«Плетение словес» в Житии св. Стефана Пермского

Как ни относиться к художественным целям, которые ставили себе авторы житийно-панегирических произведений конца XIV—XV вв., необходимо все же признать, что они видели в своей писательской работе подлинное и сложное искусство, стремились извлечь из слова как можно больше внешних эффектов, виртуозно играя словами, создавая разнообразные, симметрические сочетания, вычурное «плетение словес», словесную «паутину».

Новый стиль ответил новому содержанию — в первую очередь житийной литературы. В житийной литературе конца XIV — начала XV в. все движется, все меняется, объято эмоциями, до предела обострено, полно экспрессии. Авторы как бы впервые заглянули во внутренний мир своих героев, и внутренний свет их эмоций как бы ослепил их, они не различают полутонов, не способны улавливать соотношение переживаний.

До крайней степени экспрессии доводятся не только психологические состояния, но и поступки, действия, события, окружающиеся эмоциональной атмосферой. Стефан Пермский, рассказывает о нем Епифаний Премудрый, сокрушает идолов, не имея «страхования».

Он сокрушает их «без боязни и без ужасти», день и ночь, в лесах и в полях, без народа и перед народом. Он бьет идолов обухом в лоб, сокрушает их по ногам, сечет секирою, рассекает на члены, раздробляет на поленья, крошит на «иверения» (щепки), искореняет их до конца, сжигает огнем, испепеляет пламенем...

Все чувства обладают неимоверной силой. Любовь к Кириллу Белозерскому влекла к нему Пахомия Серба, подобно железной цепи. Дружба Сергия Радонежского и Стефана Пермского связывает их с такою силою, что они чувствуют приближение друг к другу на далеком расстоянии.

Первостепенное значение приобретает даже не сам поступок, подвиг, а то отношение к подвигу, которое выражает автор, эмоциональная характеристика подвига, всегда повышенная, как бы преувеличенная и вместе с тем абстрактная.

Преувеличиваются самые факты, зло и добро абсолютизированы, никогда не выступают в каких-либо частичных проявлениях. Только две краски на палитре автора — черная и белая. Отсюда пристрастие авторов к различным преувеличениям, к экспрессивным эпитетам, к психологической характеристике фактов. Весть о смерти Стефана «страшная», «пространная», «пламенная», «горькая» и т. д.

Новое в изображении человека может быть отмечено не только в житиях святых. Жанр житий только наиболее характерен для этого времени. Особое значение в развитии литературного психологизма имеет «Русский хронограф» — памятник самого начала XVI в., очень близкий по стилю, хотя и не тождественный, русским житиям Епифания Премудрого.

Экспрессивный стиль в литературе сталкивается со стилем сдержанным и умиротворенным, отнюдь не шумным и возбужденным, но не менее психологичным, вскрывающим внутреннюю жизнь действующих лиц, полным эмоциональности, но эмоциональности сдержанной и глубокой.

Если первый, экспрессивный, стиль близок к горячему и динамичному творчеству Феофана Грека, то второй стиль — стиль сдержанной эмоциональности — близок вдумчивому творчеству знаменитых русских художников Андрея Рублева и Дионисия.

Ни живописный идеал человека, ни литературный не развивались только в пределах своего искусства. Идеал человека создавался в жизни и находил себе воплощение в литературе и живописи. Этим объясняется то общее, что есть между видами искусства в изображении идеальных человеческих свойств.

Творчеству Андрея Рублева и художников его круга на рубеже XIV—XV вв., а также Дионисия на рубеже XV—XVI вв. в русской литературе начала XVI в. может быть подыскано соответствие в «Повести о Петре и Февронии Муромских», рассказывающей о любви князя Петра и простой крестьянской девушки Февронии — любви сильной и непобедимой, «до гроба».

Буря страстей, поднятая в литературе произведениями Епифания и Пахомия Серба, в «Повести о Петре и Февронии», сменилась тишиной умиротворенного самоуглубления, эмоциональностью, отвергнувшей всякую эффективность.

Феврония подобна тихим ангелам Рублева. Она «мудрая дева» сказочных сюжетов. Внешние проявления ее большой внутренней силы скупы. Она готова на подвиг самоотречения, победила свои страсти.

