Путешествие в сердце тьмы. Сердце тьмы" Дж

Последние полтора десятилетия XIX века были отмечены интенсификацией интеллектуальной жизни страны: появилась целая группа мыслителей, пытавшихся разрешить как извечные философские вопросы, так и вопросы социальной справедливости и гуманности. Философы Джозия Ройс, Джордж Сантаяна, Уильям Джеймс, Чарльз Сандерс Пирс, Джон Дьюи, Оливер Уэнделл Холмс как специалист по праву, экономисты и социологи Торстейн Веблен, Герберт Кроули, Лестер Фрэнк Уорд, Генри Джордж и крупнейший мыслитель черной Америки Уильям Дюбуа — все они сетовали на поверхностные суждения и "порочную идеологию", занимавшие "ментальное пространство США".

Новая школа американских философов и психологов стремилась к тому, чтобы абстрактные, казалось бы, рассуждения о материализме, идеализме, детерминизме и свободе воли утвердились в сознании американцев как нечто, непосредственно их касающееся. Таким образом они старались предотвратить вымывание истинно человеческих основ жизни массивным потоком механистических сил.

Издательское дело в стране продолжало интенсивно развиваться. Фермеры, фабричные рабочие, мелкие горожане, каждая этническая группа, жители каждого региона имели теперь собственную газету или журнал.

Одновременно с расширением читательской аудитории происходило ее расслоение. Разборчивый читатель, который ранее жил исключительно в Бостоне и других городах северо-восточного побережья и распространился по всем крупным центрам США, всегда получал журналы, которые соответствовали его духовным и эстетическим запросам и политическим пристрастиям. Теперь же появилась масса изданий, которые обслуживали самую разнообразную публику и ориентировались на ее культурный уровень и вкусы. Разрыв в читательских пристрастиях был настолько огромен, что Америка, казалось, находилась в разгаре культурной гражданской войны. "Между университетской этикой и деловыми этиками, между американской культурой и американским народом, <...> между академическим педантизмом и бульварным сленгом нет и не может быть ничего общего, никакой "нейтральной полосы", — писал известный критик начала XX века В.В. Брукс.

Однако чтение не только газет и журналов, но и художественной литературы наконец-то стало общенациональной привычкой.

Книгопечатание в Америке, начиная с периода Реконструкции, также было явственно ориентировано на два слоя, можно сказать, два класса читателей. Крупные центры книгопродажи — Нью-Йорк, Бостон и Филадельфия поставляли в книжные магазины продукцию для образованных горожан, тогда как "подписные" издательства обеспечивали книгонош, которые разносили "культуру" по мелким городишкам и селам Америки. Огромная, в большинстве своем грамотная, но не слишком рафинированная читательская аудитория: мастеровые, фермеры и члены их семей — заранее заказывала публикацию книг по истории, вопросам морали, медицинской помощи, патриотические или юмористические сочинения и лишь изредка — художественные произведения.

В этих условиях писателям, чтобы достичь успеха, приходилось "выкручиваться" изо всех сил: устраивать публичные лекции (позже — публичные "чтения"), ради популярности, а не только лишь заработка, печататься в дешевых журналах, создавать сценические версии своих произведений, так как посмотревшая "представление" публика охотно заказывала публикацию "понравившегося романа". Карьера литератора требовала талантов бизнесмена, и в 1880-е авторы стали все чаще прибегать к услугам литературных агентов. Однако доходы писателей заметно выросли, по сравнению с довоенными, что во многом и подталкивало к поиску читательской благосклонности. В конечном итоге, это — наряду с прочими обстоятельствами — тормозило развитие литературы.

Американская словесность рубежа веков далеко не сразу пришла в соответствие с масштабностью экономических и социальных сдвигов в стране. Долгое время главные литературные свершения оставались связанными с романтизмом, который продолжал доминировать в поэзии. Проза же, взявшаяся проторить путь реализму, топталась на месте. Во-первых, она не спешила освобождаться от системы ценностей, которые сложились под знаком пуританской идеологии.

Живучести пуританского мировосприятия способствовало то, что оно отнюдь не противоречило новой протестантской этике делового успеха, а, напротив, даже укрепляло ее: "Делайтесь состоятельными! — призывал проповедник Р. Конвелл. — Честно нажитое богатство — лучший путь проповеди Евангелия". Вследствие этого популярные социал-дарвинистские идеи Спенсера (они неизбежно проникли в США из Европы и увлекли писателей молодого поколения — Гарленда, Лондона, Драйзера) парадоксально уживались с требованием целомудренности литературы, по отношению к которому новые реалии жизни и даже оригинальность художественного мастерства оказывались второстепенными.

В этом плане очень показательна творческая судьба Кейт Шопен (1851—1904), талантливого прозаика, крепкого мастера новеллистического жанра и "местного колорита", завоевавшей читательское признание двумя сборниками рассказов из жизни креолов Луизианы "Старожилы Байо" (1894) и "Ночь в Акадии" (1897). Писательница была буквально уничтожена критикой и подвергнута общественному остракизму после публикации романа "Пробуждение" (1899), психологически тонкого и виртуозно выполненного исследования женской души.

Произведение сочли вызывающим и неприличным: его героиня, молодая замужняя дама Эдна Понтилье, совершает супружескую измену, нимало этим не тревожится и вдобавок в финале впадает в непростительный грех самоубийства, причем, даже не из раскаяния, а просто повинуясь минутному импульсу. Общественность была возмущена глубокой безнравственностью героини, не задумывающейся над последствиями своих поступков, и явным сочувствием к ней автора.

В действительности же невероятной явилась не обывательская (в романе нет ни одной откровенной сцены), но художественная смелость К. Шопен. Она новаторски — без авторского комментария и морализаторства — изобразила не до конца еще сложившуюся, а только пробуждающуюся личность юной женщины, распахнутую навстречу всем звукам, краскам и запахам окружающего ее мира. Шокированные читатели и критики попросту не заметили ни красоты и совершенства стиля, ни трагической, без мелодраматизма, силы произведения. Их приговор был окончателен; ошельмованный автор опередившего свое время романа, К. Шопен навсегда ушла из литературы, а через пять лет и из жизни.

Развитие реалистической прозы тормозилось, во-вторых, распространением "улыбающейся" традиции, признанной "наиболее американской", но на деле ограничивающей, сужающей видение писателями такой разносторонней и часто кризисной современной жизни. Эта "улыбка" становилась все более нарочитой и постепенно начала восприниматься едва ли не как "гримаса глупца". Ярчайший пример тому — творчество Уильяма Сидни Портера, писавшего под псевдонимом О. Генри (1862—1910).

Блестящий мастер новеллы и вместе с тем автор, не имеющий себе равных по части "перевязывания ран" простых американцев, он пользовался большой популярностью лишь у самого неразборчивого читателя. Неизменно счастливые развязки его рассказов в конце концов наскучили современникам. Письма и неоконченные рукописи О. Генри свидетельствуют о том, что он не вполне охотно оставался "добрым сказочником", а мечтал о "простой честной прозе".

