой племянник осведомлен в общих чертах о тех лицах, о которых вы пишете. Речь идет об одной и той же организации, имена ее участников ему известны. Я сужу об этом по тому, что он говорил со мной о засаде у моста. Я не сомневаюсь, однако, что вы располагаете более подробными сведениями, а это чрезвычайно важно. Меня глубоко тревожит, великая царица, что мой племянник не подавляет подобных заговоров с тон энергией и бдительностью, какие он проявляет, когда опасность грозит государству.

Я позабочусь о том, чтобы он узнал о покушении, назначенном на 28-е число. И, выбрав подходящую минуту, сообщу ему, что этим предостережением мы обязаны вам.

Время, в которое мы живем, повергает нас в такую растерянность и горе, что счастливые часы, проведенные с вами, кажутся мне канувшими в далекое прошлое. Да вернут поскорее бессмертные боги Риму хоть немного покоя и да отвратят от нас свой праведный гнев.

LXVII. Дневник Цезаря — письмо Луцию Мамилию Туррину на остров Капри

(Записи, видимо, сделаны в январе и феврале)

1017. (Соображения за и против постройки канала через Коринфский перешеек.)
1018. (О растущем спросе на римские предметы роскоши в Галлии.)
1019. (Просьба прислать книги для новых публичных библиотек.)
1020. Ты как-то раз со смехом спросил меня, спилось ли мне когда-нибудь «ничто». Я ответил, что да. Но мне оно снилось и потом.

Быть может, это вызвано неловким положением тела спящего, несварением желудка или другим внутренним расстройством, однако ужас, который ты испытываешь при игом, невыразим. Когда-то я думал, что «ничто» видишь в образе смерти с оскаленным черепом, но это не так. В этот миг ты словно предвидишь конец всего сущего. «Ничто» представляется не в виде пустоты или покоя — это открывшийся нам лик вселенского зла. В нем и смех и угроза. Оно превращает в посмешище наши утехи и в прах наши стремления. Этот сон прямо противоположен тому, другому видению, которое посещает меня во время припадков моей болезни. Тогда, мне кажется, я постигаю прекрасную гармонию мира. Меня наполняет невыразимое счастье и уверенность в своих силах. Мне хочется крикнуть всем живым и всем мертвым, что нет такого места в мире, где не царит блаженство.

(Запись продолжается по-гречески.)

Оба эти состояния порождены телесными парами, но рассудок говорит и в том и в другом случае: отныне я знаю. От них нельзя отмахнуться, как от миража. Обоим наша память подыскивает множество светлых и горестных подтверждений. Мы не можем отрицать реальность одного, не отрицая реальности другого, да я и не стану пытаться, как деревенский миротворец, улаживающий ссору двух противников, приписывать каждому свою убогую долю правоты.

В эти последние недели я, однако, не во снах, а наяву видел тщету и крушение всего, во что верил. Или даже хуже: мои мертвецы с издевкой взывают ко мне из-под погребальных одежд, а еще не рожденные поколения молят, чтобы я избавил их от шутовского хоровода земной жизни. Но даже в своей безмерной горечи я не могу отвергнуть воспоминаний о былом блаженстве.

Жизнь, жизнь наша обладает тем таинственным свойством, что мы не смеем сказать о ней своего последнего слова, не смеем сказать, хороша она или дурна, бессмысленна или упорядочена свыше. Но мы все это о ней говорим, тем самым доказывая, что все это живет в нас самих. Та «жизнь», по которой мы идем, бесцветна и не шлет нам знамений. Как ты когда-то сказал, вселенная и не подозревает, что мы существуем.

Поэтому дай-ка я откажусь от детской мысли, что одна из моих обязанностей — разгадать наконец, в чем сущность жизни. Дай-ка я поборю всякое поползновение говорить о ней, что она жестока или добра, ибо одинаково низко, попав в беду, обвинять жизнь в мерзости и, будучи счастливым, объявлять ее прекрасной. Пусть меня не дурачат благополучие и неудачи; дай мне радоваться всему, что со мной было и что напоминает о тех бессчетных проклятиях и криках восторга, которые исторгали люди во все времена.

От кого же, как не от тебя, мог я этому научиться? Кто с таким постоянством решается сопоставлять крайности, кто, кроме Софокла, считавшегося на протяжении девяноста лет своей жизни счастливейшим человеком в Греции, хотя ни одна темная сторона жизни не была от него скрыта?

Жизнь не имеет другого смысла, кроме того, какой мы ей придаем. Она не поддерживает человека и не унижает его. Мы не можем избежать ни душевных мук, ни радости, но сами по себе эти состояния нам ничего не говорят; и наш ад, и наш рай дожидаются того, чтобы мы вложили в них свой смысл, так же как все живые твари смиренно ожидали, чтобы Девкалион и Пирра дали им имена. Эта мысль позволяет мне наконец собрать вокруг себя благословенные тени прошлого — тех, кого до сей поры я считал лишь жертвами жизненной неразберихи. Я осмеливаюсь просить, чтобы от моей доброй Кальпурнии родилось дитя, которое скажет: в бессмыслицу я вложу смысл и в пустыне непознаваемого буду познан.

Рим, служению которому я отдал жизнь, — только понятие, лишь нагромождение построек более или менее монументальных, скопище граждан более или менее работящих, чем в других городах. Наводнение или безрассудство, огонь или безумство могут в любую минуту его разрушить. Я думал, что связан с ним кровно и воспитанием, но такая привязанность значит не больше, чем борода, которую я сбриваю по утрам. Сенат и консулы призывали меня защитить его, но Верцингеториг также защищал Галлию. Нет, Рим стал для меня городом только тогда, когда я вознамерился, как и многие до меня, придать ему свой смысл, и для меня Рим может существовать лишь постольку, поскольку я вылепил его по своему замыслу. Теперь я понимаю, что многие годы хранил детскую веру, будто люблю Рим, и что мой долг любить Рим, ибо я — римлянин, словно человек может любить нагромождение камней и толпу мужчин и женщин и еще быть достойным за это уважения. Мы не испытываем привязанности к чему бы то ни было, пока не придали этому смысл, и не уверены, что это за смысл, пока самоотверженно не потрудились над тем, чтоб вложить его в объект нашей привязанности.

1021. (О восстановлении разрушенного Карфагена и постройке мола в Тунисском заливе.)
1022. Сегодня мне сказали, что меня дожидается какая-то женщина. Она вошла ко мне в приемную, закутанная вуалью, и только когда я отпустил секретарей, она открыла свое лицо, и я увидел, что это Клодия Пульхра.

Она пришла предупредить меня о заговоре против меня и заверить, что ни она, ни ее брат в нем не участвуют. Потом она стала называть мне имена подстрекателей и дни, на которые назначены покушения.

Клянусь бессмертными богами, эти заговорщики забыли, что я любимец женщин. Дня не проходит, чтобы эти прекрасные осведомительницы не оказывали мне помощи.

Я чуть было не сказал своей гостье, что мне все это уже известно, но прикусил язык. Я мысленно представил себе ее старухой у очага, вспоминающей, как она спасла страну от гибели.

Она сообщила мне только одно новое обстоятельство: эти люди задумали убить и Марка Антония. Если это правда, они еще бездарное, чем я предполагал.

Надо бы напугать этих тираноубийц, но я медлю: никак не могу решить, что с ними делать. До сих пор я всегда дожидался, чтобы смута дозрела: парод учит само деяние, а не та кара, которую за него налагают. Не знаю, что делать.

Друзья наши выбрали неудачное время для покушения на мою жизнь. Город постепенно наполняется моими ветеранами. (Снова набирались войска для войны с парфянами.) Они ходят за мной по улицам, выкрикивая приветствия. Сложив возле рта руки трубкой, они радостно перечисляют названия выигранных нами битв, словно это были веселые состязания в беге. А ведь я подвергал их всяческим опасностям и нещадно муштровал.

Заговорщиков же я подавлял только добротой. Большинство из них я уже раз простил. Они приползли ко мне из-под складок тоги Помпея и целовали мне руки в благодарность за дарованную жизнь. Но благодарность скисает в желудке мелкого человека, и ему не терпится ее выблевать. Клянусь адом, не знаю, что с ними делать, да и в общем-то мне все равно. Они благоговейно взирают на Гармодия и Аристогитона («классические» тираноубийцы Древней Греции), но я зря отнимаю у тебя время.

LXVIII. Надписи в общественных местах

(Таблички были прикреплены к статуе Юния Брута-старшего.)

О, будь ты с нами, Брут!

О, будь ты жив, Брут!

(А эти таблички нашли на курульном кресле Брута.)

Брут! Ты спишь?

Ты не Брут!

LXVIII-А. Заметки Корнелия Непота

(Начиная с декабря Непот зашифровывал свои заметки, даже относящиеся к древней римской истории.)

Пятн. Пришел очень взволнованный. Говорит, будто его подговаривал Голенастый (Требоний? Децим Брут?). Не мог указать ему на безумие этой затеи. Ограничился тем, что дал ему хорошую взбучку и высмеял заговор. Указал ему, что среди подстрекателей нет ни одного, кто бы был неизвестен моей жене и ее друзьям; что всякий заговор, в котором ищут его участия, неизбежно провалится, ибо все знают, что он не умеет держать язык за зубами; что раз он пришел ко мне, значит, он нетвердо верит в задачи восстания и поэтому не должен принимать в нем участие; что ему нечего дать заговорщикам, кроме своего богатства, а заговор, требующий денег, заранее обречен на провал, ибо соблюдение тайны, отвагу и верность не купишь за деньги; что, если этот заговор удастся, он в пять дней потеряет все свое состояние; что Цезарь почти несомненно знает все в мельчайших подробностях и в любую минуту может вытащить бунтарей из их домов и запереть в пещеры под Авентинским холмом; что великий человек, которого они хотят убрать, даже не удостоит их казни, а сошлет на берега Черного моря, где они будут бессонными ночами вспоминать полуденную толчею на Аппиевой дороге, запах жареных каштанов на ступенях Капитолия и взгляд человека, которого они собирались убить, когда он поднимался на трибуну и обращался с речью к хранителям Рима.

Город затаил дыхание. 17-е число (февраля) прошло спокойно.

Каждое общественное событие сейчас толкуется только с одной точки зрения. Народ снова пристально следит за ежедневными знамениями. Цицерон вернулся в город. Видели, как он грубо разговаривал с Голенастым, а мимо Кузнеца прошел не поздоровавшись.

С тех пор как Цезарь снова женился, царица Египта вдруг стала очень популярной. В общественных местах ей вывешивают оды. Было сообщено о ее отъезде, но к ее дому ходят депутации граждан и просят продлить свое пребывание.

Волна слухов стала спадать. Новый вожак и более жесткая дисциплина? Приток в город ветеранов?

LXIX. Дневник в письмах Цезаря — Луцию Мамилию Туррину на остров Капри

1023. Клянусь бессмертными богами, я злюсь, и эта злость меня даже радует.

Пока я командовал римскими армиями, мне никогда не бросали обвинения в том, что я враг свободы, хотя, клянусь Геркулесом, я так ограничивал свободу солдат, что они не могли и на милю отойти от своих палаток. Они поднимались по утрам, когда я им приказывал, ложились спать по моей указке, и никто не роптал. Слово «свобода» на языке у всех, хотя в том смысле, в каком я его употребляю, никто никогда не был свободен и никогда не будет.

