О будущем гуманитарных наук. Знак пробела

Книга известного культуролога вводит в философскую и филологическую проблематику XXI века и очерчивает новые стратегии мышления и письма, идущие на смену постмодернизму и постструктурализму. Рассматривается новый образ человека в электронно-виртуальной вселенной, а также меняющийся контекст и смысл таких традиционных понятий гуманистики, как «слово» и «текст», «время» и «возможность», «тело» и «желание», «жуткое» и «интересное», «чистота» и «безумие»..

Исследуется природа культурных пробелов, языковых зияний, заполнение которых знаменует рождение новых художественных и теоретических практик. От эротологии до теории судьбы, от экологии текста до хоррорологии и технософии - таков диапазон тех теорий и гипотез, которые впервые вводятся в обиход интеллектуального сообщества. Каждая глава - манифест или экспериментальный набросок новой дисциплины или концепции, радикально меняющих наши представления о перспективах гуманитарных наук.
УДК 008+82.09(47) ББК 71.0+83.3(2Рос)
ISBN 5-86793-302-4

© M. Эпштейн, 2004 О «Новое литературное обозрение», 2004

М. Эпштейн. Знак пробела: О будущем гуманитарных наук

О НАУКЕ. МАССА ЗНАНИЯ, ЭНЕРГИЯ МЫСЛИ

Знание - это овеществленное, «прошлое» мышление, как фабрики, станки и другие средства производства, в терминах экономики, есть прошлый труд. Всегда есть опасность, что в научно- образовательных, академических учреждениях, профессионально занятых выработкой и распространением знаний, запас прошлой мысли начнет преобладать над энергией живого, «незнающего» мышления. Основная задача научной и академической работы обычно определяется как исследование: «тщательное, систематическое, терпеливое изучение и изыскание в какой-либо области знания, предпринятое с целью открытия или установления фактов или принципов».

Исследование - важная часть научного труда, но далеко не единственная. Любая частица знания есть результат мышления и предпосылка дальнейших мыслительных актов, которые от познания сущего ведут к созданию чего-то небывалого. Как уже говорилось, мышление приобретает форму знания, когда адаптирует себя к определенному предмету. Но следующим своим актом мышление распредмечивает это знание, освобождает его элементы от связанности, приводит в состояние свободной игры, потенциальной сочетаемости всего со всем и тем самым конструирует ряд возможных, виртуальных предметов. Некоторые из них, благодаря искусству, технике, социально-политической практике, становятся предметами окружающей среды, которую мышление таким образом адаптирует к себе.

Обращаясь к конкретному содержанию научной работы, следует определять ее достоинство как мерой охваченного знания, так и мерой его претворения в мысль, точнее соотношением этих двух мер. Должна ли научная работа содержать ссылки на все наличные источники? В принципе, больше ссылок лучше, чем меньше. Но лучше и концептуальный охват большего материала, чем меньшего. А когда охватываешь большой материал, тогда и ссылок на конкретные его разделы приходится меньше. Жизнь ученого коротка, а возможности науки беспредельны, вот и приходится соразмерять проработку деталей с широтой замысла. То, что Фолкнер сказал о писателе Томасе Вулфе: он самый великий из нас, потому что потерпел самое грандиозное из поражений, - можно отнести и к ученому. Разве не поражение - попытка Эйнштейна силой мысли создать общую теорию поля, для которой у него - да и у самой науки - не было и нет достаточно знаний? Такое большое поражение стоит многих маленьких побед. «Тома Вулфа я поставил на первое место, потому что он пытался сделать наибольшее. Он попытался включить в свои книги всю вселенную и потерпел неудачу. Его поражение было самым славным».

