Почему у цветаевой возникла обида на тарковского. Всё повторяю первый стих
Меловой да соляной
Твой Славянск родной,
Надоело быть одной -
Посиди со мной...
Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе да печаль.
И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.
Как двенадцать лет назад,
Холодна рука
И немодные шумят
Синие шелка.
И вино звенит из тьмы,
И поет стекло:
“Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло!”
Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:
Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И поют из-под земли
Наши голоса.
1940
Арсений Тарковский
Душа моя затосковала ночью.
А я любил изорванную в клочья,
Исхлестанную ветром темноту
И звезды, брезжущие на лету
Над мокрыми сентябрьскими садами,
Как бабочки с незрячими глазами,
И на цыганской масляной реке
Шатучий мост, и женщину в платке,
Спадавшем с плеч над медленной водою,
И эти руки, как перед бедою.
И кажется, она была жива,
Жива, как прежде, но ее слова
Из влажных "Л" теперь не означали
Ни счастья, ни желаний, ни печали,
И больше мысль не связывала их,
Как повелось на свете у живых.
Слова горели, как под ветром свечи,
И гасли, словно ей легло на плечи
Все горе всех времен. Мы рядом шли,
Но этой горькой, как полынь, земли
Она уже стопами не касалась
И мне живою больше не казалась.
Когда-то имя было у нее.
Сентябрьский ветер и ко мне в жилье
Врывается -
то лязгает замками,
То волосы мне трогает руками.
Анна Ахматова считала, что стихотворение Тарковского «Ветер» - одно из самых пронзительных стихотворений, одна из вершин современной русской поэзии.
А.Н.Кривомазов, к.ф.-м.н., с.н.с. ИИЕТ РАН
Генеральный директор ООО "ИНТЕРСОЦИОИНФОРМ"
У Тарковского есть известный цикл стихотворений, посвященных великому русскому поэту Марине Ивановне Цветаевой.
Первое, что меня поражало в этих прекрасных стихах - чувство колоссальной вины автора перед ушедшим из жизни его другом-кумиром (“Где лучший друг, где божество мое, где ангел гнева и праведности?.. И чем я виноват, чем виноват?”).
В стихотворении Тарковского “Из старой тетради” (1939) 12 строк - в них невольно чувствуешь какой-то подтекст, легенду:
Арсений Тарковский
Все наяву связалось - воздух самый
Вокруг тебя до самых звезд твоих,
И поясок, и каждый твой упрямый
Упругий шаг, и угловатый стих.
Ты - не отпущенная на поруки,
Вольна гореть и расточать вольна,
Подумай только: не было разлуки,
Смыкаются, как воды, времена.
На радость - руку, на печаль, на годы!
Смеженных крыл не размыкай опять:
Тебе подвластны гибельные воды,
Не надо снова их разъединять.
Та же вина - и та же легенда! - в других двенадцати строках, посвященных Цветаевой:
Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина,
Поешь, Марина, мне, крылом грозишь, Марина,
Как трубы ангелов над городом поют,
И только горечью своей неисцелимой
Наш хлеб отравленный возьмешь на Страшный суд,
Как брали прах родной у стен Иерусалима
Изгнанники, когда псалмы слагал Давид
И враг шатры свои раскинул на Сионе.
А у меня в ушах твой смертный зов стоит,
За черным облаком твое крыло горит
Огнем пророческим на диком небосклоне.
Сильнее всего эти вина и легенда выражены, мне кажется, в его сонете “Как двадцать два года тому назад” (1941-1963):
И что ни человек, то смерть, и что ни
Былинка, то в огонь и под каблук,
Но мне и в этом скрежете и стоне
Другая смерть слышнее всех разлук.
Зачем - стрела - я не сгорел на лоне
Пожарища? Зачем свой полукруг
Не завершил? Зачем я на ладони
Жизнь, как стрижа держу? Где лучший друг,
Где божество мое, где ангел гнева
И праведности? Справа кровь и слева
Кровь. Но твоя, бескровная, стократ
Смертельней. Я отброшен тетивою
Войны, и глаз твоих я не закрою,
И чем я виноват, чем виноват?
Несколько раз при мне ему задавали вопросы относительно этой ощущаемой легенды, каких-то особых отношений между ними: “Не было ли у вас романа?” - на что он неизменно отвечал: нет, ничего не было. Но легенда, ее ощущение - оставалось, и он, мне кажется, сознательно нагнетал эту легенду - он, тридцатитрехлетний, образцово воспитанный, обращается к ней, сорокавосьмилетней, с прямым и твердым “ты”, “Марина”, “научи”... И потом - странно: она покончила с собой, самоубийство - повесилась, а он в стихах постоянно говорит о гибельных водах, ищет ее на дне (“задыхаясь, идешь ко дну”)... Какая-то загадка....
Один или два раза такой же вопрос (о возможной близости) задал и я, и получил тот же ответ.
Но один раз, по воле случая, я оказался в центре настоящего незабываемого тайфуна, которому, если уж им присваивают женские имена, надо дать имя - Марина.
Вот что произошло.
Вручая Тарковскому снимки, сделанные 26 сентября 1982 г., был им особенно тепло обласкан (честно сказать, больше мы никогда в таком количестве раз не целовались). Он был в каком-то особом эмоциональном настроении.
У меня ощущение, что в тот день (судя по надписям на фотографиях, это произошло 12 октября 1982 г.) я случайно попал к ним в ключевой, поворотный момент его духовной и личной жизни: я никогда больше не видел его в таком радостном и просветленном состоянии.