В глазах моих врагов сам я вкушаю свободы, украденные у других. Я тиран, меня сравнивают с восточными самодержцами и сатрапами. Они не могут сказать, что я кого-нибудь ограбил, отнял деньги, землю или работу. Я отнял у них свободу. Я не отнимал у них право голоса или мнения. Я не восточный деспот, поэтому я не скрывал от народа того, что он должен знать, и я ему не лгал. Римские остряки уверяют, будто народ устал от сведений, которыми я наводняю страну. Цицерон обзывает меня «школьным учителем», но и он не обвиняет меня в том, что я неверно преподаю свой предмет. Римляне не рабы невежества и не страдают от тирании обмана. Я отнял у них их свободу.

Но я напоминаю себе, что разум свободен, и гнев мой проходит. Разум легко утомляется и легко поддается страху; но нет числа тем представлениям, которые он порождает, а мы неумело стремимся их осуществить. Я часто слышал, как люди говорят, будто есть предел, дальше которого нельзя добежать или доплыть, выше которого нельзя возвести башню или глубже вырыть яму, однако я никогда не слышал, что есть предел для мудрости. Путь открыт для поэтов лучших, чем Гомер, и для правителей лучших, чем Цезарь. Нет мыслимых границ для преступления и для безумства. Это меня тоже радует и кажется мне необъяснимым чудом. Это же не дает мне сделать окончательные выводы относительно нашего человеческого существования. Там, где есть непознаваемое, есть надежда.

LXX. Цезарь — Бруту. Памятная записка

(Рукой секретаря.)

Намечены следующие даты.

Я уеду 17-го (на Парфянскую войну). Вернусь в Рим, если понадобится, на три дня, 22-го, чтобы выступить в сенате об избирательной реформе.

Размещение по квартирам: цифры (число рекрутов и ветеранов, вступающих в армию) превысили мои ожидания. Восьми храмов (переданных квартирмейстерам в дополнение к имеющимся казармам) будет недостаточно. Завтра мы переезжаем из общественного здания на Палатин. В общественном здании можно разместить не менее двухсот человек.

(Цезарь продолжает письмо своей рукой.)

Кальпурния и я надеемся, что вы с Порцией придете 15-го числа к нам на обед по случаю моего отъезда. Мы приглашаем также Цицерона, обоих Марков (Антония и Лепида), Кассия, Децима, Требония — с женами, у кого они есть. Царица Египта присоединится к нам после обеда.

Твое общество и общество Порции так мне приятны, что я предпочел бы провести это время только с вами двоими. Но поскольку там будут и другие, я, памятуя о нашей долголетней дружбе и о том, что ты неизменно предлагаешь мне свои услуги, разрешаю себе воспользоваться случаем и дать тебе одно поручение.

Мне будет тяжело расстаться с моей дорогой женой, тяжело будет и ей. На короткое время я встречусь с ней осенью в Далмации или — негласно — на Капри. Пока же меня бы очень утешило, если бы вы с Порцией взяли ее под свою опеку. С Порцией ее связывает близкая дружба с детства; к тебе она питает заслуженное уважение, зная твой характер и верность мне. Нет другого дома, где она могла бы часто бывать с большей для себя пользой и куда я стал бы чаще обращать свои мысли.

LXX-А. Брут — Цезарю

(Черновик неоконченного письма, которое так и не было отослано.)

К сожалению, вынужден сказать, что не смогу быть вашим гостем 15-го. Я все больше и больше стараюсь посвящать занятиям немногие часы на исходе дня, которые у меня остаются свободными.

Во время вашего отсутствия я, конечно, сделаю все возможное, чтобы быть полезным Кальпурнии Пизон. Однако было бы хорошо, если бы вы поручили заботу о ней не мне, а другим, более светским людям, меньше занятым общественными делами.

В вашем письме, великий Цезарь, вы пишете о моей верности вам. Я этому рад, потому что теперь мне ясно, что вы понимаете верность так же, как я. Вы ведь не забыли, что я поднял против вас оружие, получил ваше прощение и часто выражал мнения, противоположные вашим? Отсюда я могу заключить, что вы признаете верными тех, кто прежде всего верен себе, и понимаете, что та и другая верность порой могут столкнуться друг с другом.

В вашем письме, великий Цезарь, вы пишете о моей верности вам. Ваши слова…

С огорчением должен сообщить вам, что болезнь моей жены помешает нам… перед вашим отъездом как-то выразить благодарность, которую я к вам питаю. Долг мой вам неоплатен. С раннего детства я получал…

Я учел ваши распоряжения.

Неблагодарность — самое низкое из всех помыслов и дея_…

(Следующие фразы написаны на архаической латыни. По-видимому, текст присяги, даваемой в суде.)

«О Юпитер, невидимый и всевидящий, ты, кто читаешь в людских сердцах, будь свидетелем, что слова мои — правда, и если я погрешу против истины, пусть…»

Три ярда шерсти средней плотности, отделанной по коринфскому обычаю; одно стило, тонко отточенное; три широких фитиля для светильника.

Жена моя и я, конечно, с удовольствием… что такой могучий дуб… не забывая, на ком в последний раз остановился взор этих могучих глаз… не без удивления… и незабвенный вовеки.

LXX-Б. Брут — Цезарю

(Отправленное письмо)

Я учел пожелания, о которых вы мне сообщили.

Порция и я с удовольствием посетим вас 15-го.

Будьте уверены, великий Цезарь, мы сердечно любим Кальпурнию — как саму по себе, так и потому, что любите ее вы, и будем счастливы, если она сочтет наш дом родным.

LXXI. Дневник Цезаря — письмо Луцию Мамилию Туррину на остров Капри

1023. Я был нерадив в своей переписке с тобой. Дни были заняты подготовкой к отъезду.

Мне не терпится скорее уехать. Мое отсутствие будет ценным подарком Риму, который измучен, как и я, беспрерывными слухами о мятеже. Ну разве не ирония судьбы, что в мое отсутствие эти люди не смогут свергнуть правительство и что, когда я переплыву Каспийское море, им, хочешь или не хочешь, придется вернуться к повседневным делам?

В их числе, оказывается, около пятидесяти сенаторов, причем многие из них занимают самые высокие должности. Я отнесся к этому обстоятельству с должным вниманием, но остался непоколебим.

Афиняне вынесли порицание Периклу, Аристида и Фемистокла они отправили в изгнание.

Пока что я соблюдаю разумные предосторожности и продолжаю делать свое дело.

Мой сын (то есть его племянник Октавиан, официально усыновленный в завещании, написанном в сентябре, но еще не обнародованном) вскоре после моего отъезда возвращается в Рим. Это превосходный молодой человек. Меня особенно радует, что он написал мне о своем большом расположении к Кальпурнии. Я ей сказал, что он будет заботиться о ней, как старший брат, нет, скорее даже дядя.

Октавиан прожил молодость за один год и теперь уже больше похож на человека пожилого. Письма его не менее нравоучительны, чем переписка Телемаха («Образцовый письмовник», изучавшийся в школах).

Великая царица Египта возвращается на родину, узнав о нас больше, чем многие, прожившие здесь всю жизнь. На что она употребит эти знания, на что она нацелит свою поразительную натуру, трудно предсказать. Между людьми и животными лежит пропасть; но я всегда полагал, что она не так велика, как принято думать. Клеопатра обладает наиболее редкостными достоинствами животного и наиболее редкостными достоинствами человека, но свойство, отличающее нас от самого быстрого коня, самого гордого льва и самой хитрой змеи, ей не присуще: она не знает, что делать с тем, что у нее есть. Она слишком умна, чтобы тешиться тщеславием; слишком сильна, чтобы насытиться властью, слишком значительна, чтобы быть просто женой. В одном только ее величие проявляет себя с полнейшей естественностью, и тут я совершил по отношению к ней величайшую несправедливость. Я должен был позволить ей привезти сюда детей. Она еще сама до конца не сознает в себе того, что во всех странах благоговейно почитается превыше всего: она божественна как мать. Отсюда те ее поразительные черты, которых я так долго но мог объяснить: отсутствие всякой злобности и того суетливого беспокойства, которое нас всегда утомляет в красивых женщинах.

Будущей осенью я привезу к тебе мою бесценную Кальпурнию.

LXXII. Кальпурния — своей сестре Луции

С каждым днем я все больше дорожу временем, остающимся до его отъезда. Мне стыдно, что я до сих пор недостаточно ясно понимала, сколько мужества требуется жене воина.

Вчера мы обедали с Лепидом и Секстилией. Был там и Цицерон, все очень веселились. Вечером муж сказал, что никогда не чувствовал такого расположения к Цицерону и его к себе, хотя весь обед они поддевали друг друга так колко, что Лепид не знал, куда глаза девать. Муж изобразил восстание Катилины так, словно это был бунт мышей против сердитого кота по кличке Цицерон. Он встал из-за стола и забегал по комнате, обнюхивая все углы. Секстилия так хохотала, что у нее закололо в боку. Что ни день я открываю в своем муже все новые черты.

Мы ушли рано, до темноты. Муж спросил, не разрешу ли я ему показать мне его любимые места. Я, как ты понимаешь, не очень хотела бродить с ним по темным улицам, но уже научилась его не остерегать. Я вижу, что он прекрасно знает о грозящей опасности и сознательно предпочитает рисковать. Он шел рядом с моими носилками в сопровождении нескольких стражников. Я обратила его внимание на громадного эфиопа, который, казалось, нас преследует. Муж объяснил, что когда-то пообещал царице Египта терпеть присутствие этого провожатого, с тех пор он то таинственно появляется, то исчезает, а иной раз целую ночь простаивает перед нашим домом и по три дня кряду повсюду следует за мужем. Вид у него, правда, устрашающий, но муж, кажется, очень к нему привязан и то и дело с ним заговаривает.

Поднялся резкий ветер, обещая близкую бурю. Мы спустились с холма на Форум, останавливаясь то там, то тут, а он вспоминал разные исторические события и эпизоды из своей жизни. Как он дотрагивается до того, что любит, и как заглядывает мне в глаза, проверяя, делю ли я с ним его воспоминания! Мы заходили в узкие темные улочки, и он погладил стену дома, где в молодости прожил десять лет. Потом мы постояли у подножия Капитолия. Даже когда разразилась буря и прохожие понеслись мимо нас, как сорванные листья, он и тогда не захотел ускорить шаг. Он заставил меня напиться из источника Реи (считали, что это помогает деторождению). Отчего же я, счастливейшая из женщин, полна таких зловещих предчувствий?

Наша прогулка была неразумной. Оба мы провели беспокойную ночь. Мне снилось, что фронтон дома сорвало бурей и швырнуло на мостовую. Я проснулась и услышала, как он стонет рядом со мной. Потом и он проснулся, обхватил меня руками, и я почувствовала, как сильно бьется его сердце!

О бессмертные боги, храните нас!

Сегодня утром ему нездоровится. Он уже совсем оделся и собрался в сенат, как вдруг передумал. Он на минутку подошел к своему столу и вдруг там заснул, чего, по уверению секретарей, никогда не бывало.

Теперь он проснулся и все же ушел. Мне надо торопиться — вечером у нас гости, а еще не все готово. Мне стыдно за это письмо, полное женской слабости.