Ее любовь к князю Петру потому и непобедима, что она побеждена внутренне ею самой, подчинена уму. Вместе с тем ее мудрость — свойство не только ума, но в такой же мере — ее чувства и воли. Между ее чувством, умом и волей нет конфликта; отсюда необыкновенная «тишина» ее образа.

Необходимо отметить, что «Повесть о Петре и Февронии», возникшая, как можно предположить, в своей основе не позднее второй четверти XV в., но получившая окончательное оформление в начале XVI в. под пером Ермолая Еразма, тесно связана с фольклором.

Первое появление в повести девушки Февронии запечатлено в зрительно отчетливом образе. Ее нашел в простой крестьянской избе посланец муромского князя Петра, заболевшего от ядовитой крови убитого им змея. В бедном крестьянском платье Феврония сидела за ткацким станком и занималась «тихим» делом — ткала полотно, а перед нею скакал заяц, как бы символизируя собой слияние ее с природой.

Ее вопросы и ответы, ее тихий и мудрый разговор ясно показывают, что «рублевская задумчивость» не бездумна. Феврония изумляет посланцев своими вещими ответами и обещает помочь князю. Сведущая в целебных снадобьях, она излечивает князя, как в романе о Тристане и Изольде Изольда излечивает Тристана, зараженного кровью убитого им дракона.

Несмотря на социальные препятствия, князь женится на крестьянской девушке Февронии. Как и любовь Тристана и Изольды, любовь Петра и Февронии преодолевает иерархические преграды феодального общества и не считается с мнением окружающих. Чванливые жены бояр невзлюбили Февронию и требуют ее изгнания, как вассалы короля Марки требуют изгнания Изольды. Князь Петр отказывается от княжества и уходит вместе с женой.

Животворящая сила любви Февронии так велика, что жердья, воткнутые в землю, по ее благословению расцветают, превращаясь в деревья. Крошки хлеба в ее ладони обращаются в зерна священного ладана.

Она настолько сильна духом, что разгадывает мысли встреченных ею людей. В силе своей любви, в мудрости, как бы подсказываемой ей этой любовью, Феврония оказывается выше своего идеального мужа — князя Петра.

Их не может разлучить сама смерть. Когда Петр и Феврония почувствовали приближение смерти, они стали просить у бога, чтобы он дал им умереть в одно время, и приготовили себе общий гроб. После того они приняли монашество в разных монастырях.

И вот, когда Феврония вышивала для храма богородицы «возду́х» (покров для святой чаши), Петр послал ей сказать, что он умирает, и просил ее умереть вместе с ним. Но Феврония просит дать ей время дошить покрывало.

Вторично послал к ней Петр, велев сказать: «Уже мало пожду тебя». Наконец, посылая в третий раз, Петр говорит ей: «Уже хочу умереть и не жду тебя». Тогда Феврония, которой осталось дошить лишь одну ризу святого, воткнула в покрывало иглу, обвертела вокруг нее нитку и послала сказать Петру, что готова умереть с ним вместе.

Так и Тристан оттягивает час кончины. «Срок близится, — говорит Тристан Изольде, — разве мы не испили с тобою все горе и всю радость. Срок близится. Когда он настанет и я позову тебя, Изольда, придешь ли ты?» — «Зови меня, друг, — отвечает Изольда, — ты знаешь, что я приду».

После смерти Петра и Февронии люди положили их тела в отдельные гробы, но на следующий день тела их оказались в общем, заранее приготовленном гробу. Люди второй раз попытались разлучить Петра и Февронию, но снова тела их оказались вместе, и после этого уже их не смели разлучать. Так же точно в победе любви над смертью Тристан спускается на могилу Изольды цветущим терновником (в некоторых вариантах романа они тоже оказываются в одном гробу).

Образы героев этого рассказа, которых не могли разлучить ни бояре, ни сама смерть, для своего времени удивительно психологичны, но без всякой экзальтации. Их психологичность внешне проявляется с большой сдержанностью.

Отметим и сдержанность повествования, как бы вторящего скромности проявления чувств. Жест Февронии, втыкающей иглу в покрывало и обвертывающей вокруг воткнутой иглы золотую нить, так же лаконичен и зрительно ясен, как и первое появление Февронии в повести, когда она сидела в избе за ткацким станком, а перед нею скакал заяц.