Оказалось, я узнал об этом в тот же вечер, за несколько минут до меня у него был Павел Нерлер, который принес ему другой, абсолютно бесценный дар: публикацию в “Огоньке” последнего стихотворения Марины Цветаевой (“Все повторяю первый стих...”), написанного по памяти в ответ на его стихотворение “Стол накрыт на шестерых - // розы да хрусталь, // А среди гостей моих - горе и печаль...” - и для него это неведомое ранее стихотворение явилось ПОТРЯСАЮЩИМ ДУХОВНЫМ ВЗРЫВОМ ОТТУДА, РЕЛИГИОЗНЫМ ПОДАРКОМ ТОЛЬКО НА ЕМУ ПОНЯТНОМ ПОДТЕКСТЕ И ЯЗЫКЕ, КАКИМ-ТО СУПЕРВАЖНЫМ ПОДТВЕРЖДЕНИЕМ И ПРОЩЕНИЕМ.
Это самое последнее в ее жизни цветаевское стихотворение было многократно прочитано-произнесено в тот вечер и мне хочется, чтобы читатель тоже получил возможность прочесть его в данную минуту.
Но сначала давайте вспомним исходное стихотворение тридцатитрехлетнего Тарковского (1940):
Меловой да соляной
Твой Славянск родной,
Надоело быть одной -
Посиди со мной...
Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе да печаль.
И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.
Как двенадцать лет назад,
Холодна рука
И немодные шумят
Синие шелка.
И вино звенит из тьмы,
И поет стекло:
“Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло!”
Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:
Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И поют из-под земли
Наши голоса.
И вот как взволнованно и сильно ответила Марина Цветаева, припоминая его стихи:
Марина Цветаева
"Я стол накрыл на шестерых..."
Все повторяю первый стих
И все переправляю слово:
- «Я стол накрыл на шестерых...»
Ты одного забыл - седьмого.
Невесело вам вшестером.
На лицах - дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть - седьмую...
Невесело твоим гостям
Бездействует графин хрустальный.
Печально им, печален - сам,
Непозванная - всех печальней.
Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
- Как мог ты позабыть число?
- Как мог ты ошибиться в счете?
Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий -
Ты сам - с женой, отец и мать)
Есть семеро - раз я на свете!
Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых -
Быть призраком хочу - с твоими,
(Своими)... Робкая как вор,
О - ни души не задевая! -
За непоставленный прибор
Сажусь незванная, седьмая.
Раз! - опрокинула стакан!
И все, что жаждало пролиться, -
Вся соль из глаз, вся кровь из ран -
Со скатерти - на половицы.
И - гроба нет! Разлуки - нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть - на свадебный обед,
Я - жизнь, пришедшая на ужин.
Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг - и всё же укоряю:
- Ты, стол накрывший на шесть - душ,
Меня не посадивший - с краю.
Он был в состоянии сильнейшего радостного потрясения, которое можно назвать счастьем или эйфорией: одновременно рад, горд, добр, мудр, высок и умен, и удивительно расслаблен, мягок, как желе, постоянно улыбался и доверчиво касался, словно опасаясь, что это не сон, Татьяны Алексеевны и меня, мило шутил, радовался жизни, готов был трепетно отозваться на любой вопрос, одарить развернутым ответом. И в каждом слове, как у ребенка - бездна чувств...
Возможно, его нужно было снимать в этот момент, но я был без сумок с фототехникой (откуда я мог знать, что это будет узловой вечер в его жизни), дав своему позвоночнику редкую передышку.
Встреча Марины Ивановны Цветаевой и поэта-переводчика Арсения Тарковского относится к трудному времени после возвращения в СССР из эмиграции.
Такого одиночества и тревоги она не испытывала даже в трудные послереволюционные годы в голодной Москве. Она вынуждена скитаться с сыном по чужим углам, полная неизвестность о судьбе арестованного Сергея Эфрона и дочери, все ее письма будто отправлены в никуда, нет ответа на ее крик души. Многие бывшие знакомые стремятся перейти на другую сторону при нечаянной встрече, опасаясь, что заподозрят в сочувствии к жене «врага».
Отсутствие средств и возможности работать, и это при том, что отец создал Музей изящных искусств, книги из трех библиотек Цветаевых подарены Румянцевскому музею, написаны великолепные стихи о Москве, родине М. Цветаевой. Но в этой новой Москве для нее и сына нет места. Было трудно, тяжело, невыносимо... - все эти слова уместны. Но для поэта всегда - поверх всех бед и несчастий - все-таки страшнее всего «сердца пустота». «Незваная, седьмая...»
Когда Арсений Тарковский приехал в 1925 году в Москву учиться, Марина Цветаева уже три года жила в Чехии. Но её стихи были хорошо известны людям, интересующимся поэзией. Книжки её можно было найти у букинистов, прочесть или выменять у друзей. Молодой Арсений Тарковский очень уважал Цветаеву как мастера, мэтра, старшего коллегу. Тарковский летом 1939 года вместе со своей второй женой Антониной Александровной и её дочерью Еленой жил в Чечено-Ингушетии, где переводил местных поэтов. За плечами у него ранняя горькая любовь к Марии Густавовне Фальц, позже - счастливая женитьба на Марии Ивановне Вишняковой, рождение в семье двоих детей - Андрея и Марины, потом уход из семьи к Антонине Трениной по страстной любви... Он пишет прекрасные собственные стихи, но до выхода первой его книги еще годы, поэтому на жизнь приходится зарабатывать переводами. Тарковский не просто поэт - поэт истинный. Он не мог не почитать стихи Марины Цветаевой, не мог и в жизни пройти мимо нее. Марина Арсеньевна пишет, что ей, родившейся в 1934-м, Арсений Александрович дал имя в честь поэта Цветаевой.