Светоний. Жизнеописание двенадцати цезарей. Книга первая

(Видимо, написана лет семьдесят пять спустя)

Он сел, и заговорщики окружили его словно для приветствия. Тотчас Тиллий Цимбр, взявший на себя первую роль, подошел к нему ближе как будто с просьбой и, когда тот, отказываясь, сделал ему знак подождать, схватил его за тогу выше локтей. Цезарь кричит: «Это уже насилие! « И тут один Каска, размахнувшись сзади, наносит ему рану пониже горла. Цезарь хватает Каску за руку, прокалывает ее грифелем, пытается вскочить, но второй удар его останавливает. Когда же он увидел, что со всех сторон на него направлены обнаженные кинжалы, он накинул на голову тогу и левой рукой распустил ее складки ниже колен, чтобы пристойнее упасть укрытым до пят; и так он был поражен двадцатью тремя ударами, только при первом испустив не крик даже, а стон, хотя некоторые и передают, что бросившемуся на него Марку Бруту он сказал: «И ты, дитя мое?»

Все разбежались; бездыханный, он остался лежать, пока трое рабов, взвалив его на носилки, со свисающей рукою, не отнесли его домой. И среди стольких ран только одна, по мнению врача Антистия, оказалась смертельной — вторая, нанесенная в грудь.

[Гай Светоний Транквилл. Жизнеописание двенадцати цезарей (пер. М. Гаспарова) ].

Рим­ский дик­та­тор Юлий Цезарь, несо­мнен­но, при­над­ле­жит к чис­лу наи­бо­лее популяр­ных и даже леген­дар­ных лич­но­стей антич­ной исто­рии. Дея­тель­ность Цеза­ря была настоль­ко обшир­ной, яркой, дина­мич­ной и пло­до­твор­ной по сво­им резуль­та­там, что уже совре­мен­ни­ки счи­та­ли его осо­бым чело­ве­ком и по-осо­бо­му вос­при­ни­ма­ли его, испы­ты­вая к нему самые раз­но­об­раз­ные чув­ства - от сим­па­тии и вос­хи­ще­ния до зави­сти и дикой нена­ви­сти. Ещё при жиз­ни Цеза­ря был сфор­ми­ро­ван его ори­ги­наль­ный образ, кото­рый затем пре­тер­пел мно­го­крат­ные пре­вра­ще­ния и в ито­ге был зна­чи­тель­но мифо­ло­ги­зи­ро­ван в антич­ной исто­ри­ко-лите­ра­тур­ной тра­ди­ции. При­сталь­ное вни­ма­ние гре­ко-рим­ских авто­ров к лич­но­сти Цеза­ря вполне объ­яс­ни­мо, если учесть, насколь­ко при­тя­га­те­лен был образ « боже­ст­вен­но­го Юлия» для его совре­мен­ни­ков и бли­жай­ших потом­ков. Как отме­тил рим­ский исто­рик Вел­лей Патер­кул, « Цезарь овла­де­ва­ет рукою пишу­ще­го и застав­ля­ет, как бы тот ни торо­пил­ся, задер­жать вни­ма­ние на сво­ей лич­но­сти» (Vell. Pat. II, 41, 1). При этом заме­тим, что обо­жест­влен­ный дик­та­тор играл важ­ную роль в идео­ло­гии Рим­ской импе­рии, ибо счи­тал­ся пред­те­чей « боже­ст­вен­но­го Авгу­ста» и дру­гих прин­цеп­сов.

Поэто­му вполне понят­но, что жизнь Юлия Цеза­ря и его тра­ги­че­ский конец, насту­пив­ший в мар­тов­ские иды 44 г. до н. э., нашли деталь­ное ото­б­ра­же­ние в антич­ной исто­ри­ко-лите­ра­тур­ной тра­ди­ции. Смерть Цеза­ря в сена­те и пред­ше­ст­во­вав­шие ей зна­ме­ния подроб­но опи­са­ны мно­ги­ми древни­ми авто­ра­ми, кото­рые сво­и­ми рас­ска­за­ми, испол­нен­ны­ми дра­ма­тиз­ма и мисти­циз­ма, слов­но под­чер­ки­ва­ют осо­бен­ную судь­бу « боже­ст­вен­но­го Юлия» , допол­ни­тель­но обос­но­вы­вая его апо­фе­оз, начав­ший­ся еще при жиз­ни.

Цезарь дей­ст­ви­тель­но был неза­у­ряд­ным дея­те­лем Рим­ско­го государ­ства, в его экс­прес­сив­ной и твор­че­ской лич­но­сти орга­ни­че­ски соче­та­лись воен­ные и поли­ти­че­ские талан­ты, дипло­ма­ти­че­ские уме­ния и бес­спор­ный лите­ра­тур­ный талант, про­явив­ший­ся в его зна­ме­ни­тых « Запис­ках» о галль­ской и граж­дан­ской войне. Цезарь был не толь­ко опыт­ным орга­ни­за­то­ром и пра­ви­те­лем, но так­же интел­лек­ту­а­лом, тон­ко раз­би­рав­шим­ся в гума­ни­тар­ных нау­ках и соци­аль­но-поли­ти­че­ской обста­нов­ке. Имен­но соче­та­ние воен­но-поли­ти­че­ских и гума­ни­тар­ных талан­тов в ито­ге поз­во­ли­ло Цеза­рю стать вла­сти­те­лем Рима и фак­ти­че­ски создать соб­ст­вен­ную монар­хию, уме­ло встро­ив её в суще­ст­ву­ю­щий государ­ст­вен­ный строй, сохра­няя таким спо­со­бом внеш­нюю рес­пуб­ли­кан­скую обо­лоч­ку. Цезарь мак­си­маль­но исполь­зо­вал свои мно­го­чис­лен­ные спо­соб­но­сти, умел в корот­кие сро­ки осу­ществлять меро­при­я­тия гло­баль­но­го мас­шта­ба. Насколь­ко мож­но судить, Цеза­рем дви­га­ли имен­но амби­ции, стрем­ле­ние к вели­чию, застав­ляв­шие его про­де­лы­вать огром­ную работу ради дости­же­ния вла­сти и сла­вы. Цезарь был цель­ной и само­до­ста­точ­ной лич­но­стью, ощу­щал свои воз­мож­но­сти и жела­ния, знал, как их реа­ли­зо­вать и неуклон­но шел к это­му .

с.81 Сре­ди раз­но­об­раз­ных аспек­тов жиз­ни и дея­тель­но­сти Юлия Цеза­ря, что нашли подроб­ное осве­ще­ние в антич­ной тра­ди­ции, одним из наи­ме­нее изу­чен­ных явля­ет­ся меди­цин­ский аспект. Меж­ду тем, поми­мо тща­тель­но­го опи­са­ния воен­ных и государ­ст­вен­ных дел Цеза­ря, древ­ние авто­ры при­во­дят нема­ло сведе­ний о его чело­ве­че­ских свой­ствах и каче­ствах, обна­ру­жи­вая зна­чи­тель­ный инте­рес к лич­ной жиз­ни дик­та­то­ра, при­чем сопро­вож­да­ют подоб­но­го рода рас­ска­зы самы­ми раз­но­об­раз­ны­ми сплет­ня­ми и гипер­бо­ла­ми. Таким обра­зом, источ­ни­ко­вед­че­ская база вполне поз­во­ля­ет полу­чить пред­став­ле­ние о « меди­цин­ской исто­рии» Цеза­ря и выяс­нить её воз­мож­ное вли­я­ние на карье­ру дик­та­то­ра. Посколь­ку Цезарь был убит, а не умер есте­ствен­ной смер­тью, целе­со­об­раз­но отдель­но рас­смот­реть его хро­ни­че­ские болез­ни при жиз­ни и обсто­я­тель­ства его тра­ги­че­ской гибе­ли 15 мар­та 44 г. до н. э. По мне­нию авто­ра, насто­я­щее иссле­до­ва­ние может спо­соб­ст­во­вать объ­ек­тив­но­му и все­сто­рон­не­му изу­че­нию исто­ри­че­ской дея­тель­но­сти Юлия Цеза­ря, выде­ляя и осмыс­ли­вая ряд свя­зан­ных с этой про­бле­мой част­ных вопро­сов.

Как извест­но из про­из­веде­ний гре­ко-рим­ских исто­ри­ков, при всей сво­ей экс­прес­сив­но­сти и энер­гич­но­сти Цезарь был болез­нен­ной лич­но­стью и, в отли­чие от таких антич­ных геро­ев, как Алек­сандр Македон­ский, не обла­дал хоро­шей физи­че­ской фор­мой. Цезарь стра­дал так назы­вае­мой « паду­чей болез­нью» (эпи­леп­си­ей) и, оче­вид­но, рядом дру­гих хро­ни­че­ских неду­гов, отче­го ему с само­го нача­ла сво­ей карье­ры при­хо­ди­лось уси­лен­но работать над собой, чтобы при­об­ре­сти над­ле­жа­щую физи­че­скую фор­му и справ­лять­ся с мно­го­чис­лен­ны­ми труда­ми. Совре­мен­ный бри­тан­ский иссле­до­ва­тель Энто­ни Камм (Окс­форд­ский уни­вер­си­тет) вооб­ще выра­жа­ет сомне­ния, как Цезарь мог сде­лать столь серь­ез­ную карье­ру, в том чис­ле стать рим­ским вер­хов­ным жре­цом, коль он болел эпи­леп­си­ей, кото­рая вос­при­ни­ма­лась в обще­стве неод­но­знач­на и была сопря­же­на с раз­лич­ны­ми суе­ве­ри­я­ми [ , p. 141].

О борь­бе Цеза­ря с неду­га­ми и его воен­но-физи­че­ской под­готов­ке подроб­но сооб­ща­ет Плу­тарх: « Любовь его к опас­но­стям не вызы­ва­ла удив­ле­ния у тех, кто знал его често­лю­бие, но всех пора­жа­ло, как он пере­но­сил лише­ния, кото­рые, каза­лось, пре­вос­хо­ди­ли его физи­че­ские силы, ибо он был сла­бо­го тело­сло­же­ния, с белой и неж­ной кожей, стра­дал голов­ны­ми боля­ми и паду­чей, пер­вый при­па­док кото­рой, как гово­рят, слу­чил­ся с ним в Кор­ду­бе. Одна­ко он не исполь­зо­вал свою болез­нен­ность как пред­лог для изне­жен­ной жиз­ни, но, сде­лав сред­ст­вом исце­ле­ния воен­ную служ­бу, ста­рал­ся бес­пре­стан­ны­ми пере­хо­да­ми, скуд­ным пита­ни­ем, посто­ян­ным пре­бы­ва­ни­ем под откры­тым небом и лише­ни­я­ми победить свою сла­бость и укре­пить свое тело. Спал он боль­шей частью на повоз­ке или на носил­ках, чтобы исполь­зо­вать для дела и часы отды­ха. Днем он объ­ез­жал горо­да, кара­уль­ные отряды и кре­по­сти, при­чем рядом с ним сидел раб, умев­ший запи­сы­вать за ним, а поза­ди один воин с мечом. Он пере­дви­гал­ся с такой быст­ро­той, что в пер­вый раз про­де­лал путь от Рима до Рода­на за восемь дней. Вер­хо­вая езда с дет­ства была для него при­выч­ным делом. Он умел, отведя руки назад и сло­жив их за спи­ной, пустить коня во весь опор. А во вре­мя это­го похо­да он упраж­нял­ся еще и в том, чтобы, сидя на коне, дик­то­вать пись­ма, зани­мая одновре­мен­но двух или даже, как утвер­жда­ет Оппий, еще с.82 боль­шее чис­ло пис­цов. Гово­рят, что Цезарь пер­вым при­шел к мыс­ли беседо­вать с дру­зья­ми по пово­ду неот­лож­ных дел посред­ст­вом писем, когда вели­чи­на горо­да и исклю­чи­тель­ная заня­тость не поз­во­ля­ли встре­чать­ся лич­но» (Plut. Caes., 17).