Своеобразным "ограничителем", в-третьих, было и почти неизбежное стремление литераторов к коммерческому успеху, жертвами которого оказались в США многие писатели. Так, например, Фрэнсис Брет Гарт (1836—1902), приехавший из Олбени в Сан-Франциско в 1870-е, на какое-то время стал самым знаменитым писателем Америки. Один из пионеров "местного колорита", он в своем "Счастье ревущего стана и других рассказах", по сути, выступил создателем популярного образа Дикого Запада, населенного сентиментальными мошенниками, храбрыми отщепенцами и падшими женщинами с золотыми сердцами.

В тридцатипятилетнем возрасте Брет Гарт победителем отправился на восток страны и подписал с крупным журналом "Атлантик Мансли" контракт в 10 тысяч долларов, после чего его литературная карьера быстро закончилась. Его произведения, в которых писатель явно повторялся, не имели успеха, большие долги и горькое разочарование, в конце концов, сделали Гарта добровольным изгнанником. В 1878 он поступил на консульскую службу в Англии и покинул США, как оказалось, навсегда.

И, наконец, серьезнейшей причиной отставания американской словесности как от европейской литературы, так и от темпов социально-политического развития собственной страны, была незрелость национальной реалистической традиции, ее провинциальный характер, обусловленный всеми предыдущими обстоятельствами. Блестяще освоившей романтические принципы изображения действительности, но столкнувшейся с изменившимися жизненными реалиями, литературе США вновь приходилось начинать, практически, с чистого листа, не копируя при этом европейский опыт, который не соответствовал американской специфике. Вновь, как и прежде, требовалась одухотворяющая идея, способная дать импульс художественному развитию.

Неким свежим дуновением явилось оформление и все более уверенная деятельность школ "местного колорита", постепенно освобождавшихся от инерции изящного, "благопристойного" письма, ревнителями которого оставались высокообразованные бостонские "брамины" — Генри Уордсворт Лонгфелло, Джеймс Рассел Лоуэлл и Оливер Уэнделл Холмс. Много сделавший в свое время для национальной культуры, этот триумвират пытался по-прежнему определять эстетические нормы американской словесности, "как будто не было Гражданской войны, и в Америке нет иных регионов, кроме Новой Англии", — как сказал о нем современник.

Соединенные Штаты Америки могут по праву гордиться тем литературным наследием, которое оставили лучшие американские писатели. Прекрасные произведения продолжают создаваться и сейчас, правда, в своем большинстве представляют собой беллетристику и массовую литературу, не несущую в себе никакой пищи для размышлений.

Лучшие признанные и непризнанные американские писатели

Критики до сих пор спорят, приносит ли художественная литература пользу человеку. Кто-то говорит, что она развивает воображение и чувство грамматики, а также расширяет кругозор, а отдельные произведения могут даже изменить мировоззрение. Кто-то же считает, что для чтения годится только научная литература, содержащая практическую или фактическую информацию, которой можно пользоваться в повседневной жизни и развиваться не духовно или морально, но материально и функционально. Поэтому американские писатели пишут в огромном количестве самых разных направлений - литературный «рынок» Америки так же велик, как разнообразны и ее кинематограф, и эстрадная сцена.

Говард Филлипс Лавкрафт: мэтр настоящего кошмара

Так как американский народ падок на все яркое и необычное, литературный мир Говарда Филлипса Лавкрафта оказался им как раз по вкусу. Именно Лавкрафт подарил миру истории о мифическом божестве Ктулху, который миллионы лет назад уснул на дне океана и проснется лишь тогда, когда настанет время апокалипсиса. Лавкрафт обзавелся огромной фанбазой по всему миру, и в его честь даются названия группам, песням, альбомам, книгам и фильмам. Невероятный мир, который создал Мастер ужасов в своих произведениях, не перестает пугать даже самых заядлых и опытных любителей хоррора. Талантом Лавкрафта вдохновлялся сам Стивен Кинг. Лавкрафт создал целый пантеон богов и испугал мир ужасными пророчествами. Читая его работы, читатель ощущает совершенно необъяснимый, непонятный и очень мощный страх, хотя автор практически никогда не описывает непосредственно то, чего следует бояться. Писатель заставляет воображение читателя работать так, что он сам представляет самые страшные картины, и от этого кровь буквально стынет в жилах. Несмотря на высочайшее писательское мастерство и узнаваемый стиль, многие американские писатели оказались непризнанными при жизни, и Говард Лавкрафт вошел в их число.

Мастер чудовищных описаний - Стивен Кинг

Вдохновленный созданными Лавкрафтом мирами, Стивен Кинг сотворил массу великолепных произведений, множество которых были экранизированы. Перед его мастерством преклонялись такие американские писатели как Дуглас Клегг, Джеффри Дивер и многие другие. Стивен Кинг творит до сих пор, хотя неоднократно признавался, что из-за его произведений с ним частенько случались неприятные сверхъестественные вещи. Одна из самых знаменитых его книг с коротким, но громким названием «Оно» взволновала миллионы. Критики жалуются, что передать весь ужас его произведений в экранизациях практически невозможно, но храбрые режиссеры пытаются делать это и по сей день. Очень популярны такие книги Кинга как «Темная башня», «Необходимые вещи», «Кэрри», «Ловец снов». Стивен Кинг умеет не только создать нагнетающую, напряженную атмосферу, но и предлагает читателю множество совершенно отвратительных и подробных описаний расчлененных тел и других не слишком приятных вещей.

Классическая фантастика от Гарри Гаррисона

Гарри Гаррисон до сих пор очень популярен в довольно широких кругах. Его стиль легкий, а язык незамысловатый и понятный, и эти качества его произведений делают их подходящими для читателей практически любого возраста. Сюжеты Гаррисона исключительно интересны, а персонажи самобытны и интересны, поэтому каждый может найти себе книгу по вкусу. Одна из самых знаменитых книг Гаррисона, «Неукротимая планета», может похвастаться закрученным сюжетом, характерными персонажами, хорошим юмором и даже красивой романтической линией. Этот американский писатель-фантаст заставил людей задуматься о том, чем чреват слишком большой технологический прогресс, и нужны ли нам на самом деле путешествия по космическим пространствам, если мы пока не можем совладать с собой и своей собственной планетой. Гаррисон показал, как можно создавать научную фантастику, которая будет понятна и детям, и взрослым.

Макс Бэрри и его книги для прогрессивного потребителя

Многие современные американские писатели делают основную ставку на потребительский характер человека. На полках книжных магазинов сегодня можно найти массу художественной литературы, рассказывающей о приключениях модных и стильных героев в сфере маркетинга, рекламы и другого большого бизнеса. Однако и среди таких книг можно найти настоящие жемчужины. Творчество Макса Бэрри настолько завышает планку для современных авторов, что перепрыгнуть ее смогут только по-настоящему оригинальные писатели. Его роман «Сироп» концентрируется на истории молодого человека по имени Скат, мечтающем сделать блестящую карьеру в рекламе. Ироничный стиль, меткое использование крепкого словца и потрясающие психологические картины персонажей сделали книгу бестселлером. «Сироп» обзавелся собственной экранизацией, которая не стала такой же популярной, как книга, но практически не уступила ей в качестве, так как сам Макс Бэрри помогал сценаристам работать над фильмом.