Последние годы жизни Марины Цветаевой хорошо изучены, но точной даты встречи её с Арсением Тарковским нет нигде. Известно, что поводом для знакомства послужили стихи - переводы Тарковского туркменского поэта Кемине. Сборник был подписан в печать 12 сентября 1940 года, и, возможно, через месяц он вышел в свет. Перевод Арсения Тарковского попал к Марине Цветаевой, скорее всего, через его близкую знакомую, переводчицу Нину Герасимовну Бернер-Яковлеву. В молодости она посещала литературно-художественный кружок на Большой Димитровке, хозяином которого был Брюсов. Там она впервые увидела Марину и Асю Цветаевых в сопровождении Максимилиана Волошина.
Слева направо: Елена Оттобальдовна Волошина, Вера Эфрон, Сергей Эфрон, Марина Цветаева,
Елизавета Эфрон, Владимир Соколов, Мария Кудашева, Михаил Фельдштейн, Леонид Фейнберг.
Коктебель, 1913.
Известен черновик письма Марины Ивановны к Арсению Тарковскому, записанный в октябрьской тетради Цветаевой за 1940 год и переписанный для кого-то Ариадной Эфрон.
«Милый тов. Т. (...) Ваш перевод - прелесть. Что вы можете - сами? Потому что за другого вы можете - все. Найдите (полюбите) - слова у вас будут. Скоро я вас позову в гости - вечерком - послушать стихи (мои), из будущей книги. Поэтому - дайте мне ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало - или не лежало - как это письмо. Я бы очень просила вас этого моего письмеца никому не показывать, я - человек уединенный, и я пишу - вам - зачем вам другие? (руки и глаза) и никому не говорить, что вот, на днях, усл (ышите) мои стихи - скоро у меня будет открытый вечер, тогда все придут. А сейчас - я вас зову по-дружески. Всякая рукопись - беззащитна. Я вся - рукопись. М (арина) Ц(ветаева)». Это позднее письмо «поздней» Цветаевой - совсем молодое по духу.
Если судить по письму, адресовано оно человеку уже знакомому, к которому возникла симпатия. Цветаева и Тарковский могли встретиться и на каком-нибудь литературном вечере, и в секции переводчиков... Но Бернер-Яковлева утверждает, что Цветаева и Тарковский познакомились именно у нее. Достоверно известно об их встрече в доме у Нины Герасимовны в Телеграфном переулке. Эту комнату в "коммуналке" вспоминает Мария Белкина: «...зеленые стены, где стояла старинная мебель красного дерева и на полках французские книги в кожаных переплетах». А у Марины Арсеньевны Тарковской, дочери поэта, в ее недавно вышедшей книге "Осколки зеркала" так: «туда я несколько раз приходила с мамой - мама дружила с Ниной Герасимовной. Комната была выкрашена в "старинный" зеленый цвет - это в эпоху дешевых обоев и дорогого "серебряного" наката. Помню, что там была мебель красного дерева - бюро, диван и горка, заставленная старинным стеклом. И цвет стен, и мебель очень шли хозяйке - статной рыжеволосой красавице, которая и в зрелые годы была очень хороша».
Сама Нина Герасимовна вспоминала: «Они познакомились у меня в доме. Мне хорошо запомнился этот день. Я зачем-то вышла из комнаты. Когда я вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились, взметнулись, метнулись. Поэт к поэту...». Они звонили друг другу, встречались, гуляли по любимым местам Цветаевой - Волхонке, Арбату, Трехпрудному... Однажды встретились в очереди в гослитовской кассе. Те, кто видел их вместе, замечали, как менялась Цветаева в обществе Тарковского. Марина Арсеньевна пишет: «Отношение папы к Цветаевой не меняется. Он, уже возмужавший поэт, все тот же почтительный ученик, она для него - старший друг и Мастер. К стихотворению "Сверчок" (1940 год) в папиной тетради есть приписка: "Заповедную" во второй строке - эпитет придуман Мариной Цветаевой, вместо моего, который ей не понравился" (я разыскала папин эпитет - "похоронную")».
Однажды (1940 г.), в присутствии Марины Ивановны, Арсений Тарковский прочел свое стихотворение, обращенное к дорогим ушедшим людям - отцу, брату, любимой женщине Марии Густавовне Фальц (стихи написаны за несколько дней до годовщины ее смерти).
Цветаева обычно легко запоминала чужие стихи, с первого же чтения. Но в своем ответном стихотворении (6 марта 1941 г.) она отказывается от балладного стиля Арсения Тарковского, от хорея, и пишет ямбом, что придает стихам особую силу и драматизм. Сидящих за столом Цветаева называет по-своему: у Тарковского - отец, брат, Она и фольклорные «горе да печаль»; у Цветаевой: «Два брата, третий - ты сам с женой, отец и мать». Марина Ивановна не поняла - или не захотела понять, - что на ужин к Тарковскому приходит его умершая возлюбленная. Может быть, зная это, она не написала бы ему эти ответные стихи, которые звучат не только как укор, но и как надежда на поворот к лучшему в их отношениях. Пока же ее на ужин не позвали.