Как сле­ду­ет из рас­ска­за Плу­тар­ха, бла­го­да­ря уси­ли­ям воли и напря­жен­ной воен­но-поход­ной жиз­ни Цеза­рю в целом уда­лось пре­одо­леть свои неду­ги, даже более того, он про­яв­лял боль­шую физи­че­скую и умст­вен­ную актив­ность, управ­ля­ясь со мно­же­ст­вом дел. При этом Плу­тарх отме­ча­ет, что лич­ное уча­стие в воен­ных делах слу­жи­ло для Цеза­ря не толь­ко физи­че­ским тре­нин­гом, но так­же идео­ло­ги­че­ским сред­ст­вом, при помо­щи кое­го он при­об­рел популяр­ность сре­ди сво­их войск: « он сам доб­ро­воль­но бро­сал­ся навстре­чу любой опас­но­сти и не отка­зы­вал­ся пере­но­сить какие угод­но труд­но­сти» (там же).

О неуем­ной энер­гии Цеза­ря, его амби­ци­оз­ном стрем­ле­нии к сла­ве бла­го­да­ря совер­ше­нию вели­ких пред­при­я­тий (что само собой под­ра­зу­ме­ва­ло боль­шие нагруз­ки для орга­низ­ма) сооб­ща­ет так­же один из его при­вер­жен­цев, рим­ский исто­рик Сал­лю­стий Кри­сп: « Цезарь поста­вил себе за пра­ви­ло трудить­ся, быть бди­тель­ным; заботясь о делах дру­зей, он пре­не­бре­гал соб­ст­вен­ны­ми, не отка­зы­вал ни в чем, что толь­ко сто­и­ло им пода­рить; для себя само­го желал выс­ше­го коман­до­ва­ния, вой­ска, новой вой­ны, в кото­рой его доб­лесть мог­ла бы забли­стать» (Sal­lust. Cat., 54).

Не менее инте­рес­ные сведе­ния о воен­ных трудах Цеза­ря при­во­дит его био­граф Све­то­ний: « Ору­жи­ем и конем он вла­дел заме­ча­тель­но, вынос­ли­вость его пре­вос­хо­ди­ла вся­кое веро­я­тие. В похо­де он шел впе­реди вой­ска, обыч­но пеший, ино­гда на коне, с непо­кры­той голо­вой, несмот­ря ни на зной, ни на дождь. Самые длин­ные пере­хо­ды он совер­шал с неве­ро­ят­ной быст­ро­той, налег­ке, в наем­ной повоз­ке, делая по сотне миль в день, реки пре­одоле­вая вплавь или с помо­щью наду­тых мехов, так что часто опе­ре­жал даже вест­ни­ков о себе» (Suet. Caes., 57). Таким обра­зом, Све­то­ний под­твер­жда­ет хоро­ший уро­вень физи­че­ской под­готов­ки Цеза­ря во вре­мя его воен­ных кам­па­ний. При этом, как сле­ду­ет из рас­ска­за Све­то­ния, Цезарь обла­дал вполне нор­маль­ным здо­ро­вьем, и в зре­лом воз­расте его неду­ги были незна­чи­тель­ны­ми: « Гово­рят, он был высо­ко­го роста, свет­ло­ко­жий, хоро­шо сло­жен, лицо чуть пол­ное, гла­за чер­ные и живые. Здо­ро­вьем он отли­чал­ся пре­вос­ход­ным: лишь под конец жиз­ни на него ста­ли напа­дать вне­зап­ные обмо­ро­ки и ноч­ные стра­хи, да два раза во вре­мя заня­тий у него были при­сту­пы паду­чей. За сво­им телом он уха­жи­вал слиш­ком даже тща­тель­но, и не толь­ко стриг и брил, но и выщи­пы­вал воло­сы…» (Suet. Caes., 45, 1- 2). Кро­ме того, Цезарь пил очень мало вина и обыч­но соблюдал трез­вость, а так­же про­яв­лял непри­хот­ли­вость в еде, о чем свиде­тель­ст­во­вал в сво­их мему­а­рах его друг и сорат­ник Гай Оппий (Suet. Caes., 53).

Поми­мо это­го, Цезарь смо­ло­ду имел мно­го любов­ниц из чис­ла пред­ста­ви­тель­ниц рим­ской зна­ти, а так­же про­слыл извест­ным сиба­ри­том и люби­те­лем рос­ко­ши, что затем пора­зи­тель­но соче­та­лось с его репу­та­ци­ей вели­ко­го пол­ко­во­д­ца и спо­соб­но­стя­ми пере­но­сить тяже­лые усло­вия жиз­ни во вре­мя воен­ных кам­па­ний, зани­мав­ших зна­чи­тель­ную часть его жиз­ни.

с.83 Итак, мож­но сде­лать вывод, что к нача­лу граж­дан­ских войн 49- 45 гг. до н. э., когда Цезарь был в зре­лом воз­расте, его пси­хо­фи­зи­че­ское состо­я­ние было вполне нор­маль­ным, несмот­ря на имев­шу­ю­ся хро­ни­че­скую заболе­ва­е­мость эпи­леп­си­ей. Тем не менее, Цезарь неустан­но тре­ни­ро­вал свой орга­низм, вслед­ст­вие чего даже ока­зал­ся гото­вым выно­сить лише­ния воен­ных кам­па­ний в Гал­лии, не гово­ря уже о том, что в этот пери­од он вел бур­ную поли­ти­че­скую дея­тель­ность, что тре­бо­ва­ло от него боль­шо­го умст­вен­но­го напря­же­ния. Кро­ме того, имен­но в это вре­мя по сооб­ра­же­ни­ям исто­ри­ко-идео­ло­ги­че­ско­го харак­те­ра Цезарь начал состав­лять зна­ме­ни­тые « Запис­ки о галль­ской войне» , а далее - « Запис­ки о граж­дан­ской войне» , что под­твер­жда­ет высо­кий уро­вень его интел­лек­ту­аль­ной актив­но­сти.

Соглас­но дан­ным антич­ных авто­ров, более-менее суще­ст­вен­ные про­бле­мы со здо­ро­вьем у Цеза­ря нача­лись уже в пери­од граж­дан­ских войн с Пом­пе­ем и рес­пуб­ли­кан­ца­ми. К тому вре­ме­ни Цезарь был в отно­си­тель­но стар­шем воз­расте (50- 56 лет), участ­во­вал в мно­го­чис­лен­ных воен­ных кон­флик­тах, а так­же стал фак­ти­че­ским, а затем и офи­ци­аль­ным пра­ви­те­лем Рим­ской рес­пуб­ли­ки, т. е. воз­ло­жил на себя тяже­лое бре­мя управ­ле­ния огром­ной сре­ди­зем­но­мор­ской импе­ри­ей. Если при­ба­вить сюда ещё внут­ри­по­ли­ти­че­скую борь­бу в Риме, раз­лич­ные интри­ги в самом лаге­ре Цеза­ря, то сле­ду­ет объ­ек­тив­но при­знать, что в этот пери­од Цезарь имел мак­си­маль­ные пси­хо­фи­зи­че­ские нагруз­ки, по срав­не­нию с дру­ги­ми ста­ди­я­ми сво­ей обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ской и воен­ной карье­ры.

Неко­то­рые новей­шие иссле­до­ва­те­ли, в част­но­сти - ита­льян­ский исто­рик Гульель­мо Ферре­ро (1871- 1942) и рос­сий­ский исто­рик Р. Ю. Вип­пер (1859- 1954) - в извест­ной мере гипер­бо­ли­зи­ро­ва­ли дан­ные антич­ных авто­ров о здо­ро­вье Цеза­ря в пери­од его дик­та­ту­ры и напря­мую увя­за­ли этот вопрос с его государ­ст­вен­ной дея­тель­но­стью, при­пи­сав Цеза­рю пла­ны учреж­де­ния элли­ни­сти­че­ской монар­хии в Риме.

Гульель­мо Ферре­ро отме­чал « духов­ный упа­док Цеза­ря» , яко­бы вызван­ный чрез­мер­ны­ми труда­ми на государ­ст­вен­ном попри­ще, и кон­ста­ти­ро­вал: « Раз­дра­же­ние, уста­лость, обо­льще­ние от этой огром­ной работы затем­ни­ли то созна­ние удоб­но­го слу­чая и дей­ст­ви­тель­но­сти, кото­рое все­гда было так ясно у него ранее» [ , с. 468]. Ферре­ро, будучи исто­ри­ком-фата­ли­стом, изо­бра­жал Цеза­ря « гени­аль­ным неудач­ни­ком» , кото­ро­го к кон­цу его карье­ры постиг тра­ги­че­ский конец, и для пуще­го обос­но­ва­ния этой кон­цеп­ции ита­льян­ско­му иссле­до­ва­те­лю пона­до­би­лось гипер­бо­ли­зи­ро­вать неко­то­рые фак­ты из « меди­цин­ской исто­рии» Цеза­ря. Вот поче­му Ферре­ро так настой­чи­во под­чер­ки­ва­ет стрес­со­вое состо­я­ние Цеза­ря к кон­цу его жиз­ни: « Его здо­ро­вье было пло­хо; при­пад­ки эпи­леп­сии, кото­рой он все­гда стра­дал, сде­ла­лись чаще и силь­нее; тело и дух его были изну­ре­ны» [ , с. 487]. Чтобы вый­ти из этой слож­ной для него ситу­а­ции, пишет Ферре­ро, Цезарь гото­вил гран­ди­оз­ный поход про­тив Пар­фии, направ­ляя к это­му все свои мыс­ли [ , с. 493]. Одна­ко убий­ство Цеза­ря поме­ша­ло ему вопло­тить в жизнь этот дерз­кий замы­сел, вслед­ст­вие чего Пар­фия была спа­се­на, а сам дик­та­тор остал­ся в исто­рии в каче­стве неудач­ли­во­го гения, « вели­ко­го раз­ру­ши­те­ля» [ , с. 525- 526]. Итак, Ферре­ро совер­шен­но оче­вид­но с.84 мани­пу­ли­ро­вал фак­та­ми из « меди­цин­ской исто­рии» , чтобы таким спо­со­бом обос­но­вать свою фата­ли­сти­че­скую кон­цеп­цию.