Роберт Хайнлайн: жестокий критик общественных отношений

До сих пор идут споры о том, каких писателей можно считать современными. Критики считают, что к их категории также можно отнести и ведь современные американские писатели должны писать на таком языке, который был бы понятен сегодняшнему человеку и был бы ему интересен. Хайнлайн справился с этой задачей на все сто процентов. Его сатирико-философский роман «Пройдя долиной смертной тени» показывает все проблемы нашего общества, используя очень оригинальный сюжетный прием. Главный персонаж - пожилой мужчина, чей мозг пересадили в тело его молоденькой и очень красивой секретарши. Очень много времени в романе уделяется темам свободной любви, нетрадиционной ориентации и беззакония во имя денег. Можно сказать, что книга «Пройдя долиной смертной тени» - это очень жесткая, но одновременно чрезвычайно талантливая сатира, изобличающая современное американское общество.

и пища для голодных молодых умов

Американские писатели-классики больше всего концентрировались на философских, значимых вопросах и непосредственно на оформлении своих произведений, а дальнейший спрос был им почти не интересен. В современной литературе, вышедшей после 2000 года, сложно найти что-то по-настоящему глубокое и оригинальное, так как все темы уже были талантливо раскрыты классиками. Это наблюдается в книгах серии «Голодные игры», принадлежащих перу молодой писательницы Сьюзен Коллинз. Многие вдумчивые читатели сомневаются, что эти книги достойны хоть какого-то внимания, так как являются не более чем пародией на настоящую литературу. В первую очередь в серии «Голодные игры», рассчитанной на молодых читателей, привлекает тема любовного треугольника, оттененная предвоенным состоянием страны и общей атмосферой жесточайшего тоталитаризма. Экранизации романов Сьюзен Коллинз сорвали настоящий куш в прокате, а актеры, сыгравшие в них ведущих персонажей, прославились на весь мир. Скептики по поводу этой книги говорят, что лучше уж молодежь будет читать хотя бы это, чем не читать вообще.

Фрэнк Норрис и его за простых людей

Некоторые известные американские писатели практически не знакомы ни одному далекому от классического литературного мира читателю. Это можно сказать, например, о творчестве Фрэнка Норриса, которому это не помешало создать потрясающее произведение «Спрут». Реалии этого произведения далеки от интересов русского человека, но уникальный писательский стиль Норриса неизменно привлекает любителей хорошей литературы. Задумываясь об американских фермерах, мы всегда представляем улыбчивых, счастливых и загорелых людей с выражением благодарности и смирения на лице. Фрэнк Норрис же показал настоящую жизнь этих людей, не приукрашивая ее. В романе «Спрут» нет и намека на дух американского шовинизма. Американские любили рассказывать о жизни простых людей, и Норрис не стал исключением. Похоже, что вопрос социальной несправедливости и недостаточной оплаты тяжелого труда будет волновать людей всех национальностей в любые исторические времена.

Фрэнсис Фицджеральд и его выговор непутевым американцам

Великий американский писатель Фрэнсис обрел «вторую популярность» после выхода недавней экранизации его великолепного романа «Великий Гэтсби». Фильм заставил молодежь зачитываться классикой американской литературы, а исполнителю главной роли Леонардо ДиКаприо пророчили Оскар, но он, как всегда, его не получил. «Великий Гэтсби» - это совсем небольшой роман, который ярко иллюстрирует извращенную американскую мораль, мастерски показывая дешевое человеческое нутро. Роман учит тому, что друзей нельзя купить, как нельзя купить и любовь. Главный герой романа, рассказчик Ник Кэррэуэй, описывает всю ситуацию со своей точки зрения, что придает всему сюжету пикантность и небольшую неоднозначность. Все персонажи очень самобытны и прекрасно иллюстрируют не только американское общество того времени, но и наши сегодняшние реалии, так как люди никогда не перестанут охотиться за материальными богатствами, презирая душевную глубину.

И поэт, и прозаик

Поэты и писатели Америки всегда отличались поразительной многогранностью. Если сегодня авторы могут создавать только прозу или только поэзию, то раньше такая предпочтительность считалась чуть ли не дурным вкусом. К примеру, вышеупомянутый Говард Филлит Лавкрафт, помимо поражающих воображение жутких рассказов, также писал и стихи. Особенно интересно то, что стихи его были гораздо светлее и позитивнее прозы, хотя и пищи для размышлений дают не меньше. Гений-вдохновитель Лавкрафта, Эдгар Аллан По, тоже создавал великолепные стихотворения. В отличие от Лавкрафта, По занимался этим гораздо чаще и намного качественнее, поэтому некоторые его стихотворения на слуху и сегодня. Стихотворения Эдгара Аллана По содержали не только потрясающие метафоры и мистические аллегории, но и имели философский подтекст. Кто знает, возможно, современный мэтр жанра хоррор Стивен Кинг тоже рано или поздно ударится в поэзию, устав от сложноподчинённых предложений.

Теодор Драйзер и «Американская трагедия»

Быт простых людей и богачей описывали многие классические авторы: Френсис Скотт Фицджеральд, Бернард Шоу, О’ Генри. Американский писатель Теодор Драйзер тоже пошел по этому пути, делая больший упор на психологизм персонажей, чем непосредственно на описание бытовых проблем. Его роман «Американская трагедия» великолепно представил миру яркий пример которая рушится из-за неправильного морального выбора и тщеславия главного героя. Читатель, как ни странно, совершенно не проникается к этому персонажу сочувствием, потому что настолько равнодушно нарушать все общества может только настоящий негодяй, который ничего, кроме презрения и ненависти, не вызывает. В этом парне Теодор Драйзер воплотил тех людей, которым хочется любой ценой вырваться из оков противного им общества. Однако так ли уж хорошо это высшее общество, что ради него можно убить невинного человека?

Джозеф Конрад

Сердце тьмы

Яхта «Нелли» покачнулась на якоре – паруса ее были неподвижны – и застыла. Был прилив, ветер почти стих, а так как ей предстояло спуститься по реке, то ничего другого не оставалось, как бросить якорь и ждать отлива.

Перед нами раскрывалось устье Темзы, словно вход в бесконечный пролив. В этом месте море и небо сливались, и на ослепительной глади поднимающиеся с приливом вверх по реке баржи казались неподвижными; гроздья обожженных солнцем красноватых парусов, заостренных вверху, блестели своими полированными шпринтовами. Туман навис над низкими берегами, которые словно истаивали, сбегая к морю. Над Грейвсэндом легла тень, а дальше, вглубь, тени сгущались в унылый сумрак, застывший над самым большим и великим городом на земле.

Капитаном и владельцем яхты был директор акционерной компании. Мы четверо дружелюбно на него поглядывали, когда он, повернувшись к нам спиной, стоял на носу и смотрел в сторону моря. На всей реке никто так не походил на типичного моряка, как он. Он был похож на лоцмана, который для моряков олицетворяет собою все, что достойно доверия. Трудно было поверить, что его профессия влекла его не вперед, к этому ослепительному устью, но назад – туда, где сгустился мрак.