Все повторяю первый стих
И все переправляю слово:
"Я стол накрыл на шестерых"...
Ты одного забыл - седьмого.Невесело вам вшестером.
На лицах - дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть - седьмую...Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально - им, печален - сам,
Непозванная - всех печальней.Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
- Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счете?Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий -
Ты сам - с женой, отец и мать)
Есть семеро - раз я на свете!Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых -
Быть призраком хочу - с твоими,(Своими)... Робкая как вор,
О - ни души не задевая! -
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.Раз! - опрокинула стакан!
И все, что жаждало пролиться, -
Вся соль из глаз, вся кровь из ран -
Со скатерти - на половицы.И - гроба нет! Разлуки - нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть - на свадебный обед,
Я - жизнь, пришедшая на ужин.Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг - и все же укоряю:
- Ты, стол накрывший на шесть - душ,
Меня не посадивший - с краю.
Точное и очень страшное предчувствие своей судьбы.
Вскоре становится ясно, что Арсений Александрович избегает встреч с нею. Весной 1941 года он даже не поздоровался с ней на книжном базаре в Клубе писателей. Он мужчина, он поэт, предпочитающий любить - гораздо больше, чем принимать любовь. В этом отношении их полюса совпадали с Анной Ахматовой. Да и просто - и физически, и эмоционально - он не мог уделять Марине Ивановне больше времени, чем уделял. У него молодая жена и приемная дочь, бывшая жена и двое своих маленьких детей, старенькая мама... Ушедшие любимые люди. Тем не менее ему тоже жаль терять дружбу с Цветаевой:
Все, все связалось, даже воздух самый
Вокруг тебя - до самых звезд твоих -
И поясок, и каждый твой упрямый
Упругий шаг и угловатый стих.Ты, не отпущенная на поруки,
Вольна гореть и расточать вольна,
Подумай только: не было разлуки,
Смыкаются, как воды, времена.На радость руку! На печаль, на годы,
Но только бы ты не ушла опять.
Тебе подвластны гибельные воды,
Не надо снова их разъединять.(Первая редакция стихотворения).
И снова - удивительное горькое предчувствие. Под стихами дата - «16 марта 1941 года». О том, что существуют стихи, посвященные ему, возможно, последние в жизни Цветаевой, Арсений Тарковский тогда не знал.
Началась война. Однажды Цветаева и Тарковский случайно встретились на Арбатской площади и попали под бомбежку. Спрятались в бомбоубежище. Марина Ивановна была в панике - раскачиваясь, повторяла одну и ту же фразу: «А он (фашист - Н.С.) все идет и идет...». Потом - эвакуация. Возможно, судьба Цветаевой сложилась бы иначе, если бы Тарковский уехал в Чистополь в одно время с ней. Но он сначала проводил туда жену и приемную дочь, а сам смог выехать только 16 октября. О смерти Марины Ивановны узнал еще в Москве.
"Зову - не отзывается, крепко спит Марина,
Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина..."
(1941 г.)"Марина стирает белье.
В гордыне шипучую пену
Рабочие руки ее
Швыряют на голую стену..."
(1963 г.)"Как я боюсь тебя забыть
И променять в одно мгновенье
Прямую фосфорную нить
На удвоенье, утроенье
Рифм - и в твоем стихотворенье
Тебя опять похоронить".
(1963 г.)
Он поэт, он молод, его раздирают страсти, он многое переживает трагически... И Цветаеву он любит - раннюю, до 1917 года, а после - утверждает - она как поэт кончилась... Взрослея, он уходит от молодости своей и от молодой Цветаевой, от поэтики ее все дальше и дальше. Однажды, как вспоминает писательница Елена Криштоф, он спросил вслух: «Кто бы мне объяснил, почему, чем дальше, тем больше ухожу я от поэзии Цветаевой?..» И сам себе ответил: «Перескажу объяснение одной молодой женщины. Двадцатилетней. Она мне сказала: у тебя на Цветаеву уже сил недостает... Возможно, она права. По крайней мере - в моем случае...». Цветаева для него тоже (как и Анна Ахматова - Н.С.) была Поэт с большой буквы и даже больше. Но все воспоминания о ней, все ее клубящиеся, неспокойные или лучше - лишающие покоя строки, все свои долги перед ней - все это, вместе взятое, он спрятал в дальней комнате и закинул ключ в реку...
Иногда он за что-то горько корил Цветаеву, говорил, что любит её (свидетельство Вениамина Блаженного), часто говорил о ней нежно... Тем не менее стихи Цветаевой читал все реже и реже, а вот прозу - с неизменным интересом. Постоянными спутниками поэта были Пушкин, Баратынский, Тютчев. Любил всегда, но с большими оговорками, Блока и Пастернака. С годами охладел к Мандельштаму. Но, пожалуй, сильнее всего он отошел от Цветаевой. Говорил, что не может переносить её «нервической разорванности предложений, постоянного крика». Хотя она и оставалась для Арсения Александровича великим поэтом, но уже без былой страстности и любви.
Итак. Арсений Александрович Тарковский. Последний всплеск Марины Цветаевой, последняя попытка спасения от пустоты... Но: разминовение человеческое, разминовение творческое. Многое не состоялось, многому не суждено было сбыться. Впрочем, они дали друг другу больше, чем не дали. Такие человеческие и поэтические отношения не забываются. И все же эта последняя встреча снова обернулась для Марины Ивановны «невстречей». То есть новой пустотой души.