Науку делают не всезнайки, а люди, которые остро переживают нехватку знаний, ограниченность своего понимания вещей. Чистой воды эрудиты, которые знают свой предмет вдоль и поперек, не так уж часто вносят творческий вклад в науку, в основном ограничиваясь публикаторской, комментаторской, архивной, библиографической деятельностью (безусловно, полезной и необходимой). Во-первых, поскольку они знают о своем предмете все, им уже больше нечего к этому добавить; во-вторых, знать все можно только о каком-то ограниченном предмете, а большая наука требует сопряжения разных предметов и областей. Можно, например, знать все о жизни и творчестве А. Пушкина или Ф. Достоевского, Б. Пастернака или М. Булгакова. Но нельзя знать всего о пастернаковском стиле, ви́дении, мироощущении, о его месте в русской мировой литературе - это проблемные области, требующие концептуального, конструктивного мышления. Беда многих чистых эрудитов в том, что они не ощущают проблемы, они стоят твердо на почве своего знания и не видят рядом бездны, которую можно перейти только по мосткам концепций, мыслительных конструктов. Наука начинается там, где кончается знание и начинается неизвестность, проблемность. Такой взгляд на науку идет от Аристотеля. «Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать и недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим» («Метафизика», кн. 1, гл. 2). В идеале ученому нужно приобретать сколь можно больше знаний, но не настолько, чтобы утратить способность удивления.

В науке есть разные слои и уровни работы: (1) наблюдение и собирание фактов, (2) анализ, классификация, систематизация, (3) интерпретация фактов и наблюдений, поиск значений, закономерностей, выводов, (4) генерализация и типология, создание обобщающей концепции или характеристики (например, данного писателя, эпохи, тенденций, национальной или мировой литературы и т.д.), (5) методология, изучение разных методов анализа, интерпретации, генерализации, (6) парадигмальное мышление - осознание тех предпосылок, познавательных схем и «предрассудков», на которых зиждется данная дисциплина или ее отдельные методы, и попытка их изменить, установить новое видение вещей (то, о чем пишет Т. Кун в «Структуре научных революций»).

Было бы идеально, если бы на всех этих уровнях наука двигалась синхронно и параллельно: нашел новые факты - дал новую интерпретацию – создал новую парадигму. Но в том-то и суть, что научные революции происходят иначе. Многие известные факты начинают просто игнорироваться, потому что они мешают пониманию иных, ранее не замеченных фактов, само восприятие которых делается возможным только благодаря новой парадигме. А она в свою очередь уже меняет восприятие и ранее известных фактов – или даже меняет сами факты! Так, по словам Т. Куна, «химики не могли просто принять [атомистическую] теорию Дальтона как очевидную, ибо много фактов в то время говорило отнюдь не в ее пользу. Больше того, даже после принятия теории они должны были биться с природой, стараясь согласовать ее с теорией. Когда это случилось, даже процентный состав хорошо известных соединений оказался иным. Данные сами изменились».

Если такое происходит в точнейших науках, то что же говорить о гуманитарных, где парадигмы (В лингвистике Фердинанд Соссюр использовал термин парадигма для обозначения класса элементов, имеющих схожие свойства. С середины XX в. за термином научная парадигма закрепилось значение «признанные всеми научные достижения, которые в течение определенного времени дают научному сообществу модель постановки проблем и их решений».) гораздо более размыты, не организуют так жестко профессиональное сообщество: новые ви́дения вспыхивают у разных авторов, не приводя к научным революциям, а научные революции не мешают живучему прозябанию самых традиционных отраслей «нормальной» науки (архивные, библиографические изыскания...).

История науки показывает, что множество идей, обновлявших научную картину мира, возникало не в ладу с известными тогда фактами, а в резком столкновении с ними. Вот почему философ и методʹолог науки Поль Фейерабенд формулирует правило контриндукции, «рекомендующее нам вводить и разрабатывать гипотезы, которые несовместимы с хорошо обоснованными теориями и фактами». К сожалению, гуманитариям это правило контриндукции известно еще меньше, чем ученым-естественникам, хотя именно гуманитарные науки способны к более частным парадигмальным прорывам, отстранениям и озарениям, ввиду неустойчивости и размытости их собственных парадигм. И далее Фейерабенд настаивает: «контрправило», рекомендующее разрабатывать гипотезы, несовместимые с наблюдениями, фактами и экспериментальными результатами, не нуждается в особой защите, так как не существует ни одной более или менее интересной теории, которая согласуется со всеми известными фактами». Такое несоответствие фактов и концепций динамизирует поле науки, позволяет обнаруживать новые факты и пересматривать старые.