Чтобы оценить этот жест Февронии, обертывающей нить вокруг иглы, надо помнить, что в древнерусских литературных произведениях нет быта, нет детальных описаний — действие в них происходит как бы в сукнах. В этих условиях жест Февронии драгоценен, как и то золотое шитье, которое она шила для святой чаши.

История всемирной литературы: в 9 томах / Под редакцией И.С. Брагинского и других - М., 1983-1984 гг.

Кимаева А.С.

«Плетение словес» в «Житии Сергия Радонежского», написанном Епифанием Премудрым

Экономическое и политическое укрепление Московского государства, объединение земель вокруг Москвы, рост национального самосознания, укрепление и подъем самодержавной власти и монархии, оформление титула великого князя – весь этот позитивный настрой светской власти совпал с устремлениями высшего духовенства сделать Русь великой православной страной, преемницей по отношению к Византии, новым центром христианской религии – Новым Иерусалимом и Третьим Римом . « Дъва Рима падоша, третий Римъ стоитъ, четвертому не бывать ».

В это время Византия, Сербия и Болгария теряют свою независимость и многие выдающиеся деятели, такие как афонский монах Пахомий Лагофет, митрополит Киприан, иконописец Феофан Грек переезжают в Москву. С собой они привозят южнославянские рукописи, книги «тырновского» извода, ставшие образцом для русской церковной литературы. «Начиная с конца XIV в. в Москве осуществляется редактирование церковных книг с целью привести их в первоначальный, наиболее соответствующий греческим оригиналам вид» . Политические, идеологические и культурные процессы, которые происходили в русском обществе в конце XIV – начале XV в. привели к довольно значимым изменениям в письменном литературном языке, которые в науке большинство исследователей, вслед за А. И. Соболевским, называют «вторым южнославянским влиянием».

Второе южнославянское влияние отвечало интересам светской и церковной власти. Для светской власти был интересен торжественный, пышный, риторический язык, который должен был отличаться от языка повседневности. Новым языком следовало описывать жизнь русских князей, их подвиги, деяния великого князя или царя. Русь усваивает новый витийственный стиль «плетение словес», или «извитие словес». Он возник в агиографии, как продолжение традиций античных риторик и развивался на славянской почве и в произведениях сербских агиографов. «По содержанию книги, переписывавшиеся в новых монастырях, были аскетического направления, связанного с духовным и идейным движением, сформировавшимся в Византии в XIII – XIV веках и известным под названием исихазма» Исихатское учение стало философской основой стиля «плетение словес». Оно основывалось на внимательном отношении к слову. «Исихазм (от греч. hesychia – покой, отрешенность) представляет собой этико-аскетическое учение о пути к единению человека с богом, о восхождении человеческого духа к божеству, «божественности глагола», необходимости пристального внимания к звучанию и семантике слова, служащего для называния сущности предмета, но часто не способного выразить «душу предмета», передать главное» В новом жанре разрушается житийный канон. Его вытесняет речевой этикет, требовавший соблюдения общепринятой формы изложения.

Стиль «плетение словес» характерен для произведений житийной, эпистолярной и переводной литературы. Вначале новый слог имел распространение в церковной литературе: «Четьи-Минеи», «О житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского» (1389 г.) и т.п. Затем он распространился и на материалы общерусской летописи, публицистических произведений, исторических повестей, оригинальных и переводных. «Что же касается содержания, который обслуживал стиль «плетение словес», то здесь всякие сомнения отпадают, потому что он выражал русский менталитет»,- считают Войлова К. А. и Леденёва В. В. .

Великим мастером нового стиля выражения и автором термина «плетение словес» был Епифаний Премудрый – автор «Жития Стефана Пермского» и «Жития Сергия Радонежского». Епифаний так охарактеризовал свою манеру выражения: « Аще бо и многажды въсхотел бых изъоставити беседу, но обаче любы его влечеть мя на похваление и на плетение словес ».