Одна­ко Р. Ю. Вип­пер пошел в этом вопро­се ещё даль­ше Ферре­ро и, поми­мо повто­ре­ния поло­же­ний о стрес­со­вом состо­я­нии дик­та­то­ра, так­же выдви­нул пред­по­ло­же­ние о « стар­че­ском безу­мии» Цеза­ря, яко­бы стре­мив­ше­го­ся стать царем Рима. Р. Ю. Вип­пер напря­мую увя­зы­ва­ет пре­сло­ву­тое вли­я­ние на Цеза­ря восточ­но-монар­хи­че­ских про­ек­тов с его гипо­те­ти­че­ским пси­хи­че­ским рас­строй­ст­вом, чему дает сле­ду­ю­щие объ­яс­не­ния: « У рим­лян со вре­ме­ни Сул­лы замет­но было какое-то вле­че­ние к восто­ку: его фор­мам жиз­ни, обста­нов­ке, рели­ги­оз­ным обрядам и поня­ти­ям. У Цеза­ря эта чер­та высту­па­ет с осо­бен­ной силой и более все­го после посе­ще­ния Егип­та и Сирии. Но, по не менее стран­но­му про­ти­во­ре­чию пси­хи­че­ско­го харак­те­ра, Цезарь, этот умней­ший рацио­на­лист, свя­зы­вал с пар­фян­ским похо­дом рас­че­ты на упро­че­ние сво­ей неогра­ни­чен­ной вла­сти… Он и сде­лал­ся пер­вой жерт­вой “цар­ско­го безу­мия”, кото­рое нахо­ди­ли потом у его более или менее сла­бо­ум­ных и сума­сшед­ших пре­ем­ни­ков.

Цеза­рю было в нача­ле 44 г. не более 57 лет - воз­раст, в кото­ром мно­гие выдаю­щи­е­ся рим­ляне, Марий, Сул­ла, Пом­пей, Цице­рон сохра­ня­ли пол­ную физи­че­скую и умст­вен­ную силу. Но у него, по-види­мо­му, быст­ро насту­пи­ла после необык­но­вен­но­го напря­же­ния преж­девре­мен­ная ста­рость, померк­ла ясность ума, появи­лась повы­шен­ная чув­ст­ви­тель­ность, и болез­нен­ные аффек­ты исто­щи­ли окон­ча­тель­но под­то­чен­ную рань­ше энер­гию. Досад­ной долж­на была уже казать­ся его поклон­ни­кам позд­няя страсть импе­ра­то­ра к еги­пет­ской цари­це… Безум­ст­во­вал ста­рик…» [ , с. 75].

Как видим, интер­пре­та­ция Р. Ю. Вип­пе­ра так­же явля­ет­ся тен­ден­ци­оз­ной, тем более что ни один из антич­ных источ­ни­ков не ука­зы­ва­ет пря­мо на пси­хи­че­ское рас­строй­ство Цеза­ря, хотя в целом про­из­веде­ния древ­них авто­ров, напри­мер, Цице­ро­на, содер­жат доста­точ­ное коли­че­ство кри­ти­ки в адрес дик­та­то­ра. В то же вре­мя реаль­ные слу­чаи пси­хи­че­ских заболе­ва­ний рим­ских импе­ра­то­ров, как, напри­мер, у Кали­гу­лы или Неро­на, полу­чи­ли соот­вет­ст­ву­ю­щее ото­б­ра­же­ние в антич­ной исто­ри­ко-лите­ра­тур­ной тра­ди­ции.

Чтобы полу­чить объ­ек­тив­ное пред­став­ле­ние о пси­хо­фи­зи­че­ском состо­я­нии Цеза­ря нака­нуне тра­ги­че­ских мар­тов­ских ид 44 г., непо­сред­ст­вен­но обра­тим­ся к источ­ни­кам.

Кос­вен­ным свиде­тель­ст­вом раз­ви­тия хро­ни­че­ских неду­гов Цеза­ря мож­но счи­тать отры­вок из « Пись­ма к Гаю Юлию Цеза­рю о государ­ст­вен­ных делах» , состав­лен­но­го уже упо­ми­нав­шим­ся Сал­лю­сти­ем в сен­тяб­ре 50 г. В этом поли­ти­че­ском уве­ще­ва­нии (sua­so­ria) Сал­лю­стий при­зы­ва­ет Цеза­ря к борь­бе с Пом­пе­ем и рим­ской оли­гар­хи­ей и в чис­ле про­чих аргу­мен­тов гово­рит сле­ду­ю­щее: « Ибо, если теперь из-за болез­ни или по веле­нию рока дер­жа­ву нашу постигнет несча­стье, кто усо­мнит­ся в том, что весь мир будут ожидать опу­сто­ше­ния, вой­ны, рез­ня? Итак, если у тебя появит­ся жела­ние послу­жить родине и пред­кам, то ты, вос­ста­но­вив государ­ст­вен­ный строй, впо­след­ст­вии сла­вой сво­ей пре­взой­дешь всех людей, и тебя посмерт­но будут вос­хва­лять боль­ше, чем при жиз­ни» (Sal­lust. Ad Caes. I, 13, 6). Как нетруд­но понять, с.85 Сал­лю­стий наме­ка­ет на болезнь, могу­щую при­чи­нить Цеза­рю смерть (оче­вид­но, под­ра­зу­ме­ва­ет­ся эпи­леп­сия), в свя­зи с чем он при­зы­ва­ет его как мож­но луч­ше послу­жить Рим­ско­му государ­ству, чтобы снис­кать такую сла­ву, что может послу­жить вели­ко­му чело­ве­ку свое­об­раз­ной ком­пен­са­ци­ей и по смер­ти.

С ука­зан­ны­ми сло­ва­ми Сал­лю­стия так­же пере­кли­ка­ет­ся ана­ло­гич­ное воз­зва­ние к Цеза­рю Цице­ро­на, содер­жа­ще­е­ся в речи послед­не­го « По пово­ду воз­вра­ще­ния Мар­цел­ла» (сен­тябрь 46 г.). Вос­хва­ляя дик­та­то­ра за поми­ло­ва­ние и воз­вра­ще­ние в Рим его преж­не­го про­тив­ни­ка, пом­пе­ян­ца Мар­ка Мар­цел­ла, Цице­рон сре­ди про­чих заслуг Цеза­ря упо­ми­на­ет о его слу­же­нии государ­ству и пори­ца­ет за несвоевре­мен­ные мыс­ли о буду­щей смер­ти: « И вот я, хоть и не хоте­лось мне это­го, услы­хал зна­ко­мые нам твои пре­крас­ней­шие и муд­рей­шие сло­ва: “Я доста­точ­но дол­го про­жил как для зако­нов при­ро­ды, так и для сла­вы”. Доста­точ­но, быть может, для зако­нов при­ро­ды, если ты так хочешь… но - и это самое важ­ное - для отчиз­ны, несо­мнен­но, мало. Поэто­му оставь, про­шу тебя, эти муд­рые изре­че­ния уче­ных людей о пре­зре­нии к смер­ти; не будь муд­ре­цом, так как нам это гро­зит опас­но­стью. Ибо я не раз слы­хал, что ты слиш­ком часто гово­ришь одно и то же, что ты про­жил доста­точ­но…» (Cic. Mar­cell. 8, 25). Судя по дан­но­му сооб­ще­нию Цице­ро­на, Цезарь не раз пуб­лич­но делал соот­вет­ст­ву­ю­щие заяв­ле­ния, под­чер­ки­вая свою исклю­чи­тель­ную пре­дан­ность государ­ству, поэто­му труд­но судить, то ли это был уме­лый идео­ло­ги­че­ский трюк, то ли дик­та­тор и в самом деле пре­сы­тил­ся вла­стью или, во вся­ком слу­чае, ощу­щал уста­лость от сво­их посто­ян­ных трудов на государ­ст­вен­ном попри­ще.

Сход­ные сведе­ния о таком поведе­нии Цеза­ря переда­ет и Све­то­ний, сооб­щая post fac­tum о тра­гедии мар­тов­ских ид: « У неко­то­рых дру­зей оста­лось подо­зре­ние, что Цезарь сам не хотел доль­ше жить, а отто­го и не забо­тил­ся о сла­бе­ю­щем здо­ро­вье и пре­не­бре­гал пре­до­сте­ре­же­ни­я­ми зна­ме­ний и сове­та­ми дру­зей. Иные дума­ют, что он пола­гал­ся на послед­нее поста­нов­ле­ние и клят­ву сена­та и после это­го даже отка­зал­ся от сопро­вож­дав­шей его охра­ны из испан­цев с меча­ми; дру­гие, напро­тив, пола­га­ют, что он пред­по­чи­тал один раз встре­тить­ся с гро­зя­щим ото­всюду ковар­ст­вом, чем в веч­ной тре­во­ге его избе­гать. Неко­то­рые даже переда­ют, что он часто гово­рил: жизнь его доро­га не столь­ко ему, сколь­ко государ­ству - сам он дав­но уж достиг пол­ноты вла­сти и сла­вы, государ­ство же, если что с ним слу­чит­ся, не будет знать покоя, а толь­ко вверг­нет­ся во мно­го более бед­ст­вен­ные граж­дан­ские вой­ны» (Suet. Caes. 86, 1- 2). Вслед за этим подроб­ным рас­ска­зом Све­то­ний при­бав­ля­ет, что в беседах с дру­зья­ми Цезарь так­же неод­но­крат­но гово­рил о том, что пред­по­чи­та­ет смерть неожидан­ную и вне­зап­ную (Caes., 87).

Таким обра­зом, к 44 г. здо­ро­вье Цеза­ря дей­ст­ви­тель­но несколь­ко пошат­ну­лось, в свя­зи с чем у него воз­ник­ла неко­то­рая апа­тия, хотя при этом он про­дол­жал вести актив­ную дея­тель­ность, раз­ра­ба­ты­вал мно­же­ство мас­штаб­ных про­ек­тов и про­во­дил ряд реформ, а так­же гото­вил­ся высту­пить в поход про­тив Пар­фии. Поэто­му в дан­ном слу­чае речь надо вести ско­рее об имев­шей место уста­ло­сти Цеза­ря и, воз­мож­но, рабо­чих стрес­сах, неже­ли о реаль­ном и угро­жав­шем его здо­ро­вью про­грес­си­ро­ва­нии хро­ни­че­ских заболе­ва­ний. Так, о с.86 здо­ро­вье Цеза­ря в этот пери­од Све­то­ний сооб­ща­ет, что « лишь под конец жиз­ни на него ста­ли напа­дать вне­зап­ные обмо­ро­ки и ноч­ные стра­хи» (Caes. 45, 1), а так­же упо­ми­на­ет об облы­се­нии дик­та­то­ра, кото­рое пред­став­ля­ло ско­рее кос­ме­ти­че­скую про­бле­му, чем было опас­ным симп­то­мом: « Без­обра­зив­шая его лыси­на была ему неснос­на, так как часто навле­ка­ла насмеш­ки недоб­ро­же­ла­те­лей. Поэто­му он обыч­но заче­сы­вал поредев­шие воло­сы с теме­ни на лоб; поэто­му же он с наи­боль­шим удо­воль­ст­ви­ем при­нял и вос­поль­зо­вал­ся пра­вом посто­ян­но носить лав­ро­вый венок» (Caes. 45, 2).