Итак, ограничивать научную или академическую деятельность сферой познания, т. е. накопления и умножения знаний (фактов, закономерностей, наблюдений и обобщений), - значит упускать то целое, частью которого является знание. Правильнее было бы определить задачу научных и академических учреждений не как исследование, а как мыслезнание, интеллектуальную деятельность в форме познания и мышления, т. е. (1) установление наличных фактов и принципов и (2) производство новых понятий и идей, которые могут продуктивно использоваться в развитии цивилизации. Знание есть информация о наличных фактах и связях мироздания; мышление - трансформация этих связей, создание новых идей и представлений, которые в свою очередь могут быть претворены в предметы, свойства, возможности окружающего мира. Мышление перерабатывает известные факты, превращает их в фикции, чтобы некоторые из этих фикций могли стать новыми фактами.

Цит. по: Эпштейн М. Знак пробела: О будущем гуманитарных наук. М., 2004. С. 46-51.

Михаи́л Нау́мович Эпште́йн (род. 1950, Москва) – российский философ, культуролог, литературовед, лингвист, эссеист, заслуженный профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори (Атланта, США), профессор русской литературы и теории культуры и руководитель Центра гуманитарных инноваций Даремского университета (Великобритания), Член российского Пен-центра и Академии российской современной словесности. Окончил филологический факультет МГУ.

Ехал на телемост с Михаилом Наумовичем Эпштейном в предвкушении интеллектуального наслаждения. И ранее я высоко ценил этого мыслителя, а его книга "Знак пробела: О будущем гуманитарных наук" (2004) вообще произвела на меня огромное впечатление, она лежит у меня под рукой на рабочем столе. Более двух часов продолжалось общение в Московском городском психолого-педагогическом университете, в аудитории 506 прекрасного здания рядом с метро "Сухаревская" (Сретенка 29). Обсуждался проект М. Эпштейна "Философия возможного" (http://www.mgppu.ru/news/detail.php?ID=2336).

Увы, час заняла скучища об азах поссибилизма - о соотношении должного и возможного, о различии между интересным и чудесным и прочие трюизмы в духе англо-американского философствования. Михаил Наумович сидел за письменным столом скромно и неподвижно, лишь голос оживлял изображение. В конце концов я не выдержал и задал вопрос в духе Мартина Хайдеггера - "Вы излагаете философию поссибилизма применительно к сущему, но что нового она открывает в бытии человека, в самом главном - во взаимопринадлежности-взаимосопряженности Sein и Dasein?" Михаил Эпштейн встрепенулся, включился на полную мощность и показал высший пилотаж на уровне своих текстов.

Он заявил, что различает возможностное в бытии и возможность в сущем. "Прежде всего, - сказал он, - я с детства живу в состоянии "меня нет, но я возможен". Главное для меня - быть в бытии". Далее он развивал в разных ракурсах эту бытийную установку.

"Философия возможного", пояснил он, представляет собой введение в посткритическую эпоху философии. В ней впервые систематически исследуется значение модальностей для всего комплекса гуманитарных дисциплин на пороге нового тысячелетия. Философия ныне входит в третью эпоху: мышление в сослагательном наклонении.

Возможностный подход (поссибилизм) открывает новые стратегии гуманитарного мышления: переход к созданию альтернативных научных теорий и практик.

Цель книги "Философия возможного" – обоснование поссибилизма как новой методологии гуманитарных наук.

Первая часть, наиболее теоретическая, рассматривает категорию возможного как проблему исторического самоопределения самой философии.

Задача второй части – обосновать "потенцирующий", конструктивный характер мышления, который вывел бы его за пределы философского критицизма.

Третья часть, наиболее проективная, очерчивает процессы развития возможностных практик и теорий в таких сферах, как общество, культура, этика, психология, религия.

Потенциология – новая дисциплина, которая, наряду с онтологией и эпистемологией, составит триаду основных философских наук. Идет ли речь о мощи государства, о юридических или моральных запретах, о силе индивидуальной воли, об эротических желаниях, о вере в божественное откровение, о возможности существования иных миров или о вероятности столкновения элементарных частиц, – перед нами всюду выступает "мочь" как универсальное свойство, всеобъемлющая потентность-потенциальность человека и мироздания, которая еще не нашла для себя объединяющей дисциплины в системе знаний.

Я подробно записал почти все мысли, высказанные на обсуждении, и получился большой материал, который я вряд ли сумею обработать с первого же захода. Поэтому возвращусь к данной заметке несколько погодя.