Как я уже когда-то говорил, все мы были связаны узами, какие налагает море. Поддерживая нашу дружбу в течение долгих периодов разлуки, эти узы помогали нам относиться терпимо к рассказам и даже убеждениям каждого из нас. Адвокат – превосходный старик – пользовался, вследствие преклонного своего возраста и многочисленных добродетелей, единственной подушкой, имевшейся на палубе, и лежал на единственном нашем пледе. Бухгалтер уже извлек коробку с домино и забавлялся, возводя строения из костяных плиток. Марлоу сидел скрестив ноги и прислонившись спиной к бизань-мачте. У него были впалые щеки, желтый цвет лица, прямой торс и аскетический вид; сидя с опущенными руками и вывернутыми наружу ладонями, он походил на идола. Директор, убедившись, что якорь хорошо держит, вернулся на корму и присоединился к нам. Лениво обменялись мы несколькими словами. Затем молчание спустилось на борт яхты. Почему-то мы не стали играть в домино. Мы были задумчивы и пребывали в благодушно-созерцательном настроении. День безмятежно догорал в ослепительном блеске. Мирно сверкала вода; небо, не запятнанное ни одним облачком, было залито благостным и чистым светом; даже туман над болотами Эссекса был похож на сияющую и тонкую ткань, которая, спускаясь с лесистых холмов, прозрачными складками драпировала низменные берега. Но на западе, вверх по течению реки, мрак сгущался с каждой минутой, как бы раздраженный приближением солнца.

И наконец, незаметно свершая свой путь, солнце коснулось горизонта и из пылающего, белого превратилось в тусклый красный шар, лишенный лучей и тепла, как будто этот шар должен был вот-вот угаснуть, пораженный насмерть прикосновением мрака, нависшего над толпами людей.

Сразу изменился вид реки, блеск начал угасать, а тишина стала еще глубже. Старая широкая река, не тронутая рябью, покоилась на склоне дня после многих веков верной службы людям, населявшим ее берега; она раскинулась невозмутимая и величественная, словно водный путь, ведущий к самым отдаленным уголкам земли. Мы смотрели на могучий поток и видели его не в ярком сиянии короткого дня, который загорается и угасает навеки, но в торжественном свете немеркнущих воспоминаний. И действительно, человеку, который с благоговением и любовью, как принято говорить, «отдал себя морю», нетрудно воскресить в низовьях Темзы великий дух прошлого. Поток, вечно несущий свою службу, хранит воспоминания о людях и судах, которые поднимались вверх по течению, возвращаясь домой на отдых, или спускались к морю, навстречу битвам. Река служила всем людям, которыми гордится нация, – знала всех, начиная от сэра Фрэнсиса Дрейка и кончая сэром Джоном Франклином; то были рыцари, титулованные и нетитулованные, – великие рыцари – бродяги морей. По ней ходили все суда, чьи имена, словно драгоценные камни, сверкают в ночи веков, – все суда, начиная с «Золотой лани» с круглыми боками, которая набита была сокровищами и после визита королевы выпала из славной легенды, и кончая «Эребом» и «Ужасом», стремившимися к иным завоеваниям и так и не пришедшими назад. Река знала суда и людей; они выходили из Дэтфорда, из Гринвича, из Эрита – искатели приключений и колонисты, военные корабли и торговые капитаны, адмиралы, неведомые контрабандисты восточных морей и эмиссары, «генералы» Восточного индийского флота. Те, что искали золота, и те, что стремились к славе, – все они спускались по этой реке, держа меч и часто – факел, посланцы власти внутри страны, носители искры священного огня.

(Отрывок)

Солнце зашло, сумерки спустились на реку, и вдоль берега начали загораться огни. На тинистой отмели ярко светил маяк Чепмен, поднимающийся словно на трех лапах. Огни судов скользили по реке – великое перемещение огней, которые приближались и удалялись. А дальше, на западе, чудовищный город все еще был отмечен зловещей тенью на небе – днем отмечало его сумрачное облако, а ночью – багровый отблеск под сверкающими звездами.

– И здесь тоже был один из мрачных уголков земли, – сказал вдруг Марлоу.

Из нас он был единственным, кто все еще плавал по морям. Худшее, что можно было о нем сказать, это то, что он не являлся типичным представителем своей профессии. Он был моряком, но вместе с тем и бродягой, тогда как большинство моряков ведет, если можно так выразиться, оседлый образ жизни. По натуре своей они – домоседы, и их дом – судно – всегда с ними, а также и родина их – море. Все суда похожи одно на другое, а море всегда одно и то же. На фоне окружающей обстановки, которая никогда не меняется, чужие берега, чужие лица, изменчивый лик жизни скользят мимо, завуалированные не ощущением тайны, но слегка презрительным неведением, ибо таинственным для моряка является только море – его владыка, – море, неисповедимое, как сама судьба. После рабочего дня случайная прогулка или пирушка на берегу открывает моряку тайну целого континента, и обычно моряк приходит к тому заключению, что эту тайну не стоило открывать. Рассказы моряков отличаются простотой, и смысл их как бы заключен в скорлупу ореха. Но Марлоу не был типичным представителем моряков (если исключить его любовь сочинять истории), и для него смысл эпизода заключался не внутри, как ядрышко ореха, но в тех условиях, какие вскрылись благодаря этому эпизоду: так благодаря призрачному лунному свету становятся иногда видимы туманные кольца.

Замечание его никому не показалось странным. Это было так похоже на Марлоу. Его выслушали в молчании. Никто не потрудился хотя бы проворчать что-нибудь в ответ. Наконец он заговорил очень медленно:

– Я думал о тех далеких временах, когда впервые появились здесь римляне, тысяча девятьсот лет назад… вчера… Свет, скажете вы, загорелся на этой реке во времена рыцарей? Да, но он был похож на пламя, разлившееся до равнине, на молнию в тучах. Мы живем при вспышке молнии – да не погаснет она, пока движется по орбите наша старая Земля! Но вчера здесь был мрак. Представьте себе настроение командира красивой… как они называются?.. ах да!.. триремы в Средиземном море, который внезапно получил приказ плыть на север. Он едет сушей, спешно пересекает земли галлов и принимает командование одним из тех судов, которые, если верить книгам, строились сотней легионеров в течение одного-двух месяцев… Какими ловкими парнями были, должно быть, эти люди!.. Представьте себе, что этот командир явился сюда, на край света… Море свинцовое, небо цвета дыма, судно неуклюжее, как концертино, а он поднимается вверх по реке, везет приказы, или товары, или… что хотите. Песчаные отмели, болота, леса, дикари… очень мало еды, пригодной для цивилизованного человека, и нет ничего, кроме воды из Темзы, чтобы утолить жажду. Здесь, нет фалернского вина, нельзя сойти на берег. Кое-где виднеется военный лагерь, затерявшийся в глуши как иголка в стоге сена. Холод, туман, бури, болезни, изгнание и смерть – смерть, притаившаяся в воздухе, в воде, в кустах. Должно быть, здесь люди умирали как мухи. И все-таки он это вынес. Вынес молодцом, не тратя времени на размышления, и только впоследствии хвастался, быть может, вспоминая все, что пришлось ему перенести. Да, то были люди достаточно мужественные, чтобы заглянуть в лицо мраку. Пожалуй, его поддерживала надежда выдвинуться, попасть во флот в Равенне, если найдутся в Риме добрые друзья и если пощадит его ужасный климат. И представьте себе молодого римлянина из хорошей семьи, облеченного в тогу. Он, знаете ли, слишком увлекался игрой в кости и, чтобы поправить свои дела, прибыл сюда в свите префекта, сборщика податей или купца. Он высадился среди болот, шел через леса и на какой-нибудь стоянке в глубине страны почувствовал, как глушь смыкается вокруг него, ощутил биение таинственной жизни в лесу, в джунглях, в сердцах дикарей. В эти тайны не могло быть посвящения. Он обречен жить в окружении, недоступном пониманию, что само по себе отвратительно. И есть в этом какое-то очарование, которое дает о себе знать. Чарующая сила в отвратительном. Представьте себе его нарастающее сожаление, желание бежать, беспомощное омерзение, отказ от борьбы, ненависть…

Марлоу умолк.