Нако­нец, как сле­ду­ет из рас­ска­за Плу­тар­ха, при­чи­ной стрес­сов у Цеза­ря в его послед­ние годы ста­ло чрез­мер­ное напря­же­ние во вре­мя Алек­сан­дрий­ской вой­ны (осень 48 г. - вес­на 47 г.), когда дик­та­то­ру при­шлось нахо­дить­ся в оса­де, опа­сать­ся заго­во­ров и коз­ней со сто­ро­ны еги­пет­ских царе­двор­цев. Плу­тарх гово­рит: « По этой при­чине, чтобы обез­опа­сить себя от поку­ше­ний, Цезарь, как сооб­ща­ют, и начал тогда про­во­дить ночи в попой­ках» (Caes., 48). Таким обра­зом, имен­но со вре­ме­ни пре­бы­ва­ния в Алек­сан­дрии Цезарь начал бодр­ст­во­вать по ночам, оче­вид­но, употреб­ляя вино и нахо­дясь в ком­па­нии сво­их бли­жай­ших при­вер­жен­цев. Вполне веро­ят­но, что эта при­выч­ка мог­ла при­во­дить к нерв­но­му исто­ще­нию и созда­ва­ла допол­ни­тель­ные физио­ло­ги­че­ские нагруз­ки и без того уста­вав­ше­му от мно­же­ства дел дик­та­то­ру.

Плу­тарх так­же кос­вен­но упо­ми­на­ет об уча­ще­нии при­сту­пов эпи­леп­сии у дик­та­то­ра, свя­зы­вая этот факт с неким инци­ден­том, во вре­мя кото­ро­го Цезарь яко­бы оскор­бил сена­то­ров, пуб­лич­но пред­ло­жив­ших ему какие-то допол­ни­тель­ные поче­сти. В сво­ем рас­ска­зе Плу­тарх гово­рит: « Цезарь, поняв, что их поведе­ние вызва­но его поступ­ком, тот­час воз­вра­тил­ся домой, и в при­сут­ст­вии дру­зей отки­нул с шеи одеж­ду, кри­ча, что он готов поз­во­лить любо­му желаю­ще­му нане­сти ему удар. Впо­след­ст­вии он оправ­ды­вал свой посту­пок болез­нью, кото­рая не дает чув­ствам одер­жи­мых ею людей оста­вать­ся в покое, когда они, стоя, про­из­но­сят речь к наро­ду; болезнь эта быст­ро при­во­дит в потря­се­ние все чув­ства: сна­ча­ла она вызы­ва­ет голо­во­кру­же­ние, а затем судо­ро­ги. Но в дей­ст­ви­тель­но­сти Цезарь не был болен: переда­ют что он хотел, как и подо­ба­ло, встать перед сена­том, но его удер­жал один из дру­зей или вер­нее льсте­цов - Кор­не­лий Бальб, кото­рый ска­зал: “Раз­ве ты не пом­нишь, что ты Цезарь? Неуже­ли ты не потре­бу­ешь, чтобы тебе ока­зы­ва­ли почи­та­ние, как выс­ше­му суще­ству?”» (Caes., 60). Итак, сооб­ще­ние Плу­тар­ха об ука­зан­ном инци­ден­те не поз­во­ля­ет окон­ча­тель­но уяс­нить, нахо­дил­ся ли Цезарь в при­па­доч­ном состо­я­нии или же дело было в какой-то мел­кой интри­ге, полу­чив­шей пре­врат­ное поли­ти­че­ское тол­ко­ва­ние. Во вся­ком слу­чае, даже если пред­по­ло­жить, что в дан­ном слу­чае Цезарь дей­ст­ви­тель­но был болен паду­чей, это едва ли не един­ст­вен­ный зафик­си­ро­ван­ный антич­ной тра­ди­ци­ей слу­чай, когда эпи­леп­ти­че­ский при­ступ ока­зал вли­я­ние на его поведе­ние.

По рас­ска­зу Аппи­а­на Алек­сан­дрий­ско­го, имен­но в 44 г. Цезарь « заду­мал лечить­ся от эпи­леп­сии и кон­вуль­сий, кото­рым он часто вне­зап­но, осо­бен­но во вре­мя отсут­ст­вия дея­тель­но­сти, под­вер­гал­ся» (App. Bell. Civ. II, 110). Об обра­ще­нии дик­та­то­ра к вра­чам кос­вен­но свиде­тель­ст­ву­ет так­же Нико­лай Дамас­ский, сооб­щая, что нака­нуне сво­ей гибе­ли, утром 15 мар­та с.87 44 г., Цеза­рю нездо­ро­ви­лось: « Вра­чи отго­ва­ри­ва­ли его под пред­ло­гом болез­ни и голо­во­кру­же­ний, кото­рые ино­гда у него быва­ли, что было и на этот раз…» (Nic. Dam. Caes. XXXIII, 83). Итак, судя по этим дан­ным, Цезарь и в кон­це жиз­ни уде­лял вни­ма­ние сво­им хро­ни­че­ским неду­гам, зани­ма­ясь их про­фи­лак­ти­кой.

Таким обра­зом, пси­хо­фи­зи­че­ское состо­я­ние Цеза­ря нака­нуне его кон­чи­ны было вполне нор­маль­ным для обре­ме­нен­но­го мно­же­ст­вом государ­ст­вен­ных дел 56-лет­не­го чело­ве­ка, про­жив­ше­го слож­ную, пол­ную самых раз­но­об­раз­ных собы­тий жизнь. Разу­ме­ет­ся, что у Цеза­ря наблюда­лись неко­то­рые ухуд­ше­ния здо­ро­вья и стрес­сы, одна­ко это было вполне объ­яс­ни­мое воз­раст­ное явле­ние, осо­бен­но если при­нять во вни­ма­ние энер­гич­ный, насы­щен­ный и напря­жен­ный харак­тер его кипу­чей государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти. Посе­му с точ­ки зре­ния науч­но­сти и объ­ек­тив­но­сти невоз­мож­но при­нять во вни­ма­ние те явно гипер­бо­ли­зи­ро­ван­ные и тен­ден­ци­оз­но изло­жен­ные трак­тов­ки поведе­ния Цеза­ря, что были выдви­ну­ты Ферре­ро и Вип­пе­ром.

Более того, по дан­ным тех же антич­ных исто­ри­ков, имен­но в этот пери­од Цезарь не пре­кра­щал сво­ей, ска­жем так, амур­ной актив­но­сти, и про­дол­жал вести доста­точ­но фри­воль­ную лич­ную жизнь. Об этом, в част­но­сти, подроб­но сооб­ща­ет Све­то­ний: « Сре­ди его любов­ниц были и цари­цы - напри­мер, мав­ри­тан­ка Эвноя, жена Богуда: и ему и ей, по сло­вам Назо­на, он делал мно­го­чис­лен­ные и бога­тые подар­ки. Но боль­ше всех он любил Клео­пат­ру: с нею он и пиро­вал не раз до рас­све­та, на ее кораб­ле с бога­ты­ми поко­я­ми он готов был про­плыть через весь Еги­пет до самой Эфи­о­пии, если бы вой­ско не отка­за­лось за ним сле­до­вать; нако­нец, он при­гла­сил ее в Рим и отпу­стил с вели­ки­ми поче­стя­ми и бога­ты­ми дара­ми, поз­во­лив ей даже назвать ново­рож­ден­но­го сына его име­нем. Народ­ный три­бун Гель­вий Цин­на мно­гим при­зна­вал­ся, что у него был напи­сан и под­готов­лен зако­но­про­ект, кото­рый Цезарь при­ка­зал про­ве­сти в его отсут­ст­вие: по это­му зако­ну Цеза­рю поз­во­ля­лось брать жен сколь­ко угод­но и каких угод­но, для рож­де­ния наслед­ни­ков» (Suet. Caes. 52, 1, 3).

Об амур­ных увле­че­ни­ях Цеза­ря в 46- 44 гг. сооб­ща­ет так­же Кас­сий Дион, упо­ми­ная в первую оче­редь о про­дол­же­нии его свя­зи со сво­ей став­лен­ни­цей, еги­пет­ской цари­цей Клео­патрой, кото­рую он офи­ци­аль­но при­гла­сил в Рим после Алек­сан­дрий­ской вой­ны. Дион пишет об этом: « Но вели­чай­ше­му пори­ца­нию всех он под­верг­ся за свою страсть к Клео­пат­ре - не за ту страсть, кото­рую обна­ру­жил в Егип­те (об этом уже было доста­точ­но слу­хов), но за ту, что про­явил в Риме тогда. Ведь она при­бы­ла в город со сво­им мужем и посе­ли­лась у само­го Цеза­ря в доме, так что из-за обо­их он при­об­рёл себе нехо­ро­шую сла­ву. Одна­ко он не тре­во­жил­ся на сей счёт, но даже зачис­лил их в дру­зья и союз­ни­ки рим­ско­го наро­да» (Cass. Dio. XLIII, 27). Кро­ме того, Дион тоже упо­ми­на­ет о зако­но­про­ек­те, кото­рый заду­мы­вал­ся для лега­ли­за­ции мно­го­жен­ства дик­та­то­ра, объ­яс­няя эту задум­ку, как амур­ны­ми похож­де­ни­я­ми Цеза­ря, так и про­ис­ка­ми его вра­гов: « …Неко­то­рые дей­ст­ви­тель­но дерз­ну­ли на пред­ло­же­ние раз­ре­шить ему иметь сно­ше­ния со все­ми жен­щи­на­ми, каких он жела­ет, ибо даже в то вре­мя, хотя ему было за пять­де­сят, он всё рав­но имел мно­гих любов­ниц. Дру­гие, и таких было боль­шин­ство, про­дол­жа­ли это дело, с.88 посколь­ку жела­ли как мож­но ско­рей воз­будить к нему зависть и нена­висть, чтобы он мог быст­рее погиб­нуть» (Cass. Dio. XLIV, 7).

Ито­го, как сле­ду­ет из антич­ных источ­ни­ков, в 56 лет Цезарь обла­дал вполне нор­маль­ным для его воз­рас­та и поло­же­ния здо­ро­вьем, про­яв­лял боль­шую актив­ность, при­чем не толь­ко обще­ст­вен­ную, а его хро­ни­че­ские болез­ни не ока­зы­ва­ли суще­ст­вен­но­го вли­я­ния на его поведе­ние, тем более что он пытал­ся (или, по край­ней мере, соби­рал­ся) лечить их.

Нако­нец, Цезарь тра­ги­че­ски погиб насиль­ст­вен­ной смер­тью, будучи убит заго­вор­щи­ка­ми в рим­ском сена­те, что при­да­ет дра­ма­тиз­ма его лич­ной судь­бе, а так­же добав­ля­ет ори­ги­наль­но­сти его « меди­цин­ской исто­рии» . Весь пара­докс меди­цин­ско­го аспек­та жиз­ни и смер­ти Цеза­ря состо­ит как раз в том, что хро­ни­че­ские болез­ни в дан­ном слу­чае не сыг­ра­ли ника­кой роли в его кон­чине. В свя­зи с этим, завер­шая иссле­до­ва­ние затро­ну­той в насто­я­щей рабо­те про­бле­мы, нелиш­ним будет уста­но­вить меди­цин­ские при­чи­ны гибе­ли Цеза­ря в резуль­та­те его убий­ства в мар­тов­ские иды 44 г.