К лету 1941 года огонь ее души погас окончательно. Никто не сумел (да, в общем-то, и не захотел) поддержать его. Погас огонь любви - перестали писаться стихи. Исчезли стихи - ослабла воля к жизни. И тогда стихия Смерти увлекла Цветаеву за собой.
Владимир Фараджиев рассказывает:
…Вспоминается зима 1987 года. На телевидении запущен в производство документальный фильм «Гибель Марины Цветаевой». Как автор сценария, я вижу свою задачу в попытке докопаться до первопричины добровольного ухода Цветаевой из жизни. Для этого мы с режиссером решили обратиться к живым свидетелям жизненной драмы великого Поэта. В частности, к Арсению Тарковскому, чьи отношения с Цветаевой уже на излете ее земного существования принято считать последним романтическим «всплеском» Марины.
Почему Арсений Александрович не смог ничего сказать о Цветаевой? Возможно, отчасти и потому, что прочитал последнее стихотворение Марины лишь в 1982-м году, после публикации в журнале «Огонёк», когда ему было уже 75 лет. Очевидцы, видевшие его в этот день, единодушны в оценке тогдашнего душевного состояния поэта, характеризуя его одним словом: катарсис.
Статья Н. Савельвой- moloko.ruspole.info/node/61, izcvetaevoy.ru
Строки «Всё повторяю первый стих» требуют особого внимания со стороны почитателей Марины Цветаевой, ведь это последнее стихотворение, написанное поэтессой незадолго до трагической смерти. По сути строки являются поэтическим ответом на стихотворение Арсения Тарковского «Стол накрыт на шестерых», которое зацепило Цветаеву. Для понимания последней работы поэтессы анализировать надо не само стихотворение, а то, что сподвигло Марину его написать.
В 1939 году Марина Ивановна возвращается в Россию из Европы, куда уехала за мужем, Сергеем Эфроном после его иммиграции. В СССР Цветаеву окружил вакуум, никто не печатал стихов, не приглашал на творческие вечера, а то и переходил дорогу, издалека увидев поэтессу на улице. Такая атмосфера вдвойне тяжела Марине, так как она не видит своей жизни без двух вещей – любви и поэзии, а писать и любить в вакууме нельзя.
В 1940 году «возвращенка» читает книгу переводов поэта Арсения Тарковского (отец известного режиссёра Андрея Тарковского) и по достоинству оценивает их. Тогда она ещё не знает, что является для Тарковского кумиром, поэт буквально боготворит её стихи. Так как перевод понравился Цветаевой, то она написала Арсению письмо, в котором тепло отозвалась о работе. После этого между Мариной и Тарковским началась заочная дружба, которую после вылилась в нечто больше.
Марина и Арсений
Первая встреча Арсения и Марины Ивановны прошла в доме Нины Яковлевой, бывшей тогда переводчицей. По воспоминаниям хозяйки в глазах у пары при встрече читалась любовь. Они не отрываясь смотрели в глаза друг другу и не могли наговориться. Для любви сложись все отношения и со стороны поэтессы, и со стороны Тарковского. Он боготворит Цветаеву, она иссушилась без любви. Он молод и привлекателен, она является одной из икон русской поэзии, пусть и прошла мимо неё ласка властей.
Самое печальное то, что в 1940 году Цветаева не видит в жизни смысла – нет постоянного угла, стихи не печатают, дочь и муж на Лубянке и злопыхатели пророчат там место и Марине Ивановне. Встреча с Тарковским стала отдушиной для Цветаевой, у неё появилась вера и надежда, что в жизни ещё не всё кончено.
Поэтический ответ Тарковскому
Через некоторое время, снова в доме Нины Яковлевой Тарковский читает Цветаевой своё стихотворение «Стол накрыт на шестерых». Эти строки чем-то обидели поэтессу, и она отвечает на них своими, среди которых есть:
Ты одного забыл - седьмого.
Цветаева видит себя седьмой лишней. Скорее всего, не только стихотворение Арсения стало причиной ответа, возможно, что-то случилось такое, что строки Арсения стали детонатором. Четверостишие:
Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий -
Ты сам - с женой, отец и мать)
Есть семеро - раз я́ на свете!
Цветаева буквально бросает в лицо Арсению, как бы крича – а я?
Марина не долго в стихотворении жалуется на забывчивость хозяина, и сама присаживается седьмой к столу, но её гордость задета, самолюбию нанесён удар. В строках поэтесса олицетворяет себя с жизнью, которая пришла к заколдованному смертью столу и расколдовала его.
Стол расколдован, дом разбужен.
Дом был разбужен ненадолго, скоро отношения с Тарковским перетекли из близких в отдалённые и Цветаева снова потеряла лучик надежды. Сложно сказать до какого уровня развились отношения Марины и Арсения, но факт – это была последняя любовь поэтессы. Далее продолжилась череда неудач, непризнания и депрессии. Конец весны и лето 1941 тяжелы для Цветаевой, в эти дни она пишет в дневнике:
"Никто не видит - не знает, - что я год уже ищу глазами крюк... Я год примеряю смерть..."
Стихи не пишутся, жить негде, денег нет, а над головой висит ужас небытия.
Стихотворение закрывает поэтическую страницу великой русской поэтессы Марины Цветаевой, не получившей при жизни и части заслуженных оваций. Марина Ивановна всю жизнь искала любви, но находила лишь её отблески, она всю жизнь жила стихами, но воздать им должное получилось только далеко после самоубийства поэтессы.