В древнерусской литературе XIV-XV веков проявляется большой интерес к душевным переживаниям человека, к внутреннему миру его чувств. Литературные памятники, написанные Епифанием Премудрым, играли большую роль в развитие литературного языка, поэтому они столь часто подвергаются пристальному исследованию с лингвистической точки зрения.

«Житие Сергия Радонежского» является наиболее известным памятником русской агиографии. Его полное название - «Житие преподобного и богоносного отца нашего Сергия-чудотворца и похвальное ему слово, написанные учеником его Епифанием Премудрым в XV веке. Сообщил архимандрит Леонид». Это произведение исследуют и текстологи, и литературоведы, и историки. На данный момент к данному тексту повышенный интерес, так как в прошлом году праздновалось семисотлетие со дня рождения великого русского святого преподобного Сергия Радонежского.

В «ЖСР» доминирующую позицию занимает повествовательное начало. Анализируя язык «ЖСР», мы нашли в нем много ярких особенностей стиля «плетение словес».

В.В. Колесов отмечал индивидуальный стилистический прием в Житии Сергия Радонежского - «увеличение объема синтагм» до «триады». То есть в «ЖСР» ярко выражены тройные повторы. Они встречаются в описании всей жизни святого. Открыто выражен троичный мотив в троекратном крике ребенка во чреве матери. Этим автор показывает, что Сергий с детства был избран Богом.

Мы видим, что Сергий посвящается на служение трижды. Во-первых – явление Сергию чудного старца, который вдохнул в него «умение грамоте». Во-вторых – пострижение, и, в-третьих – игуменство. Все эти пути преподобный проходит на протяжении всей своей жизни. Последовательность путей не нарушается, так как это путь становления личности святого.

Также троичен этап явления небесных сил святому, которые предрекли его судьбу и смерть: в начале это ангел, потом – Богородица, и в конце – огонь в молитве Сергия.

Не зря Епифаний Премудрый вводит в свое произведение трех братьев. Старший, Стефан, был мирского склада, с трезвым рассудком. Младший – кроткий мирянин, несущий тяготы земные, Петр. А средний, Варфоломей-Сергий, кроток как младший, и монах, как старший. Для сказки всегда выбирается младший брат, для исторической, восхваляющей доблести повести – старший. Героем жития же становится средний брат. Таким образом, мы видим, что героем становится «средний человек», который не уклоняется от нормы. Без сомнения можно говорить, что тройные повторы в тексте нужно связывать с выражением догмата о Святой Троице.

Три чуда, которые имеют первостепенный смысл к монашеской жизни Сергия, - младенец отказывается вкушать молоко матери, если она до этого ела мясо; отказ младенца от вкушения молока в постные дни, по средам и пятницам; отказ от молока кормилиц. Число три характеризует смысловую и сюжетно-композиционную структуру жития. Епифаний Премудрый стремится прославить своего героя как учителя Троицы.

Еще одной особенностью стиля «плетения словес» является цитация церковной литературы. В анализируемом памятнике цитация присутствует в большом количестве. « Никто же да не похвалится въ человецЪх; никто же чистъ пред богом, аще и единъ день живота его будет; никто же есть без грЪха, токмо единъ богъ без грехъ » - цитирует Сергий Святое Писание. Тем самым он объясняет своей матери, что нет людей без грехов, что все рождаются грешными.

Епифаний Премудрый прибегает к цитации церковной литературы в том случае, когда герою нужно что-то разъяснить, подвергнуть сравнению. « Дом же и яже суть въ дому потребныа вещи н въ что же въмЪнивъ си, поминаше же въ сердци Писание, глаголющее, яко «многа въздыханиа и уныниа мира сего плъно есть »». Сергий понимает, что не сможет жить обыкновенной мирской жизнью, что ему уготован другой путь. Путь к Богу. « Не бойся, малое мое стадо! О нем же изволилъ есть отець мой дати вамъ царство небесное », - процитировал Сергий Евангелие. После этих слов монахи, которые пришли в монастырь к Сергию Радонежскому, воспряли духом.

В тексте «ЖСР» можно найти много лирических отступлений автора. Это тоже было свойственно стилю «извитие словес». « И что подобаетъ инаа проча глаголати и длъготою слова послушателем слухи лЪнивы творити? Сытость бо и длЪгота слова ратникъ есть слуху, яко же и преумноженная пища телесем » - восклицает Епифаний Премудрый.