Как сооб­ща­ют все антич­ные авто­ры, непо­сред­ст­вен­ным пово­дом для пуб­лич­но­го уби­е­ния дик­та­то­ра в рим­ском сена­те ста­ли мно­го­чис­лен­ные про­во­ка­ции, имев­шие место в янва­ре - фев­ра­ле 44 г. и пред­по­ла­гав­шие наде­ле­ние Цеза­ря цар­ской вла­стью. В Риме упор­но ходи­ли слу­хи, что дик­та­тор наме­ре­ва­ет­ся при­сво­ить себе титул царя, что про­ти­во­ре­чи­ло древ­ней рес­пуб­ли­кан­ской тра­ди­ции и кощун­ст­вен­но попи­ра­ло пре­сло­ву­тую сво­бо­ду (li­ber­tas) рим­ских граж­дан, нару­шая обы­чаи пред­ков (mos majo­rum). Ана­лиз источ­ни­ков поз­во­ля­ет одно­знач­но ква­ли­фи­ци­ро­вать эти слу­хи и акты как пред­на­ме­рен­ные про­во­ка­ции про­тив­ни­ков Цеза­ря - сенат­ской оли­гар­хии и пом­пе­ян­цев, актив­ных участ­ни­ков заго­во­ра Бру­та и Кас­сия. Тем более что Цезарь офи­ци­аль­но отверг пред­ло­жен­ную ему на народ­ном схо­де цар­скую власть, ото­слав под­не­сен­ный ему цар­ский венец в храм Юпи­те­ра на Капи­то­лии (App. Bell. Civ. II, 109; Cass. Dio. XLIV, 11; Plut. Caes., 61; Suet. Caes. 79, 2; Nic. Dam. Caes. XXI, 73); при этом дик­та­тор при­ка­зал сде­лать в лето­пи­си спе­ци­аль­ную запись о том, что Цезарь пуб­лич­но не при­нял цар­скую власть (Cic. Phil. II, 87).

Тем не менее, заго­вор Бру­та и Кас­сия увен­чал­ся успе­хом. Несмот­ря на раз­лич­ные доно­сы, при­хо­див­шие Цеза­рю на заго­вор­щи­ков, вопре­ки мно­го­чис­лен­ным зна­ме­ни­ям, яко­бы нис­по­слан­ным свы­ше, - если верить антич­ной тра­ди­ции, - вра­ги Цеза­ря всё-таки зама­ни­ли его в сенат­ское поме­ще­ние, где и уби­ли на месте.

Антич­ные авто­ры сооб­ща­ют мно­же­ство инте­рес­ных дета­лей о кро­ва­вой тра­гедии, состо­яв­шей­ся в курии Пом­пея 15 мар­та 44 г. Чтобы иметь пол­ное пред­став­ле­ние о меди­цин­ском аспек­те убий­ства Цеза­ря, при­ведем наи­бо­лее извест­ные и подроб­ные опи­са­ния этих собы­тий.

Вер­сия Нико­лая Дамас­ско­го: « При его вхо­де весь сенат встал в мол­ча­нии в знак ува­же­ния к нему. А при­гото­вив­ши­е­ся нане­сти ему удар уже сто­я­ли вокруг него. Пер­вым к нему подо­шел Тул­лий Цимбр, брат кото­ро­го был сослан Цеза­рем. Под пред­ло­гом усерд­ной прось­бы за это­го бра­та он близ­ко подо­шел к нему, ухва­тил­ся за его тогу, и каза­лось, что он про­из­во­дит дви­же­ния более дерз­кие, чем какие пола­га­ет­ся сми­рен­но про­ся­ще­му чело­ве­ку; при этом он с.89 мешал Цеза­рю под­нять­ся, если бы он это­го хотел, и дей­ст­во­вать рука­ми. Когда же Цезарь с раз­дра­же­ни­ем выявил своё неудо­воль­ст­вие, заго­вор­щи­ки при­сту­пи­ли к дей­ст­ви­ям. Быст­ро обна­жив свои кин­жа­лы, они все бро­си­лись на него. Сер­ви­лий Кас­ка пер­вым нано­сит ему удар мечом в левое пле­чо, чуть выше клю­чи­цы; он наце­лил­ся на нее, но от вол­не­ния про­мах­нул­ся. Цезарь вско­чил, чтобы оттолк­нуть его, но он, пере­кры­вая шум, гром­ко, на гре­че­ском язы­ке, зовет на помощь сво­е­го бра­та, кото­рый, услы­шав его, вон­за­ет свой меч Цеза­рю в бок. Кас­сий, несколь­ко опе­редив его, нано­сит Цеза­рю удар попе­рек лица. Децим же Брут - глу­бо­кую рану в пах. Кас­сий Лон­гин, спе­ша нане­сти еще один удар, про­мах­нул­ся и задел руку Мар­ка Бру­та. Мину­ций, тоже замах­нув­шись на Цеза­ря, пора­нил Руб­рия. Было похо­же, что они сра­жа­ют­ся за него. Нако­нец, полу­чив мно­же­ство ран, Цезарь пада­ет перед ста­ту­ей Пом­пея. Не оста­лось нико­го, кто бы не нанес уда­ра лежа­ще­му тру­пу, желая пока­зать, что и он при­ни­мал уча­стие в этом убий­стве. Полу­чив трид­цать пять ран, Цезарь, нако­нец, испу­стил дух» (Nic. Dam. Caes. XXIV, 88- 90).

Вер­сия Плу­тар­ха: « При вхо­де Цеза­ря сенат под­нял­ся с места в знак ува­же­ния. Заго­вор­щи­ки же, воз­глав­ля­е­мые Бру­том, разде­ли­лись на две части: одни ста­ли поза­ди крес­ла Цеза­ря, дру­гие вышли навстре­чу, чтобы вме­сте с Тул­ли­ем Ким­вром про­сить за его изгнан­но­го бра­та; с эти­ми прось­ба­ми заго­вор­щи­ки про­во­жа­ли Цеза­ря до само­го крес­ла. Цезарь, сев в крес­ло, откло­нил их прось­бы, а когда заго­вор­щи­ки при­сту­пи­ли к нему с прось­ба­ми, еще более настой­чи­вы­ми, выра­зил каж­до­му из них свое неудо­воль­ст­вие. Тут Тул­лий схва­тил обе­и­ми рука­ми тогу Цеза­ря и начал стас­ки­вать ее с шеи, что было зна­ком к напа­де­нию. Кас­ка пер­вым нанес удар мечом в заты­лок; рана эта, одна­ко, была неглу­бо­ка и не смер­тель­на: Кас­ка, по-види­мо­му, вна­ча­ле был сму­щен дерз­но­вен­но­стью сво­е­го ужас­но­го поступ­ка. Цезарь, повер­нув­шись, схва­тил и задер­жал меч. Почти одновре­мен­но оба закри­ча­ли: ране­ный Цезарь по-латы­ни - “Него­дяй Кас­ка, что ты дела­ешь?”, а Кас­ка по-гре­че­ски, обра­ща­ясь к бра­ту, - “Брат, помо­ги!”. Непо­свя­щен­ные в заго­вор сена­то­ры, пора­жен­ные стра­хом, не сме­ли ни бежать, ни защи­щать Цеза­ря, ни даже кри­чать. Все заго­вор­щи­ки, гото­вые к убий­ству, с обна­жен­ны­ми меча­ми окру­жи­ли Цеза­ря: куда бы он ни обра­щал взор, он, подоб­но дико­му зве­рю, окру­жен­но­му лов­ца­ми, встре­чал уда­ры мечей, направ­лен­ные ему в лицо и в гла­за, так как было услов­лен­но, что все заго­вор­щи­ки при­мут уча­стие в убий­стве и как бы вку­сят жерт­вен­ной кро­ви. Поэто­му и Брут нанес Цеза­рю удар в пах. Неко­то­рые писа­те­ли рас­ска­зы­ва­ют, что, отби­ва­ясь от заго­вор­щи­ков, Цезарь метал­ся и кри­чал, но, увидев Бру­та с обна­жен­ным мечом, наки­нул на голо­ву тогу и под­ста­вил себя под уда­ры. Либо сами убий­цы оттолк­ну­ли тело Цеза­ря к цоко­лю, на кото­ром сто­я­ла ста­туя Пом­пея, либо оно там ока­за­лось слу­чай­но. Цоколь был силь­но забрыз­ган кро­вью. Мож­но было поду­мать, что сам Пом­пей явил­ся для отмще­нья сво­е­му про­тив­ни­ку, рас­про­стер­то­му у его ног, покры­то­му рана­ми и еще содро­гав­ше­му­ся. Цезарь, как сооб­ща­ют, полу­чил два­дцать три раны. Мно­гие заго­вор­щи­ки пере­ра­ни­ли друг дру­га, направ­ляя столь­ко уда­ров в одно тело» (Plut. Caes., 66).

с.90 Рас­сказ Све­то­ния: « Он сел, и заго­вор­щи­ки окру­жи­ли его, слов­но для при­вет­ст­вия. Тот­час Тил­лий Цимбр, взяв­ший на себя первую роль, подо­шел к нему бли­же, как буд­то с прось­бой, и когда тот, отка­зы­ва­ясь, сде­лал ему знак подо­ждать, схва­тил его за тогу выше лок­тей. Цезарь кри­чит: “Это уже наси­лие!” - и тут один Кас­ка, раз­мах­нув­шись сза­ди, нано­сит ему рану пони­же гор­ла. Цезарь хва­та­ет Кас­ку за руку, про­ка­лы­ва­ет ее гри­фе­лем, пыта­ет­ся вско­чить, но вто­рой удар его оста­нав­ли­ва­ет. Когда же он увидел, что со всех сто­рон на него направ­ле­ны обна­жен­ные кин­жа­лы, он наки­нул на голо­ву тогу и левой рукой рас­пу­стил ее склад­ки ниже колен, чтобы при­стой­нее упасть укры­тым до пят; и так он был пора­жен два­дца­тью тре­мя уда­ра­ми, толь­ко при пер­вом испу­стив не крик даже, а стон, - хотя неко­то­рые и переда­ют, что бро­сив­ше­му­ся на него Мар­ку Бру­ту он ска­зал: “И ты, дитя мое!”. Все раз­бе­жа­лись; без­ды­хан­ный, он остал­ся лежать, пока трое рабов, взва­лив его на носил­ки, со сви­саю­щей рукою, не отнес­ли его домой. И сре­ди столь­ких ран толь­ко одна, по мне­нию вра­ча Анти­стия, ока­за­лась смер­тель­ной - вто­рая, нане­сен­ная в грудь» (Suet. Caes. 82, 1- 3).