Прежде всего – два слова о профессоре теории культуры и русской литературы университета Эмори (штат Атланта, США) Михаиле Эпштейне. Его проект нацелен на производство новых идей и концепций и имеет своей целью формирование пространства интеллектуальной креативности. В то время как многие авторы говорят о «конце философии» и «смерти гуманитарных наук», этот проект Михаила Эпштейна, ориентированный на «возможное», убедительно демонстрирует новые ходы в производстве идей, концепций, подходов и имеет большие перспективы, в первую очередь для психологов.

Михаил Эпштейн – один из ведущих российских интеллектуалов. Он входит в первую сотню Рейтинга социогуманитарных мыслителей России, является автором известных книг «Знак пробела», «Философия возможного», «Новое сектантство», «Словарь проективной философии» и других работ.

М. Эпштейн знаменит также своим сетевым проектом «Дар слова». Он определяет его как «Проективный лексикон русского языка». Он выходит с 17 апреля 2000 г. Каждую неделю подписчикам высылается несколько новых слов с определениями и примерами употребления. Этих слов нет ни в одном словаре, а между тем они обозначают существенные явления и понятия, для которых в языке и общественном сознании еще не нашлось места.

Я сейчас перечитал книгу М. Эпштейна «Знак пробела» и сравнил с тем, что говорил Михаил Наумович с экрана и ещё более утвердился в том, что лучше осмыслять философию с текста, чем с голоса. В тексте – больше нюансов смысла, а в голосе – больше нюансов эмоции. На мой вопрос о бытийности возможного отвечал философ эмоционально и глубоко.

Вера-Надежда-Любовь обращены к возможностности бытия. Они сопряжены с интимным опытом самосознания личности – с экзистенциальным. Они подразумевают множественность «миров возможного», но не сводятся только к свободе выбора и тем более к актуализации возможного, а сопряжены с мукой саморождения и сотворения сущего. Сама возможность существования (экзистирования) сопрягает человека с Ничто, но не в смысле трактата Сартра «Бытие и Ничто», а ещё глубже, - с Бытием как возможностностью Ничто. Недостаточно говорить об актуализации возможностного, ибо проективнее-перспективнее - потенциация актуализовавшегося. Некий отблеск возможностного в сущем имеем в квантовой теории.

Да, мир существует в актуализированных возможностях. Мы опутаны ими и часто миримся с ними. Это – неинтересно. Вообще самое неинтересное – очевидное, шаблонное. Интереснее – невероятное. Поскольку возможностность мира сопряжена с энергетикой самотворения, то эта энергетика, блокируемая актуализированным, прорывается в невероятное. Поэтому наименее вероятное предстает не только наиболее интересным, но оказывается и наиболее достоверным. Философия – наиболее достоверное доказательство наименее вероятного (неочевидного). Вроде бы невероятное воскресение Иисуса Христа исторически является тем наиболее достоверным, что крепче всего держит Запад уже два тысячелетия.

Перед лицом фундаментальной возможностности человеческого бытия переосмысляются как учение Платона об идеях, так и учение Гегеля о становлении. Идеи – потенции актуального, а мышление, всегда сопряженное с идеями, есть переход из невозможного в возможное. А на место «пустыни возможностей» Гегеля приходит онтологизация возможностного. То, что казалось единственным – в можемости предстает одним из возможных. Происходящее в современном мышлении Михаил Эпштейн называет «революцией возможностного».

На мой взгляд, далее Михаил Наумович Эпштейн в полемическом задоре переборщил с критикой постмодернизма. Между тем заслуга постмодернизма в том, что он расчистил завалы окостеневшего модерна перед рывком человечества в постиндустриализм. Как ни парадоксально, постмодернизм выполнял историческую задачу преодоления надстройки индустриализма с его приоритетом социализации над субъектизацией, доводя социализацию до абсурда, до «антигуманизма» и «панструктуризма». На ум сразу приходит Луи Альтюссер с его концепцией марксизма как «теоретического антигуманизма», согласно которому личность не может быть объяснительным принципом теории общества и истории. Ибо, по Альтюссеру и ряду его неомарксистских последователей, личность с ее субъективными намерениями и действиями надо понимать не как причину, а как “эффект” объективных надиндивидуальных структур. “Теоретический антигуманизм” у Альтюссера основывается на критике поверхностно-понимаемой категории субъекта. В своей “децентрации субъекта” он старался развенчать идущее от Декарта наивное представление о целостном автономном субъекте и использовать идеи и понятия французского структурализма и постструктурализма (психологическая и философско-антропологическая концепция Жака Лакана, формирование идентичности, понятия “воображаемое”, “неузнавание”, “Другой”). Смерть авторства вместе с реальностью, кругом симулякр – якобы ставили точку Жан Бодрийяр и Жак Деррида.