Текст стихотворения
"Я стол накрыл на шестерых…"
Всё повторяю первый стих
И всё переправляю слово:
- «Я стол накрыл на шестерых»…
Ты одного забыл - седьмого.
Невесело вам вшестером.
На лицах - дождевые струи…
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть - седьмую…
Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально - им, печален - сам,
Непозванная - всех печальней.
Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьёте.
- Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счёте?
Хроническое одиночество Марины Цветаевой враз рассеялось, как только в её жизни появился поэт Арсений Тарковский. Он был нежен, внимателен. Но любил ли сам или позволял себя любить?
В Цветаевой было много мужского . Но хватало и женского. Она с одинаковой страстью влюблялась в мужчин и грешила с женщинами. Фрейд назвал подобный феномен бисексуальностью. Наличие в одном человеке двух начал - мужского и женского. Их вечное соперничество в выборе партнера. Опыт интимных привязанностей Цветаевой свидетельствует, что женского в ней всё-таки было больше. Хотя «романы» с мужчинами, как правило, были короткими. Встретила... Загорелась... Нафантазировала... Переплавила ураган чувств в чеканную формулу стиха и... будьте здоровы! Человек, которого она только что боготворила, решительно вычёркивался из её жизни. Доходило до курьёзов. Например, во время новогоднего бал-маскарада перед нею внезапно возник недавний возлюбленный.
Вы меня не узнаёте?
Неужели вы меня и впрямь не узнаёте?
Я решительно вижу вас впервые!
Смутилась слегка, когда он напомнил своё имя.
Вы? - сказала она. - Извините, ради Бога, но я так плохо вижу, и к тому же у вас тогда были усы.
У меня усы? - человек был по-настоящему уязвлён. - Я в жизни не носил усов!..
Кто ж её такую полюбит? И тем не менее, Цветаева обладала способностью околдовывать. Особенно на той стадии, когда её могучее воображение дорисовывало объект страсти, и обыкновенный человек обретал героические черты рыцаря, в которого нельзя было не влюбиться. И она влюблялась. Поток стихов, вызванных новым чувством, казался неиссякаемым. Но вот поставлена последняя точка, когда и чувства, и стихи исчерпаны. Тут-то и приходит осознание, что любила вовсе не человека, а собственную свою Любовь. Очередная страничка «романа с собственной душой».
Многих поклонников Цветаевой настораживал другой её роман - «со Смертью». Возможно, оба эти романа - «с собственной душой» и «со смертью» - две стороны одной медали: инстинкта самосохранения и бессознательного влечения к смерти. Их корни ведут нас в детство поэта. Известно, что мать Марины Цветаевой страстно мечтала о сыне и никогда не скрывала, что рождение дочери было для неё большим разочарованием. Трудно поверить - в раннем возрасте будущему поэту отказывали в листке бумаги, на котором девочка хотела записать первые свои стихи. Миф о счастливом детстве, как и миф о нежной, любящей матери, не более чем маска, скрывающая подлинные чувства молодого поэта. Завязка внутреннего конфликта, с которого, как правило, начинается саморазрушение личности.
Незадолго до рокового шага в Елабуге - Цветаева покончила собой 31 августа 1941 года - она написала: «Никто не видит - не знает, - что я год уже ищу глазами крюк... Я год примеряю смерть...». И когда в этой гибельной атмосфере отчаяния и одиночества Цветаева получает подарок - книгу переводов из восточной поэзии молодого поэта-переводчика Арсения Тарковского, это вызывает у Цветаевой шквал эмоций. Значит, кто-то помнит о ней. Значит, кому-то ещё нужна. «Моя надоба от человека - любовь. Моя любовь».
И вот уже готов ответ: «Милый товарищ Тарковский, ваш перевод - прелесть. Что вы можете - сами? Потому что за другого вы можете всё. Найдите (полюбите) - слова у вас будут. Скоро вас позову в гости - вечерком - послушать стихи (мои), из будущей книги. Я бы очень просила вас этого моего письмеца никому не показывать, я - человек уединённый и я пишу - вам - зачем вам другие? (руки и глаза)... Всякая рукопись - беззащитна. Я вся - рукопись».
Теперь шквал эмоций захлёстывает Тарковского. Получить приглашение от самой Марины Цветаевой... Лучшего поэта современности! Тарковский готов бежать к ней хоть на край света. Был бы адрес... Не знает ещё Арсений Александрович - адрес у Цветаевой всегда один - собственная её Любовь.
Встреча
Женщины его обожали. Высокий красавец с благородным лицом, блеcтяще образованный и безмерно талантливый, поэт Арсений Тарковский умел видеть в Природе не хаос, а стройную архитектуру небесного и земного в их величавом единстве. Но при этом он считался переводчиком и первую книгу собственных стихов увидел лишь в пятьдесят пять лет. О том, что он поэт божьей милостью, первая сказала Марина Цветаева.
Арсений Тарковский
Между ними завязался эпистолярный роман. А вскоре в доме переводчицы Нины Яковлевой произошла личная встреча. «Мне хорошо запомнился этот день, - вспоминала Яковлева. - Я зачем-то вышла из комнаты. Когда вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились. Взметнулись. Метнулись. Поэт к поэту. В народе говорят: «Любовь с первого взгляда...».