Автору свойственно уходить от темы повествования. Он начинает рассказывать о других святых, сравнивая их с Сергием. А потом сам задается вопросом, для чего он это поместил в текст. « Увы, увы, тогда граду Ростову, паче же и князем ихь, яко отъяся от них власть, и княжение, и имЪние, и честь, и слава, и вся прочая потягну к МосквЪ », - говорит автор. В этом лирическом отступлении видно, как Епифаний Премудрый сожалеет о городе Ростове.

В «ЖСР» много сложных предложений и осложненных конструкций. Это тоже подтверждает то, что памятник написан в стиле «плетения словес». « Се бо братиа твоя Стефанъ и Петръ оженистася и пекутся, како угодити женама; ты же не оженивыйся печешися, како угодити богови – паче же благую чясть избрал есть, и яже не отимется от тебе ». Это сложное предложение с бессоюзной и подчинительной связью.

« И пришед въ град вселился в монастырь счятого Богоявлениа, и обрЪте себЪ келию, и живяше в ней, зЪло подвизаяся на добродЪтель: бяше бо и тот любяше жити трудолюбно, живый в келии своей житие жестоко, постом и молитвою, и от всего въздръжаяся, и пива не пиаше, и ризы не щапливы ношааше ». Это тоже сложное предложение. Автор вводит их в свое произведение для большей красоты речи, торжественности. Сложные предложения несут в себе большую эмоциональную нагрузку, нежели простые.

В «ЖСР» существуют повторы, которые организуют сложное синтаксическое пространство с рядами однородных и второстепенных членов предложения. « Да не забвено будет житие святого тихое и кроткое и не злобивое, да не забвено будет житие его честное и непорочное и безмятежное, да не забвено будет житие его добродетелное и чюдное и преизящное, да не забвены будут многыя его добродетели и великаа исправлениа, да не забвены будуть благыа обычаа и добронравныя образы, да не будут бес памяти сладкаа его словеса и любезныа глаголы, да не останет бес памяти таковое удивление, иже на немъ удиви богь ...».

Еще одним средством стиля «плетения словес» является использование многочисленных сравнений. В «ЖСР» мы нашли их в большом количестве.

« Отрок же сътвори поклонение старцу и акы земля плодовитая и доброплоднаа, сЪмена приемши въ сердци си, стояше, радуяся душею и сердцемь, яко сподобися такова свята старца обрЪсти », - пишет агиограф. Благодаря сравнению, мы видим, как радуется душа Сергия тому, что чудный старец даровал ему учение грамоте.

« И единою просто рещи и вся узы мирьскаго житиа растрЪзав, - акы иЪкы орелъ, легкыма крилома опрятався, акы къ воздуху на высоту възлетЪвъ, - тако и сЪй преподобный оставль миръ и яже суть мирЪ, отбЪже всЪх прочих житейскых вещей, оставль род свой и вся ближникы и ужикы, дом же и отечество, по древнему патриарху Аврааму ». Использованное здесь сравнение зримо рисует, как себя ощущал герой во время пострига, как ему не важна была мирская, суетная жизнь.

В «Житие Сергия Радонежского» присутствуют различные синонимические ряды. Эта характеристика является показателем стиля «плетения словес». « К сим же и всЪм и бЪсовьскыя рати, видимыя и невидимыя брани, борбы, сплетениа, дЪмоньскаа страхованиа, диавольскаа мечтаниа, пустынная страшилища, неначаемых бЪд ожидание, звЪриная натечениа и тЪх сверЪпаа устремлениа ». Так Епифаний Премудрый повествует нам о тех напастях, которые ожидали преподобного Сергия в монашеской стезе.

« Жестоко же постное житие живяше; бяху же добродЪтели его сице: алкание, жадание, бдЪние, сухоядение, на земли легание, чистота телесная и душевнаа, устнама млъчание, плотскаго хотЪниа, извЪстное умръвщвение, труди телеснии, смирние нелицемЪрное, молитва непрестающиа, разсуждение доброразсудное, любовь совръшенаа, худость ризъная, память смертнаа, кротость с тихостию, страх божий непрестанный », - рассказывает агиограф о добродетелях Сергия. Благодаря синонимам мы можем посмотреть с разных сторон на святого, можем понять, что для него являлось жизненными установками.