– Заметьте… – заговорил он снова, поднимая руку, обращенную к нам ладонью, и походя в этой позе, со скрещенными ногами, на проповедующего Будду, одетого в европейский костюм и лишенного цветка лотоса. – Заметьте: никому из нас эти чувства не доступны. Нас спасает сознание целесообразности, верное служение целесообразности. Но этим парням не на что было опереться. Колонизаторами они не были. Боюсь, что административные их меры были направлены лишь на то, чтобы побольше выжать. Они были завоевателями, а для этого нужна только грубая сила, – хвастаться ею не приходится, ибо она является случайностью, возникшей как результат слабости других людей. Они захватывали все, что могли захватить, и делали это исключительно ради наживы. То был грабеж, насилие и избиение в широком масштабе, и люди шли на это вслепую, как и подобает тем, что хотят помериться силами с мраком. Завоевание земли – большей частью оно сводится к тому, чтобы отнять землю у людей, которые имеют другой цвет кожи или носы более плоские, чем у нас, – цель не очень-то хорошая, если поближе к ней присмотреться. Искупает ее только идея, идея, на которую она опирается, – не сентиментальное притворство, но идея. И бескорыстная вера в идею – нечто такое, перед чем вы можете преклоняться и приносить жертвы.

Марлоу прервал свою речь. Огни скользили по реке – маленькие огоньки, зеленые, красные, белые; они преследовали друг друга, догоняли, сливались, потом снова разъединялись медленно или торопливо. В сгущающемся мраке движение на бессонной реке не прекращалось. Мы смотрели и терпеливо ждали – больше нечего было делать, пока не окончится прилив; но после долгого молчания, когда он нерешительно сказал: «Думаю, вы, друзья, помните, что однажды я сделался ненадолго моряком пресных вод», – мы поняли, что до начала отлива нам предстоит прослушать одну из неубедительных историй Марлоу.

– Я не хочу надоедать вам подробностями, касающимися того, что случилось со мной лично, – начал он, проявляя в этом замечании слабость многих рассказчиков, которые частенько не знают, чего хочет от них аудитория. – Но чтобы понять, какое впечатление это на меня произвело, вы должны знать, как я туда попал, что я там видел, как поднялся по реке к тому месту, где впервые встретил бедного парня. То был конечный пункт, куда можно было проехать на пароходе, и там была кульминационная точка моих испытаний; когда я ее достиг, свет озарил все вокруг меня и проник в мои мысли; происшествие было довольно мрачное… и печальное… ничем особенно не примечательное… и туманное. Но каким-то образом оно пролило луч света.

Если вы помните, я тогда только что вернулся в Лондон после долгого плавания в Индийском и Тихом океанах и в Китайском море. Восток я принял в хорошей дозе – провел там около шести лет. Вернувшись, я бродил без дела, мешая вам, друзья мои, работать и врываясь в ваши дома так, словно небо поручило мне призвать вас к цивилизации. Сначала мне это очень нравилось, но спустя некоторое время я устал отдыхать. Тогда я начал присматривать судно – труднейшая, скажу я вам, работа. Но ни одно судно даже смотреть на меня не хотело. И эта игра мне тоже надоела.

Когда я был мальчишкой, я страстно любил географические карты. Часами я мог смотреть на Южную Америку, Африку или Австралию, упиваясь славой исследователя. В то время немало было белых пятен на Земле, и, когда какой-нибудь уголок на карте казался мне особенно привлекательным (впрочем, привлекательными были все глухие уголки), я указывал на него пальцем и говорил: «Вырасту и поеду туда». Помню, одним из таких мест был Северный полюс. Впрочем, я там не бывал и теперь не собираюсь туда ехать. Очарование исчезло. Другие уголки были разбросаны у экватора и во всех широтах обоих полушарий. Кое-где я побывал и… но не будем об этом говорить. Остался еще один уголок – самое большое и самое, если можно так выразиться, белое пятно, – куда я стремился.

Правда, теперь его уже нельзя было назвать неисследованным: за время моего отрочества его испещрили названия рек и озер. Он перестал быть неведомым пространством, окутанным тайной, – белым пятном, заставлявшим мальчика мечтать о славе. Он сделался убежищем тьмы. Но была там одна река, могучая, большая река, которую вы можете найти на карте, – она похожа на огромную змею, развернувшую свои кольца; голова ее опущена в море, тело извивается по широкой стране, а хвост теряется где-то в глубине страны. Стоя перед витриной, я смотрел на карту, и река очаровывала меня, как змея зачаровывает птицу – маленькую глупенькую птичку. Потом я вспомнил о существовании крупного коммерческого предприятия – фирмы, ведущей торговлю на этой реке. «Черт возьми! – подумал я. – Они не могли бы торговать, если б не было у них каких-нибудь судов, пароходов, которые ходят по этой реке! Почему бы мне не добиться командования одним из пароходов?» Я шел по Флит-стрит и не мог отделаться от этой мысли. Змея меня загипнотизировала.

Да будет вам известно, что эта торговая фирма находилась на континенте, но у меня есть множество родственников, проживающих на континенте, ибо жизнь там, по их словам, дешева и менее отвратительна, чем принято думать.

Со стыдом признаюсь, что я начал им надоедать. Уже в этом была для меня новизна. Как вам известно, таким путем я не привык действовать. Я шел всегда своей дорогой, шел самостоятельно туда, куда хотел идти. Раньше я не подозревал, на что я способен, но, видите ли, теперь я чувствовал, что должен туда попасть во что бы то ни стало. Итак, я им надоедал. Мужчины говорили: «Дорогой мой!» – и ничего не делали. Тогда – поверите ли? – я обратился к женщинам. Я, Чарли Марлоу, заставил женщин добывать для меня место. О Господи! Но я был одержим навязчивой идеей. У меня была тетка, славная энтузиастка. Она мне написала: «Это будет очаровательно. Я готова для тебя сделать все, что угодно. Блестящая идея. Я знакома с женой одного видного администратора, человека, пользующегося большим влиянием…» и т. д. и т. д. Она готова была перевернуть небо и землю, чтобы раздобыть для меня место шкипера на речном пароходе, раз таково мое желание.