Опи­са­ние Аппи­а­на Алек­сан­дрий­ско­го: « Перед вхо­дом в сенат заго­вор­щи­ки оста­ви­ли из сво­ей среды Тре­бо­ния, чтоб он раз­го­во­ром задер­жал Анто­ния, Цеза­ря же, когда он сел на сво­ем крес­ле, они, слов­но дру­зья, обсту­пи­ли со всех сто­рон, имея скры­тые кин­жа­лы. И из них Тил­лий Цимбр, став перед Цеза­рем, стал про­сить его о воз­вра­ще­нии сво­е­го изгнан­но­го бра­та. Когда Цезарь спер­ва откла­ды­вал реше­ние, а затем совер­шен­но отка­зал, Цимбр взял Цеза­ря за пур­пу­ро­вый плащ, как бы еще про­ся его, и, под­няв это оде­я­ние до шеи его, потя­нул и вскрик­нул: “Что вы мед­ли­те, дру­зья?”. Кас­ка, сто­яв­ший у голо­вы Цеза­ря, напра­вил ему пер­вый удар меча в гор­ло, но, поскольз­нув­шись, попал ему в грудь. Цезарь вырвал свой плащ у Цим­б­ра и, вско­чив с крес­ла, схва­тил Кас­ку за руку и потя­нул его с боль­шой силой. В это вре­мя дру­гой заго­вор­щик пора­зил его мечом в бок, кото­рый был вслед­ст­вие пово­рота Цеза­ря к Кас­сию досту­пен уда­ру, Кас­сий уда­рил его в лицо, Брут - в бед­ро, Буко­ли­ан - меж­ду лопат­ка­ми. Цезарь с гне­вом и кри­ком, как дикий зверь, пово­ра­чи­вал­ся в сто­ро­ну каж­до­го из них. Но после уда­ра Бру­та, или пото­му что Цезарь уже при­шел в совер­шен­ное отча­я­ние, он закрыл­ся со всех сто­рон пла­щом и упал, сохра­нив бла­го­при­стой­ный вид, перед ста­ту­ей Пом­пея. Заго­вор­щи­ки пре­взо­шли вся­кую меру и в отно­ше­нии к пад­ше­му и нанес­ли ему до 23 ран. Мно­гие в сума­то­хе рани­ли меча­ми друг дру­га. Боль­шин­ство долж­ност­ных лиц и боль­шая тол­па горо­жан и при­ез­жих, мно­же­ство рабов и воль­ноот­пу­щен­ных про­во­жа­ли его обыч­но из дома в сенат. Из всех их теперь оста­лось толь­ко трое, так как все осталь­ные раз­бе­жа­лись; они поло­жи­ли тело Цеза­ря на носил­ки и понес­ли, но ина­че, чем это обык­но­вен­но быва­ло: толь­ко трое понес­ли домой того, кто еще так недав­но был вла­ды­кой все­го мира» (App. Bell. Civ. II, 117- 118).

Рас­сказ Кас­сия Дио­на: « Когда он, нако­нец, достиг сена­та, Тре­бо­ний удер­жал Анто­ния на рас­сто­я­нии где-то сна­ру­жи. Ибо, хотя они и пла­ни­ро­ва­ли убить его вме­сте с Лепидом, но опа­са­лись навлечь на себя враж­деб­ность вслед­ст­вие чис­ла уни­что­жен­ных, на том осно­ва­нии, что уби­ли Цеза­ря ради захва­та вер­хов­ной вла­сти, а не для осво­бож­де­ния горо­да, как они с.91 при­тво­ря­лись; вот поче­му они не жела­ли, чтобы даже Анто­ний при­сут­ст­во­вал при убий­стве. Что до Лепида, то он был послан в поход и нахо­дил­ся в пред­ме­стьях. Итак, когда Тре­бо­ний заго­во­рил с Анто­ни­ем, осталь­ные тес­но обсту­пи­ли Цеза­ря, кото­рый был настоль­ко при­вет­ли­вым и доступ­ным, чем кто-либо дру­гой; и вот одни беседо­ва­ли с ним, в то вре­мя как дру­гие, при­тво­ря­лись, буд­то пред­став­ля­ют ему про­ше­ние, для того чтобы он не мог совер­шен­но ниче­го запо­до­зрить. И когда нуж­ный момент насту­пил, один из них при­бли­зил­ся к нему, слов­но выра­жая свою бла­го­дар­ность за некое бла­го­де­я­ние или за нечто дру­гое, и стя­нул с его пле­ча тогу, подав этим знак, о каком усло­ви­лись заго­вор­щи­ки. Затем они сра­зу набро­си­лись на него со мно­гих сто­рон, изра­нив до смер­ти, ибо по при­чине их коли­че­ства Цезарь не мог ниче­го ни ска­зать, ни поде­лать, но накрыл лицо и был убит со мно­ги­ми рана­ми. Это самый прав­ди­вый рас­сказ, хотя неко­то­рые и при­ба­ви­ли, буд­то Бру­ту, когда тот нанёс ему силь­ней­ший удар, он ска­зал: “И ты тоже, мой сын?” Таким путём Цезарь нашёл свой конец. И посколь­ку он был убит в соору­же­нии Пом­пея и близ его ста­туи, кото­рая там в то вре­мя сто­я­ла, то пока­за­лось, буд­то его сопер­ник таким спо­со­бом про­явил свою месть, тем более что огром­ные мол­нии и ужас­ный ливень нача­лись вслед за этим» (Cass. Dio. XLIV, 19, 52).

Как рас­ска­зы­ва­ют подроб­ные, дра­ма­ти­че­ские по фор­ме рас­ска­зы антич­ных исто­ри­ков - несо­мнен­но, пре­тер­пев­шие опре­де­лен­ные изме­не­ния в уго­ду поли­ти­ко-идео­ло­ги­че­ской и худо­же­ст­вен­ной тра­ди­ции, - Цезарь полу­чил мно­же­ство колотых ноже­вых ран. Из них одна, нане­сен­ная в грудь, ока­за­лась смер­тель­ной. Осталь­ные раны (боль­шин­ство источ­ни­ков назы­ва­ет 23), судя по тому, что мно­гие заго­вор­щи­ки дей­ст­во­ва­ли в сума­то­хе и в спеш­ке рани­ли меча­ми друг дру­га, ско­рее обез­обра­зи­ли тело Цеза­ря, чем ока­за­лись глу­бо­ки­ми. Тем не менее, из-за мно­же­ства рва­ных и колотых ране­ний, несо­мнен­но, вызвав­ших боль­шую поте­рю кро­ви, Цезарь тот­час скон­чал­ся, рас­про­стер­шись перед ста­ту­ей Пом­пея Вели­ко­го.

Таков тра­ги­че­ский эпи­лог « меди­цин­ской исто­рии» Юлия Цеза­ря. Поли­ти­че­ская его исто­рия завер­ши­лась мас­со­вы­ми народ­ны­ми вол­не­ни­я­ми на похо­ро­нах дик­та­то­ра, изгна­ни­ем и нака­за­ни­ем его убийц и окон­ча­тель­ным апо­фе­о­зом, при­чис­ле­ни­ем « боже­ст­вен­но­го Юлия» к рим­ско­му пан­тео­ну богов, не гово­ря уже о пер­вом почет­ном месте, кото­рое Цезарь полу­чил в пле­яде импе­ра­то­ров Рима. Что же каса­ет­ся соб­ст­вен­но меди­цин­ско­го аспек­та жиз­ни и смер­ти дик­та­то­ра, то мож­но ещё раз кон­ста­ти­ро­вать оче­вид­ное про­ти­во­ре­чие меж­ду хро­ни­че­ски­ми заболе­ва­ни­я­ми Цеза­ря, имев­ши­ми­ся при его жиз­ни, и леталь­ным исхо­дом, про­изо­шед­шим в резуль­та­те тра­гедии мар­тов­ских ид.

1. Аппи­ан Алек­сан­дрий­ский. Рим­ская исто­рия. - М., 2002.

2. Вип­пер Р. Ю. Очер­ки исто­рии Рим­ской импе­рии // Вип­пер Р. Ю. Избран­ное сочи­не­ние в 2 тт. Том 2. - Ростов-на-Дону, 1995.

3. Гай Сал­лю­стий Кри­сп. Сочи­не­ния. - М., 1981.

4. Гай Све­то­ний Тран­квилл. Жизнь две­на­дца­ти цеза­рей. - М., 1993.

Знаменитый диктатор мог страдать не от эпилепсии, а от сердечно-сосудистого заболевания.

«Он был слабого телосложения, с белой и нежной кожей, страдал головными болями и падучей, первый припадок которой, как говорят, случился с ним в Кордубе», - писал Плутарх о Юлии Цезаре (перевод Г.А. Стратановского и К.П. Лампсакова). Эти слова стали причиной множества предположений о том, какой болезнью страдал римский диктатор. У Цезаря была мигрень, гипогликемия, ленточный червь – вот лишь некоторые предположения. Чаще всего, однако, считается, что диктатор страдал от morbus comitialis – так по-латыни называлась эпилепсия.

Новую теорию предложили Франческо Галасси (Francesco Galassi ) и Хьютан Ашрафян (Hutan Ashrafian ) из Имперского колледжа Лондона. Они считают, что у Цезаря было сердечно-сосудистое заболевание, которое приводило к инсультам. По словам Франческо Галасси, чтобы лучше понять состояние здоровья диктатора, они просмотрели письменные греческие и римские источники – как литературные, так и медицинские. При этом они активно консультировались с экспертами в этой области из Италии, Великобритании и США. «Мы отказываемся принимать диагноз “эпилепсия” априори», – сказал исследователь.

Эпилепсия была хорошо известна в Древнем Риме – её симптомы часто встречаются в письменных источниках. Поэтому исследователи считают, что если бы Цезарь действительно страдал от эпилепсии, то письменных свидетельств об этом было бы намного больше.

Головная боль, головокружения и падения могут указывать на паралич конечностей. Вместе с нарушениями походки, нарушениями чувствительности и обмороками они могут указывать на инсульты. Депрессия и изменения личности также могут быть связаны с инсультами, говорит Франческо Галасси.

Авторы работы указывают, что ключом к пониманию здоровья человека часто является семейная история. Плиний Старший упоминает о внезапной смерти отца Цезаря и другого близкого родственника. Эти смерти могут быть связаны с сердечно-сосудистыми заболеваниями, считают исследователи. По словам Франческо Галасси, он и его коллега считают, что микроинсульты начались у Цезаря незадолго до его смерти, в 46 г. до н.э. или немного ранее.

Барри Стросс (Barry Strauss ) из Корнелльского университета (США), автор одной из последних книг о смерти Цезаря, говорит, что теория о сердечно-сосудистом заболевании Цезаря звучит интригующе, однако он не убеждён. Историк отмечает, что болезнь диктатора началась в Кордове, вероятно, ему предшествовало какое-то событие, такое, как травма головы. Подобное ранение могло привести к неврологическим проблемам. Кроме того, сообщается, что Цезарь быстро приходил в себя после припадков. Это делает эпилепсию наиболее вероятным диагнозом, считает Барри Стросс.

Если у диктатора были микроинсульты, то почему Плутарх пишет об эпилепсии? Это не обязательно означает, что историки не знали об инсультах. Скорее всего, полагают Франческо Галасси и Хьютан Ашрафян, Цезарь и Октавиан способствовали распространению слухов об эпилепсии, так как это считалось «священной болезнью». Эпилепсия Цезаря могла «работать» на божественный образ диктатора. Однако Барри Стросс говорит, что такой диагноз не был выгоден Цезарю: римляне считали эпилепсию плохой приметой, а «Гиппократовский корпус» (собрание античных медицинских текстов) указывает, что эпилепсия – это не священная болезнь.

При этом Барри Стросс отмечает, что теории могут дополнять друг друга. Когда он готовил свою книгу, он консультировался с неврологами, и они рассказали ему, что инсульты и травмы могут быть факторами риска для развития эпилепсии. Учитывая, что даже современные технологии не всегда позволяют подтвердить или исключить эпилепсию, «мы не можем быть уверены в диагнозе через 2 тысячи лет после приступа», заключает историк.