Еще одной особенностью стиля «плетения словес» является употребление сложных слов, уже существовавших в языке или создание неологизмов, напоминающих греческие сложные слова. В «ЖСР» мы выявили группу двух-трехкорневых слов, которые здесь являются стилистическим средством выражения пафоса, торжественности, великолепия русского мира (богобоязненным монахам; жизнь добродетельную вел; основать монастырь общежительный ; хорошо устроил благоразумный отец; настолько страннолюбие увеличивалось; во имя святой и живоначальной троицы и др. ).

Ярко представлены в тексте «ЖСР» метафоры. Это тоже говорит, что памятник относится к стилю «плетения словес». Приведем пример одной из них. Свое обучение грамоте Сергий получил не от земных учителей, а непосредственно от Бога. Чудный старец, встретившийся Сергию, дал ему съесть «мал кус» пшеничного хлеба. С этим хлебным кусочком вошло в отрока знание: «… и бысть сладость в усте его, акы мед сладяй, и рече: не се ли есть реченное: коль сладка грътани моему словеса твоя ».

Благодаря «плетению словес» язык становится таким же оригинальным и изысканным, как книжные орнаменты. В нем интересным образом сочетаются созвучные слова и синонимы, сравнения и эпитеты.

Итак, время конца XIV - начала XV в. явилось важной страницей в истории русского литературного языка. Развитие книжных традиций в языке, архаизация книжно-славянского типа литературного языка, строгое разделение единиц литературно-письменного языка великорусской народности приводит к тому, что книжно-славянский язык отдаляется от живой русской речи.

Литература:

Войлова, К. А. Старослоавянский язык: Пособие для вузов. М.: Дрофа. - 2003. – 369 с.

Горшков А. И. Старославянский язык / А.И.Горшков. - М, 1974. – 324 с.

Камчатнов, А. М.История русского литературного языка: XI – первая половина XIX века: Учеб. пособие для студ. филол. фак. высш. пед. учеб. заведений / Александр Михайлович Камчатнов. – М.: Издательский центр «Академия», 2005. – 688с., илл.

Ковалевская, Е. Г. История русского литературного языка: Учеб. для студентов пед. университетов и институтов по спец. «Рус. яз. и лит.» - 2-е изд., перераб. – М.: Просвещение, 1992. – 303 с.: илл.

Колесов, В. В. Древнерусский литературный язык. - Л.: Издательство Ленингр. ун-та, 1989. – 296 с.

Второе южнославянское влияние - изменение письменной нормы русского литературного языка и соответствующего извода церковнославянского языка в сторону её сближения с балканскими (болгарскими, в меньшей степени сербскими и румынскими) нормами, происходившее в Северо-Восточной и позднее Северо-Западной Руси в период с XIV по XVI века.

В Западной и Юго-Западной Руси преобладало западнославянское (польско-чешское) влияние, но некоторое влияние южнославянских норм (в основном в церковной литературе) заметно и там.

История изучения и взгляды на проблему

Впервые вопрос об особенностях русской книжной традиции XIV-XVII веков ставит А. И. Соболевский . Он выделяет ряд изменений (в составе корпуса текстов, в оформлении страницы, в графике и орфографии, стилистические новации), резко отличающих восточнославянские рукописи этого периода от восточнославянских рукописей предыдущих эпох. Соболевский предполагает, что эти изменения произошли под влиянием болгарской письменной традиции и обозначает их термином «второе южнославянское влияние» (под первым южнославянским влиянием при этом подразумевается само создание русской письменности и формирование русской книжной традиции в кирилло-мефодиевский период) .

До 60-70-х гг. XX века вопрос о втором южнославянском влиянии остаётся дискуссионным. Отдельные исследователи вообще отрицают такое влияние южнославянских традиций на русский язык. В частности, Л. П. Жуковская , основываясь на материалах псковских рукописей XIV-XVII вв, характеризует изменения книжной традиции этого периода как собственно русское явление - как сознательную попытку архаизировать письменность . Похожего мнения придерживается и Б. А. Успенский : в его интерпретации второе южнославянское влияние выступает как результат деятельности русских книжников, направленный на очищение старославянского языка от накопившихся разговорных элементов .