Конечно, место я получил – и очень скоро. Оказывается, фирму известили о том, что один из капитанов убит в стычке с туземцами. Таким образом, мне представился удобный случай, и тем сильнее захотелось мне туда поехать. Лишь много месяцев спустя, когда я сделал попытку разыскать останки убитого, мне сообщили, что ссора возникла из-за куриц. Да, из-за двух черных куриц! Датчанин Фрэслевен – так звали капитана – вообразил, что его обсчитали, и, сойдя на берег, начал дубасить палкой старшину деревушки. О, это меня нисколько не удивило, хотя, по слухам, Фрэслевен был самым кротким и смирным созданием. Несомненно, так оно и было; но он, знаете ли, уже провел два года в служении благородной идее и, должно быть, чувствовал потребность так или иначе поддержать свое достоинство. Поэтому он безжалостно колотил старого негра на глазах устрашенной толпы туземцев, пока какой-то парень – кажется, сын старшины, – доведенный до отчаяния воем старика, не попытался метнуть копье в белого человека. Конечно, оно вонзилось между лопатками. Тогда все население в ожидании всевозможных несчастий устремилось в лес, а на пароходе Фрэслевена тоже началась паника, и пароход отчалил; насколько мне известно, командование взял на себя механик. Впоследствии никто, видимо, не позаботился об останках Фрэслевена, пока я не явился и не занял его места. Я не мог предать дело забвению, но, когда мне представился наконец случай повстречаться с моим предшественником, трава, проросшая между ребрами, была достаточно высока, чтобы скрыть скелет. Все кости остались на своем месте. После его падения никто не прикасался к сверхъестественному существу. И деревня была покинута; черные подгнившие хижины покосились за упавшим частоколом. Поистине, бедствие постигло деревню. Население исчезло. Охваченные ужасом мужчины, женщины и дети скрылись в зарослях и так и не вернулись. Мне неизвестно, какая судьба постигла кур. Однако я склонен думать, что они достались служителям прогресса. Как бы то ни было, но благодаря этому славному подвигу я получил место раньше, чем начал по-настоящему надеяться на получение его.

Я метался как сумасшедший, чтобы поспеть вовремя; не прошло и сорока восьми часов, как я уже переплывал канал, чтобы явиться к моим патронам и подписать договор. Через несколько часов я прибыл в город, который всегда напоминает мне гроб повапленный. Несомненно, это предубеждение. Я без труда разыскал контору фирмы. То было крупнейшее предприятие в городе, и все, кого бы я ни встречал, одинаково отзывались о нем. Фирма собиралась эксплуатировать страну, лежащую за морем, и извлекать из нее сумасшедшие деньги.

Узкая и безлюдная улица, густая тень, высокие дома, бесчисленные окна с жалюзи, мертвое молчание, трава, проросшая между камнями, справа и слева величественные ворота, огромные массивные двери, оставленные полуоткрытыми. Я пролез в одну из этих щелей, поднялся по лестнице, чисто выметенной, не застланной ковром и наводящей на мысль о бесплодной пустыне, и открыл первую же дверь. Две женщины – одна толстая, другая худая – сидели на стульях с соломенными сиденьями и что-то вязали из черной шерсти. Худая женщина встала и, не переставая вязать, двинулась с опущенными глазами прямо на меня; я уже хотел посторониться, уступая ей дорогу, словно она была сомнамбулой, но как раз в этот момент она остановилась и подняла глаза. Платье на ней было гладкое, как чехол зонтика; не говоря ни слова, она повернулась и повела меня в приемную. Я назвал свое имя и осмотрелся по сторонам. Посередине стоял сосновый стол, вдоль стен выстроились простые стулья, а в конце комнаты висела большая карта, расцвеченная всеми цветами радуги. Немало места было уделено красной краске – на нее во всякое время приятно смотреть, ибо знаешь, что в отведенных ей местах люди делают настоящее дело, – много было голубых пятен, кое-где виднелись зеленые и оранжевые, а пурпурная полоса на восточном берегу указывала, что здесь славные пионеры прогресса распивают славное мартовское пиво. Но не в эти края собирался я ехать – мне предназначено было желтое пространство. В самом центре. И река была здесь – чарующая, смертоносная, как змея. Брр!..

Открылась дверь, показалась седовласая голова секретаря. Он посмотрел на меня сочувственно и костлявым указательным пальцем поманил в святилище. Там было мало света; посредине расположился тяжелый письменный стол. За этим монументом сидел кто-то бледный и толстый, одетый в сюртук. Великий человек собственной своей персоной! Поскольку я мог судить, ростом он был пять футов шесть дюймов, а в кулаке своем держал несколько миллионов. Кажется, мы обменялись рукопожатием, он что-то пробормотал и остался доволен моим французским языком. Bon voyage.

Секунд через сорок пять я снова очутился в приемной в обществе сострадательного секретаря, который с унылым и сочувственным видом дал мне подписать какую-то бумагу. Кажется, я, помимо прочих обязательств, дал обещание не разглашать коммерческих тайн. Ну что ж, я и не собираюсь это делать…

Я начал чувствовать себя неловко. Как вы знаете, я не привык к таким церемониям, а в воздухе было что-то зловещее. Казалось, меня приобщили к какому-то тайному и не вполне честному заговору, и я был рад выбраться отсюда. В первой комнате две женщины лихорадочно что-то вязали из черной шерсти. Приходили люди, и младшая из них сновала взад и вперед, показывая им дорогу. Старуха же сидела на своем стуле. Ее ноги в матерчатых туфлях упирались в ножную грелку, а на коленях у нее лежала кошка. На голову она надела что-то накрахмаленное, белое, на щеке виднелась бородавка, а очки в серебряной оправе сползли на кончик носа. Она посмотрела на меня поверх очков. Этот беглый, равнодушный, спокойный взгляд смутил меня. Вошли двое молодых людей с глуповатыми веселыми физиономиями, и она окинула их тем же бесстрастным и мудрым взглядом. Казалось, ей все известно и о них, и обо мне. Я смутился. В ней было что-то жуткое, роковое. Впоследствии я часто вспоминал этих двух женщин, которые охраняют врата тьмы и словно вяжут теплый саван из черной шерсти; одна все время провожает людей в неведомое, другая равнодушными старческими глазами всматривается в веселые глуповатые лица. Ave, старая вязальщица черной шерсти! Morituri te salutant. Немногие из тех, на кого она смотрела, увидели ее еще раз…

Оставалось еще нанести визит доктору. «Простая формальность», – успокоил меня секретарь, казалось деливший со мною мои горести. Вскоре какой-то молодой человек, в шляпе, надвинутой на левую бровь, – клерк, решил я, ибо должны были быть здесь и клерки, хотя дом казался безмолвным, как город мертвых, – спустился с верхнего этажа и повел меня дальше. Одет он был неопрятно и небрежно, рукава куртки были запятнаны чернилами, широкий, пышный галстук красовался под подбородком, который формой своей походил на носок старого сапога. Для визита к доктору было еще слишком рано, и потому я предложил ему пойти чего-нибудь выпить. Он сразу развеселился. Когда мы уселись перед рюмками вермута, он начал восхвалять дела фирмы, а я выразил свое удивление по поводу того, что он не собирается туда проехаться. Тотчас же он стал сдержанным и холодным.

«Я не так глуп, как это кажется», сказал Платон своим ученикам, – произнес он сентенциозно, допил с решительным видом свой вермут, и мы встали.