Мне же кажется такое понимание постмодернизма вообще, а Жака Деррида в особенности – упрощением. Критика субъекта была необходима, чтобы подготовить рывок субъектизации из пут социализации. Кстати, прорывом в фундаментальный поссибилизм считаю концепцию differаnce («различания») Жака Деррида и его изыскания о началах бытия. А если говорить о «децентрации субъекта», то первопроходцем здесь являлся Мартин Хайдеггер, который, с одной стороны, прояснил суть субъектности до последних глубин, а с другой стороны, указал ограниченность субъектности перед последними вызовами Бытия:

«Лишь поскольку – и насколько – человек вообще и по существу стал субъектом, перед ним как следствие неизбежно встает настоятельный вопрос, хочет ли и должен ли человек быть субъектом, - каковым в качестве новоевропейского существа /точнее – Нового времени/ он уже является, - как ограниченное своей прихотью и отпущенное на собственный произвол Я или как общественное Мы, как индивид или как общность, как лицо внутри социума или как рядовой член в организации, как государство и нация и как народ или как общечеловеческий тип новоевропейского человека. Только когда человек уже стал в своем существе субъектом, возникает возможность скатиться к уродству субъективизма в смысле индивидуализма. Но и опять же только там, где человек остается субъектом, имеет смысл усиленная борьба против индивидуализма и за общество как желанный предел всех усилий и всяческой полезности».

(Хайдеггер М. Время картины мира /Die Zeit des Weltbildes, 1938/ // Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления. Москва: Республика, 1993, стр.51. – Перевел Бибихин В.В./

Другими словами, я считаю постмодернизм с его «децентризмом субъекта» – трамплином в постиндустриализм с его приматом субъектизации над доминировавшей ранее социализацией

И правильно Хайдеггер указывает, что возможностность бытия, не говоря уж о возможностях сущего, открыты лишь субъекту, перед которым «возникает возможность скатиться».

Сейчас с приходом постиндустриализма перед людьми и обществами возникли возможности или обретать блага субъектизации, как происходит в модернизирующихся странах Запада и Востока, или же скатиться к уродству шкурничества и десубъектизации, как, увы, случилось в постсоветской демодернизирующейся России. Да, постмодернизм уже исчерпал себя, но его роль, на мой взгляд, сравнима с ролью «критической философии» в конце XVIII или с ролью феноменологического обновления в конце XIX века. Излишний критицизм и в самом деле мешает дышать, и я согласен с Михаилом Эпштейном, что преодоление постмодернизма помогает новому взлету творчества. Тем не менее именно постмодернизм с его акцентом на «архив» и обезличенность авторства способствовал рождению замысла моего Панлога.

Михаил Эпштейн сам признает, что именно постмодернизм акцентировал проблематику возможного, из чего родилась его «философия возможного», и в то же время как бы закрыл её. Тридцать лет он господствовал, но конец прошлого века стал и его концом, и мы сейчас живем в начале века, которое рождает новое начало мышления. То, что грядет и уже многим обозначилось и что пока протовиртуально, М. Эпштейн удачно называет словом «протеизм»:

«протеИзм (proteism, от греческого protos, первый, начальный, и греческого Proteus древнегреческое морское божество Протей, способное принимать облик различных существ) – мироощущение начального положения вещей; осознание того, что мы живем в самом начале неизвестной цивилизации, что мы притронулись к неведомым источникам силы, энергии, знания, которые могут в конечном счета нас уничтожить; что все наши достижения – только слабые прообразы того, чем чреваты инфо- и биотехнологии будущего. Протеизм как гуманитарная методология составляет альтернативу постструктурализму и другим «пост» , изучает возникающие, ещё не оформленные явления в зачаточной стадии их развития. Сравни у Ф.Ницше: «Мы, новые, безымянные, труднодоступные, мы, недоноски ещё не проявленного будущего» /«Веселая наука», фрагмент 382/».