В конце 90-х - начале 2000-х появляются работы М. Г. Гальченко, опровергающие эту точку зрения. Гальченко связывает второе южнославянское влияние с культурными условиями эпохи и реконструирует распространение этого явления, возводя характерные для него особенности к болгарским источникам .

Появление и распространение

Признаки второго южнославянского влияния

Графико-орфографические

Минимальный набор признаков (встречается во всех рукописях со следами второго южнославянского влияния; сохраняется до XVIII века):

• написание нейотированных букв в позиции йотированных (а вместо я, э вместо е, ѹ вместо ю);
• последовательное (во всех позициях вида «и перед гласным») употребление і;
• употребление точки с запятой (наряду с точкой употребляется для обозначения паузы, в некоторых рукописях - последовательно ставится в качестве знака вопроса);
• употребление акцентных знаков (кендемы , исо , варии , оксии и др.);
• восстановление паерка ;
• восстановление ҍ в неполногласных сочетаниях;
• восстановление жд на месте этимологического *dj;
• восстановление диграфа ѹ или лигатуры ук на месте у;
• написание ЪI вместо ЬI.

Расширенный набор признаков (встречается только в некоторых рукописях, в основном в сакральных текстах; рано утрачивается):

Стилистические и лексические

Формируется новый литературный стиль, получивший условное название «плетение словес». Он сочетает в себе до экзальтации повышенную эмоциональность, экспрессию, с абстрагированием, отвлеченностью богословской мысли [привести пример ] .

Для этого стиля характерны:

В оформлении рукописей

Принцип антистиха

В период второго южнославянского влияния в восточнославянской книжности закрепляется антистих - принцип орфографической дифференциации омонимов с помощью синонимичных элементов письма (дублетных букв и буквосочетаний, а также надстрочных знаков, знаков препинания).

Славянские книжники копируют принцип антистиха с соответствующего принципа византийской письменности, однако дают ему другое обоснование. Если в греческом византийского периода антистих возникает естественным образом - в написании просто сохраняются различия, которые потеряли фонетическую значимость, но отражают происхождение слова - то на славянской почве противопоставления устанавливаются искусственно и используются для предупреждения разночтений. Иными словами, греческий антистих опирается на этимологию, а славянский - на семантику.

Изменяется при заимствовании и сфера действия этого принципа. В греческом с помощью антистиха дифференцировались только омофоны. Славяне последовательно употребляют его для различения:

• омофонов, например: мѷрно (от мѵро - «освящённое масло») - ми́рно (от миръ «мир, покой»);
• различных грамматических форм одного слова, например: пара о - ѡ участвует в противопоставлении форм единственного и множественного числа (о приписывается значение единственного, ѡ - множественного): вода - вѡды;
• слов с разными коннотациями в оппозициях «сакральное - профанное» или «святое - греховное», например: имена апостолов, святых и мучеников, благочестивых царей и князей заключаются под титло , а прочие имена пишутся целиком;
• цитат из авторитетных источников и апокрифов либо источников, которые пишущий считает ересью: первые заключаются в одинарные кавычки, вторые - в двойные.

Впервые такой свод правил получает обоснование в трактате Константина Костенечского «О письменах». Посредством этого трактата принцип антистиха попадает на Русь (как в Московскую, так и в Юго-Западную), где становится основным принципом кодификации церковно-славянского языка и получает дальнейшее развитие во многочисленных рукописных сочинениях по орфографии («Книга, глаголемая буквы граммотичного учения», «Сила существу книжного письма», «Сила существу книжного писания», «Сказание о книжной премудрости» и др.) Из них принцип антистиха переходит в печатные грамматики - грамматику

Так же, как в древнерусской книге страницы сплетались между собой и прочно крепились к переплёту, так и слова заплетались в витиеватые предложения и окружались рамкой из красивого и сложного орнамента. Книга была единым символическим пространством, где, например, текст составлялся подобно графическим украшениям. Эта редкая, несколько загадочная и искусная техника получила название «плетение словес».