Тарковский был молод, талантлив, красив, а главное - боготворил Цветаеву. Что нужно женщине, волею судьбы оказавшейся совершенно одинокой и даже, как считали некоторые, опасной. Муж и дочь арестованы как враги народа. Сама она вместе с сыном-подростком мыкается в поисках заработка и хоть какого-нибудь жилья. Ей всё время кажется, что за нею следят... Что её ждёт участь мужа и дочери...
Вся в трагических предчувствиях, она опекает каждый шаг сына. До поры до времени Мур терпит. Но, взрослея, всё активнее пытается вырваться из-под опеки. Отношения матери и сына обостряются до предела. Тарковский искренне её жалеет. Даже тогдашняя жена Тарковского Тоня хоть и ревнует, но не препятствует встречам мужа с отвергнутой многими «белогвардейкой». Не только по доброте своей, но и опасаясь наговоров и колдовских чар, которыми Цветаева, по её мнению, обладает. Цветаева же, в свою очередь, уверяет Тарковского, что видела ночью лицо Тони, прильнувшее к её окну в комнате на седьмом этаже.
Тарковский пытается вернуть её к реальности: «Марина Ивановна, подумайте, что вы говорите!» Нет-нет, она уверена - Тоня за нею следит... В другой раз Цветаева звонит Тарковскому в два часа ночи и сообщает, что у неё оказался его платок. Какой платок? Зачем по этому поводу звонить в два часа ночи? Нет, она должна немедленно его вернуть. Это его платок... Настаивает так, будто решается вопрос жизни и смерти... На самом же деле использует любую возможность бежать от одиночества... Хотя другие её поступки и слова полны здравого смысла и пронизаны настоящим трагизмом.
Почему Москва её не вмещает? Почему вышвыривает? Ведь их род Цветаевых буквально задарил Москву. Чего стоит один Музей изящных искусств (ныне Музей им. Пушкина), построенный её отцом, Иваном Владимировичем Цветаевым? Три огромные цветаевские библиотеки подарены Румянцевскому музею (будущей Ленинке). А сколько стихов, подлинных поэтических шедевров, посвящены Москве!
Письма-жалобы, письма-просьбы. Их рассылает Цветаева по разным адресам: Сталину, Берии, Фадееву... Ни до кого не достучаться. Заработка от переводов едва хватает, чтобы прокормиться. Хроническое одиночество рассеивается, как только появляется Тарковский. Он нежен, внимателен и в отличие от Мура позволяет себя любить. И снова всплеск чувств... Романтические встречи... Долгие прогулки по Москве...
И стихи, которые читает ей молодой Тарковский.
Мне стыдно руки жать льстецам,
Лжецам, ворам и подлецам,
Прощаясь, улыбаться им
И их любовницам дрянным.
Уйдём отсюда навсегда.
Там - тишина, и поезда,
Мосты, и башни, и трава,
И глаз дневная синева,
Река - и эхо гулких гор,
И пуля звонкая в упор .
Стихи производят на Цветаеву шоковое впечатление. Ей страшно за Тарковского. В разгар сталинских репрессий решиться на подобное откровение мог либо безумец, либо герой. Цветаева восхищена Тарковским - героем, но требует немедленно обуздать безумца. Успокаивая Марину, Тарковский уверяет, что никому этих стихов не показывал, что никаких подозрений в его благонадежности у руководства Гослита нет. Слова Тарковского нисколько не успокоили Цветаеву. Напротив, её пронзает желание защитить этого молодого человека, укрыть своим материнским крылом.
Многими замечено - рядом с Тарковским Цветаева будто оживает. «Я видел Цветаеву всего один раз в жизни, - вспоминает художник А. Штейнберг, - это было перед войной. Я стоял в Гослитиздате в очереди за деньгами... Было много народу. Вдруг кто-то толкает меня в бок и показывает: Цветаева... Я увидел старую женщину, неухоженную, видно, махнувшую на себя рукой. Какая-то отчуждённая от окружающих. Она вся потянулась навстречу кому-то только что вошедшему. Я оглянулся и увидел Тарковского... Эту картину я совершенно отчётливо вспомнил на «Жизели» с Улановой... Она видит принца и идёт к нему. Она просто идёт через всю сцену, но это было гениально сыграно. Жизель преобразилась. Это Женщина, Любовь, Ожидание шли к мужчине...»
Семь ступеней
Будучи ещё совсем юной девушкой, Марина так объясняла своё жизненное кредо: «Жизнь так скучна, что всё время нужно представлять себе разные вещи... Впрочем, воображение тоже жизнь. Где граница?.. Что такое действительность?.. Принято этим именем называть всё, лишённое крыльев». К счастью, крылья её романтики всегда наготове. Они помогают Марине взлетать в мир страстей, вынашивая в душе бунт против «общепринятых банальностей». К коим, в частности, относится обычная земная любовь в её плотской, бездуховной, как она считала, ипостаси.
Подобный вариант никогда не привлекал Цветаеву. Истинным наслаждением для неё всегда оставался акт творчества, венчавший любовный порыв. Фундамент возводимого ею замка Высокой Поэзии закладывался именно здесь. Вот где корни мифа о бесчисленных романах Цветаевой, о сонмах её возлюбленных, а если точнее, то бесплотных духов, не имеющих ни возраста, ни пола.
Со многими она накоротке. Вот дух Наполеона, кумира её юности, а вот — великого поэта Рильке (с ним связывал Цветаеву эпистолярный роман, оборвавшийся с его смертью). Из близких друзей - дух Пастернака. Из возлюбленных - дух Тарковского. По заведённому Цветаевой обычаю, после каждого свидания она посылает вдогонку возлюбленному развёрнутые послания, делясь впечатлениями о встрече, договаривая недоговоренное.