Старик доктор пощупал мне пульс, думая, видимо, о чем-то другом.

– Так-так… прекрасно, – пробормотал он, а затем, вдруг оживившись, попросил разрешения измерить мой череп. Несколько удивленный, я дал свое согласие; тогда он извлек какой-то инструмент, напоминавший калиберный кронциркуль, и снял мерку спереди, сзади и со всех сторон, заботливо отмечая результаты измерений. Доктор был небритым маленьким человечком в поношенном сюртуке, похожем на длиннополый кафтан; на ногах у него были туфли, и он произвел на меня впечатление безобидного идиота.

– В интересах науки я всегда прошу разрешения измерить черепа тех, кто туда отправляется, – сказал он.

– И вы делаете то же, когда они возвращаются? – спросил я.

– О, мне больше не приходится с ними встречаться, – заметил он. – А кроме того, перемены происходят внутри.

Он улыбнулся с таким видом, словно мило пошутил.

– Итак, вы туда едете. Замечательно. И очень интересно.

Он бросил на меня испытующий взгляд и сделал еще какую-то отметку.

– Бывали ли случаи помешательства в вашей семье? – осведомился он деловито. Я рассердился:

– Этот вопрос вы тоже задаете в интересах науки?

– С научной точки зрения, – сказал он, не обращая внимания на мое раздражение, – любопытно было бы наблюдать там, на месте, психическую перемену, происходящую в индивидууме, но…

– Вы психиатр? – перебил я.

– Каждый врач должен быть им – до известной степени, – невозмутимо ответил этот оригинал. – У меня есть одна теория, которую вы, господа, отправляющиеся в эти страны, должны мне помочь доказать. Моя страна пожнет плоды, владея такой прекрасной колонией, и я хочу внести свою долю. Богатство я предоставляю другим. Простите мне эти вопросы, но вы – первый англичанин, какого мне пришлось наблюдать…

Я поспешил его заверить, что отнюдь не являюсь типичным англичанином.

– А то бы я не стал с вами так разговаривать, – добавил я.

– То, что вы говорите, довольно глубокомысленно и, по всей вероятности, неверно, – сказал он со смехом. – Раздражения избегайте еще в большей степени, чем солнцепека. Прощайте. Как это вы, англичане, говорите? Goodbye. Ax да, goodbye. Прощайте. На тропиках прежде всего нужно сохранять спокойствие… – Он многозначительно поднял указательный палец. – Du calme, du calme. Прощайте.

Теперь мне оставалось только попрощаться с моей превосходной теткой. Она торжествовала. Я выпил у нее чашку чая – то была последняя чашка приличного чая на многие-многие дни! В комнате, которая, действуя успокоительно, отвечала всем требованиям, какие вы предъявляете к гостиной леди, мы долго и мирно беседовали у камина. Во время этой конфиденциальной беседы выяснилось для меня, что я был рекомендован жене высокого сановника (и скольким еще лицам – одному Богу известно!) как существо исключительно одаренное – счастливая находка для фирмы! – как один из тех людей, которых вам не всякий день приходится встречать. А ведь я-то собирался командовать дешевеньким речным пароходом, украшенным грошовой трубой! Выяснилось также, что я буду одним из работников с прописной, видите ли, буквы. Что-то вроде посланника неба или апостола в меньшем масштабе. То было время, когда обо всей этой чепухе распространялись и устно, и в печати, а славная женщина, наслушавшись таких речей, потеряла голову. Она толковала о «миллионах несведущих людей и искоренении ужасных их обычаев», и кончилось тем, что я почувствовал смущение. Я рискнул намекнуть, что, в конце концов, фирма поставила себе целью собирать барыши.

– Вы забываете, милый Чарли, что по работе и заработок, – весело отозвалась она. Любопытно, до какой степени женщины далеки от реальной жизни. Они живут в мире, ими же созданном, и ничего похожего на этот мир никогда не было и быть не может. Он слишком великолепен, и, если бы они сделали его реальным, он бы рухнул еще до заката солнца. Один из тех злополучных фактов, с которыми мы, мужчины, миримся со дня творения, дал бы о себе знать и разрушил всю постройку.

Затем тетка меня поцеловала, попросила носить фланелевое белье, писать почаще, дала еще кое-какие наставления, и я ушел. На улице я – не знаю почему – почувствовал себя шарлатаном. Странное дело: принимая какое-либо решение, я привык через двадцать четыре часа ехать в любую часть света, размышляя при этом не больше, чем размышляет человек, собирающийся перейти через улицу, но теперь я на секунду, не скажу – поколебался, но как бы боязливо приостановился перед этим самым обычным путешествием. Чтобы объяснить вам свое состояние, скажу, что секунду-другую я чувствовал себя так, словно ехал не в глубь континента, но собирался проникнуть к центру Земли.

Я отплыл на французском пароходе, который заходил во все жалкие порты, какие у них там имеются, с единственной, поскольку я мог судить, целью высадить в этих портах солдат и таможенных чиновников. Я смотрел на берега. Созерцание берегов, мимо которых проплывает судно, имеет что-то общее с размышлениями о тайне. Берег тянется перед вашими глазами, улыбающийся или нахмуренный, влекущий, величественный, или жалкий и скучный, или дикий, но всегда безмолвный и в то же время как бы нашептывающий: «Приди и разгадай!» Здесь берег был расплывчатый, словно еще недоделанный, однообразный и угрюмый. Граница бескрайних зарослей – темно-зеленых, почти черных, обрамленных белой пеной прибоя – тянулась прямо, как по линейке, вдоль сверкающего синего моря, подернутого ползучим туманом. Яростно жгло солнце, земля, казалось, светилась и испускала пар. Кое-где за белой полосой прибоя виднелись серовато-белые пятна и развевающийся над ними флаг. То были старые поселки, основанные несколько веков назад, но по сравнению с девственным пространством в глубине континента были они с булавочную головку.

Мы продвигались медленно, останавливались, высаживали солдат, снова отправлялись в путь, высаживали таможенных чиновников, которые должны были взимать пошлину в цинковых сараях, затерянных в этой глуши. Снова высаживали мы солдат, должно быть для того, чтобы они охраняли таможенных чиновников. Я узнал, что несколько человек утонуло в волнах прибоя, но, казалось, никто не придавал этому значения. Мы просто выбрасывали людей на берег и шли дальше. Каждый день мы видели все тот же берег, словно стояли на одном месте, но позади осталось немало портов – торговые станции – с такими названиями, как Большой Бассам или Маленький Попо; эти имена, казалось, взяты были из жалкого фарса, разыгрывавшегося на фоне мрачного занавеса.

Мое безделье, как пассажира, одиночество мое среди всех этих людей, с которыми у меня не было точек соприкосновения, маслянистое и сонное море, однообразный темный берег – словно преграждали мне путь к реальности вещей, заслоняя ее тягостной и бессмысленной фантасмагорией. Доносившийся изредка шум прибоя доставлял подлинную радость, словно речь брата. Это было что-то естественное, имеющее причину и смысл. Иногда лодка, отчалившая от берега, давала на секунду возможность соприкоснуться с реальностью. Гребцами в ней были черные парни. Издали вы могли видеть, как сверкали белки их глаз. Они кричали, пели; пот струйками сбегал по телу; лица их напоминали гротескные маски; но у них были кости и мускулы, в них чувствовалась необузданная жизненная сила и напряженная энергия, и это было так же естественно и правдиво, как шум прибоя у берега. Чтобы объяснить свое присутствие, они не нуждались в оправдании. Их вид действовал успокоительно. Я чувствовал, что все еще нахожусь в мире непреложных фактов, но. это ощущение было мимолетно, – всегда что-нибудь его рассеивало.