Плетение словес возникает в конце XIV - начале XV веков. Момент во многом переломный: в искусстве появляются новые темы, художники ищут новые приёмы, а авторы сочинений только-только начинают интересоваться человеческими чувствами. Однако средневековый свод правил и положений всё ещё нависает над волей творца и сковывает его инициативу. В этой непростой ситуации древнерусские книжники изобретают компромисс: не нарушая старых канонов, они «прокачивают» сами способы изложения – теперь язык становится таким же изощрённым и оригинальным, как и книжные украшения – орнаменты, оплетающие заставицы и рамки. Сложно даже сказать, слова ли копировали плетёнку орнамента или орнамент рисовался как одна большая фраза с потайным смыслом, который только предстояло разгадать.

Этот новый, но всё такой же содержательный и символический стиль, приходит на Русь из Византии через Сербию и Болгарию. Однако речь не идет о простом копировании, русский стиль плетения стал самостоятельным, а технические приемы, которыми пользовались древние мастера, нигде больше известны не были.

Плетение словес – это своеобразный словесный орнамент, в котором причудливым образом сочетаются созвучные слова, синонимы, особым образом нагнетаются сравнения и эпитеты. Вместе с ним на страницах книг появляется и плетёный рукописный орнамент, лучшие образцы которого рисовались в Новгороде, Пскове и Троице-Сергиевой лавре. Он появился из так называемого тератологического орнамента – орнамента, в котором причудливо переплетались диковинные и фантастические звери, невиданные птицы и сказочные растения.

Рукописный орнамент, несмотря на определенный канон, никогда не повторялся. Со временем он становится только вычурнее, изысканнее и декоративнее. Иногда рисунок как будто специально перегружался деталями, вьюны и завитушки заполняли собой всё свободное место, перекидывались на буквицы и нависали над словесным рядом подобно ниспадающим садам Семирамиды.

Признанными мастерами такого стиля были художники Троице-Сергиева монастыря. А одним из непревзойденных умельцев плетения словес был Епифаний Премудрый, умевший доводить прозаический текст до состояния поэзии. Вот яркий пример плетения словес Епифания Премудрого, в котором, кстати, автор сам указывает на свой неповторимый стиль.

«…Да и аз многогрешный и неразумный, последуя словесем похвалении твоих, слово плетущи и слово плодящи, и словом почтити мнящи, и от словесе похваление събираа, и приобретав, и приплетав, паки глаголя: что еще тя нареку, вожа заблуждьшим, обретателя погыбшим, наставника прелщеным, руководителя умом ослепленым, чистителя оскверненным, взискателя расточеным, стража ратным, утешителя печалным, кормителя алчющим, подателя требующим, наказателя несмысленым, помощника обидимым, молитвеника тепла, ходатаа верна, поганым спасителя, бесом проклинателя, кумиром потребителя, идолом попирателя, богу служителя, мудрости рачителя, философии любителя, целомудрия делателя, правде творителя, книгам сказателя, грамоте перьмстей списателя».

Древнерусские авторы называли подобное письмо «словесной сытостью». Но за чисто внешним излишеством, ненужным на первый взгляд перечислением, строго выдержанным ритмом и шумным витийством скрывается тихая медитация, в которой читатель сам не замечает, когда от игры со словами он переходит к смыслу того, что за ними лежит. Определённый ритм нужен Епифанию, чтобы привести читателя в экстаз и заставить его удивляться святым и его деяниями (в основном, словеса плели в житиях).

В качестве материала для словесного орнамента древние мастера брали цитаты из Священного писания. В результате такие компиляции становились словесным узором, который был вдвойне символичным. Иногда в текстах не было почти ни одного авторского слова, так что он был целиком сплетен из цитат, взятых из разных частей Библии, однако бережно собранных и соединенных по смыслу.

Плетение словес в конечном счёте стало сродни восточным техникам вышивания ковров, где мастерство и сложность вышивки были гарантией того, что второго такого ковра никто не сошьёт. Однако как таковых авторов в то время ещё не было – они считались лишь мастерами-искусниками, накладывающими на страницы древних книг слово и волю Божью в виде самого сложного словесного и рукописного орнамента.