Была такая переписка и с Тарковским, во время войны, к сожалению, утраченная. Можно, конечно, вспомнить «отчёт» самой Цветаевой о том, как проходило свидание с другим возлюбленным, и по аналогии представить, как это могло происходить со многими её избранниками, - ведь манера её поведения в подобных ситуациях, была предсказуема. Сначала - восторги, как замечательно провели они время: целовались, смеялись... Далее диалог - переступать ли порог интимной близости.
Начинает Цветаева:
Это меня ни к чему не обязывает?
То, что вы меня целуете.
Марина Ивановна? Что вы!!! Вы не похожи на других женщин!
Я, невинно: Да?
Марина Ивановна, я ведь всего этого не люблю.
Я, в пафосе: «А я - ненавижу!»
«Такое отсутствие у Цветаевой интереса к половому акту было поразительным. Всё, что ей было нужно тогда и всегда, - чтобы её обнимали, ласкали, любили, как ребёнка, или чтобы её любил ребёнок». К такому заключению приходит американская писательница - психоаналитик Лили Фейлер. Подтверждая предположение о том, что в душе Марины Цветаевой слились воедино два чувства - сиротства и желания быть хорошей матерью.
На одном из поэтических вечеров Тарковский в присутствии Цветаевой прочёл своё новое стихотворение.
Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе и печаль.
И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит, наконец
У дверей стучат...
На самом деле за дверью никого нет. Это поэту чудится, будто близкий человек, давно ушедший из жизни, присоединяется к застолью. Стихотворение - далеко не лучшее из того, что написано Тарковским, и уж никакого отношения к Цветаевой не имеющее. Но почему оно так разбередило душу Цветаевой, вызвало такой ураган чувств и бурю эмоций, что она тут же на него ответила:
Всё повторяю первый стих
И всё переправляю слово:
« - Я стол накрыл для шестерых...»
Ты одного забыл - седьмого.
Невесело вам вшестером.
На лицах - дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть - седьмую...
Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально - им, печален - сам,
Непозванная - всех печальней...
Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг, - и всё же укоряю:
- Ты, стол накрывший на шесть душ,
Меня не посадивший - с краю...
Чего в них больше? Задетого самолюбия? Непомерной цветаевской гордости? Или обиды на того, кто посмел забыть, что существует Она, его Психея - бессмертная её душа. Сколько подобных посвящений Цветаевой уже написано! Многие адресаты давно забыты, а стихи живут! Казалось бы, и это стихотворение из того же ряда. Ничего подобного! Стихотворение, о котором идёт речь, стоит особняком в цветаевском творчестве. Не потому, что - лучшее. А потому, что - ПОСЛЕДНЕЕ.
Сам Тарковский считал, что Марина написала эти стихи из обиды. «Укоряла меня за то, что её забыли, седьмую...» И ведь действительно забыли! Забыли, что магическое число «семь» смолоду было выбрано как некий символ счастья. Не зря, видимо, оно появляется в стихах разных лет.
Если следовать версии Тарковского, то возникает вопрос: почему упрёк Цветаевой до него не дошёл? Цветаева не из тех, кто носит камень за пазухой. Открытая, прямая, гордая - вот черты её характера. Так почему адресат стихотворения целых сорок два года ничего о нём не знал? Хотя, по его же воспоминаниям, они продолжали встречаться с Цветаевой до самого её отъезда в эвакуацию. Быть может, истинный адресат стихотворения вовсе не Тарковский? Совершенно очевидно, что упрёк поэта копился в сердце годами. Что стихотворение лишь повод высказать наболевшее. И весьма сомнительно, что относится оно к одному человеку. Стихи звучат как итог прожитой драмы. Как завершение «романа» с собственной душой. Как последняя его песнь...
Роман со смертью ещё дописывался. Последние его строки - свидетельство глубокого надлома в душе Цветаевой. Ещё в эмиграции она уже точно знала, какой конец её ждет. «Я, конечно, кончу самоубийством... Надо торопиться, пока я ещё владею своим мозгом, а не он мной». Завершающие строки романа дописывались уже в Москве. «Меня жизнь за эти годы добила... Исхода не вижу...». Сказано тихо, но на крик обречённого, застывшего над краем бездны. Последнее, что она напишет в Елабуге, - посмертная записка сыну: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але - если увидишь, - что я любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик» .
Путь, который она прошла, завершился крушением её личности. А чуть раньше - ОТКАЗОМ.
Отказываюсь - быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь - жить.
Марина Цветаева мечтала быть хорошей матерью. Прежде, чем накинуть на шею петлю, она пожарила сыну рыбу. Отдала последнюю дань быту, с которым сражалась всю жизнь, отвоёвывая себе пространство для Бытия. В этот раз ей предстояло отвоёвывать себе пространство для Небытия. Цветаева спешила - боялась, вернётся с воскресника сын... Последний взгляд вокруг себя - что она оставляет людям? Сковороду жареной рыбы - сыну на ужин. Да старый потёртый чемодан с рукописями. В нём - замок Высокой Поэзии, дар всему человечеству. Пища земная. И пища духовная. Два потока. Вместе оба эти потока устремляются в одно русло, которое и есть, по мнению Арсения Тарковского, Жизнь. Со всеми её «всплесками» надежды и обречённости.
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идёт бессмертье косяком.