(Эпштейн М. Знак пробела: О будущем гуманитарных наук. Москва: Новое литературное обозрение, 2004, стр. 830-831)

Суть субъектности высвечивается возможностностью Бытия и Ничто. Возможностность шире и глубже свободы, поскольку свобода привязывает нас к уже актуализированному, к реальности. Возможное предполагает возможностное существование (человека), которое не сводится к свободе выбора с субъектом и объектом выбора, а богаче. И история предстает богаче, чем цепочка актуализированных возможностей. Наоборот, только возможностность придает смысл истории. Ещё Макс Вебер указывал, что событие обретает смысл, если только оно осмысливается в контексте исторических возможностей. Арнольд Тойнби учил об «эфиризации истории», о «пузырьках возможного» в ней. Причем возможность – это не вероятность. Возможное и вероятное – разные планы. Я бы сказал, что вероятное – целиком в сущем, а возможное сущее – укоренено в бытии. Вот почему будущее – не нечто монолитное одно, а веер будущих. Как выразился Михаил Эпштейн, «будущее – не доска, а ластик». Что касается исторической необходимости, особенно в трактовке Гегеля, то она фокусирует и актуализирует в себе те возможности, которые опять-таки в согласии с Хайдеггером кажутся наименее вероятными. Дело в том, что пассивное большинство живет и мыслит актуально в рамках существующего, а на прорыв идет активное меньшинство, актуализирующее как раз те возможности, которые «не заняты», ибо представляются «абсурдными», «невероятными». Ясно, что виртуальное существование при прорыве к новым возможностям – труд, напряг!

Если перейти к политике, что она сопряжена именно с поссибилизацией (овозможиванием) социальной сферы. Недаром говорят, что «политика – искусство возможного». Где нет веера возможностей – там косность и застой и неконкурентоспособность (что всем нам хорошо знакомо по путинской России). А там, где существует поссибилизация, наблюдаем богатую социально-политическую жизнь, освоение новых горизонтов человеческого существования. Пример – система праймериз и других многовозможностных выборных процедур в США.

По оценке М.Эпштейна, на примере США видно, что мультикультурализм исчерпал себя, как и постмодернизм. Долой тюрьму языка, культуры, литературы! Не надо ставить стен-границ возможностей в культуре. Надо осваивать путешествия по возможностям культур. Освоение той или иной культуры, сохраняя свою субъектность, - как бы «переселение души». Мир лишь начинает глобализироваться. В эпоху Интернета и транснациональной мобильности открываются возможности обогащения жизни души, и ими надо воспользоваться. Культуры тоже будут осваивать открывшиеся возможности, чтобы выжить и расцвести. Стандартное в процессе глобализации – актуализированное, но каждая культура в процессе глобализации не только обретает новые возможности распространения и расцвета, но и выходит за границы своей традиционности, которую стремилась законсервировать-актуализировать концепция мультикультурализма (multiculturalism). /Кстати, дельная критика мультикультурализма есть в одной из статей – Владимир Малахов. Культурный плюрализм versus мультикультурализм (http://www.ruthenia.ru/logos/number/2000_5_6/2000_5-6_01.htm)/ .

К чести Михаила Эпштейна, он сопрягает поссибилизм с ресурсообеспеченностью. Чем беднее общество, тем меньше в нём возможностей и для него самого, и для каждого его члена – и чем богаче, тем больше возможностей. Трюизм? Но он не доходит до нынешних россиян, пренебрегающих базисом и воспаряющих в надстроечные умозрения об «особом пути» Руси. У нас в РФ возможности скукожились до «безальтернативности» Путина и «Единой России».

Михаил Эпштейн не мог не отреагировать на деградацию и депоссибилизацию России. Почва России перестала рожать продовольствие, народ, язык. Особенно обидно Эпштейну за язык, «в котором мы рождены и выросли». Умирание русского языка жизненно волнует мыслителя. Он призвал приложить все силы, чтобы исцелить величайший русский язык. Каждую неделю к воскресному вечеру он подвижнически готовит очередной выпуск своего замечательного Интернет-издания «Дар Слова. Еженедельный лексикон Михаила Эпштейна» и рассылает подписчикам (http://subscribe.ru/catalog/linguistics.lexicon). Мне показалось, что мотивируется Михаил Наумович Эпштейн тем же, что и я. Его философия возможного мне близка, понятна.