Помню, однажды мы увидели военное судно, стоявшее на якоре у берега. Здесь не было ни одного шалаша, и тем не менее с судна обстреливали заросли. Видимо, в этих краях французы вели одну из своих войн. Флаг на мачте обвис, как тряпка; над низким корпусом торчали жерла длинных шестидюймовых орудий; маслянистые, грязные волны лениво поднимали и опускали судно, раскачивая его тонкие мачты. Вокруг не было ничего, кроме земли, неба и воды, однако загадочное судно обстреливало континент. Бум!.. грохнуло одно из шестидюймовых орудий, мелькнуло и исчезло маленькое пламя, рассеялся белый дымок, слабо просвистел маленький снаряд и… ничего не случилось. Ничего и не могло случиться. Что-то безумное было во всей этой процедуре, что-то похоронное и комедийное, и впечатление это не рассеялось, когда кто-то на борту серьезнейшим образом заверил меня, что где-то здесь, скрытый от наших глаз, находится лагерь туземцев. Их он назвал врагами!

Мы передали письма на это одинокое судно (я слышал, что люди на борту умирали от лихорадки – по три человека в день) и продолжали путь. Заглянули еще в несколько портов с названиями, заимствованными из фарсов. Там, в душном, насыщенном песком воздухе, каким дышат в жарких катакомбах, шла веселая пляска коммерции и смерти вдоль бесформенных берегов, окаймленных гибельными волнами прибоя, – словно природа старалась преградить дорогу незваным гостям. То же происходило на реках и в их устьях – там, где берега превращались в грязь, где илистые воды заливали искривленные мангровые деревья, которые, казалось, корчились перед нами в бессильном отчаянии. Нигде не делали мы длительных остановок, и не было отчетливых впечатлений, но постепенно мною овладевало неясное и томительное удивление. Это походило на однообразное скитание по стране кошмаров.

Только через тридцать дней увидел я устье большой реки. Мы бросили якорь против здания правительственных учреждений. Но работа ждала меня не здесь, а дальше, на расстоянии двухсот миль отсюда. Вот почему при первой же возможности я отправился в местечко, расположенное на тридцать миль дальше, вверх по течению реки.

Ехал я на маленьком морском пароходе. Капитан его, швед, зная, что я моряк, пригласил меня на мостик. Это был молодой человек с прилизанными волосами, худой, белокурый и мрачный; ходил он шаркая ногами. Когда мы отчалили от маленькой, жалкой пристани, он презрительно мотнул головой в сторону берега.

– Пожили здесь? – спросил он. Я отвечал утвердительно.

– Недурное сборище эти чиновники, не правда ли? – продолжал он с горечью, старательно выговаривая английские слова. – Любопытно, какую работу берут на себя люди за несколько франков в месяц. Я задаю себе вопрос, каково им приходится, когда они попадают в глубь страны.

Я сказал ему, что в самом непродолжительном времени надеюсь это узнать.

– Вот как! – воскликнул он и прошелся по мостику, шаркая ногами и зорко посматривая вперед. – Не очень-то будьте уверены… Недавно я вез одного человека, который дорогой повесился. Он тоже был швед.

– Повесился! Боже мой! Но почему? – вскричал я.

Капитан не сводил глаз с реки.

– Кто знает? Быть может, солнце его одолело… или эта страна.

Наконец река стала шире. Показались насыпи у берега, скалистый утес, дома на холме и другие строения с железными крышами, прилепившиеся к склонам холма или рассеянные среди рытвин. Над этой картиной разрушения стоял неумолчный шум, так как дальше, вверх по течению, были на реке пороги. Люди, большей частью чернокожие и нагие, копошились, словно муравьи. В реку врезалась дамба. Иногда ослепительный солнечный свет словно смывал всю эту картину.

Как я уже когда-то говорил, все мы были связаны узами, какие налагает море. Поддерживая нашу дружбу в течение долгих периодов разлуки, эти узы помогали нам относиться терпимо к рассказам и даже убеждениям каждого из нас. Адвокат – превосходный старик – пользовался, вследствие преклонного своего возраста и многочисленных добродетелей, единственной подушкой, имевшейся на палубе, и лежал на единственном нашем пледе. Бухгалтер уже извлек коробку с домино и забавлялся, возводя строения из костяных плиток. Марлоу сидел, скрестив ноги и прислонившись спиной к бизань-мачте. У него были впалые щеки, желтый цвет лица, прямой торс и аскетический вид; сидя с опущенными руками и вывернутыми наружу ладонями, он походил на идола. Директор, убедившись, что якорь хорошо держит, вернулся на корму и присоединился к нам. Лениво обменялись мы несколькими словами. Затем молчание спустилось на борт яхты. Почему-то мы не стали играть в домино. Мы были задумчивы и пребывали в благодушно-созерцательном настроении. День безмятежно догорал в ослепительном блеске. Мирно сверкала вода; небо, не запятнанное ни одним облачком, было залито благостным и чистым светом; даже туман над болотами Эссекса был похож на сияющую и тонкую ткань, которая, спускаясь с лесистых холмов, прозрачными складками драпировала низменные берега. Но на западе, вверх по течению реки, мрак сгущался с каждой минутой, как бы раздраженный приближением солнца.

Сразу изменился вид реки, блеск начал угасать, а тишина стала еще глубже. Старая широкая река, не тронутая рябью, покоилась на склоне дня после многих веков верной службы людям, населявшим ее берега; она раскинулась невозмутимая и величественная, словно водный путь, ведущий к самым отдаленным уголкам земли. Мы смотрели на могучий поток и видели его не в ярком сиянии короткого дня, который загорается и угасает навеки, но в торжественном свете немеркнущих воспоминаний. И действительно, человеку, который с благоговением и любовью, как принято говорить, «отдал себя морю», нетрудно воскресить в низовьях Темзы великий дух прошлого. Поток, вечно несущий свою службу, хранит воспоминания о людях и судах, которые поднимались вверх по течению, возвращаясь домой на отдых, или спускались к морю, навстречу битвам. Река служила всем людям, которыми гордится нация, – знала всех, начиная от сэра Фрэнсиса Дрэйка и кончая сэром Джоном Франклином; то были рыцари, титулованные и нетитулованные, великие рыцари – бродяги морей. По ней ходили все суда, чьи имена, словно драгоценные камни, сверкают в ночи веков, – все суда, начиная с «Золотой лани» с круглыми боками, которая набита была сокровищами и после визита королевы выпала из славной легенды, и кончая «Эребом» и «Ужасом», стремившимися к иным завоеваниям и так и не пришедшими назад. Река знала суда и людей; они выходили из Дэтфорда, из Гринвича, из Эрита – искатели приключений и колонисты, военные корабли и торговые капитаны, адмиралы, неведомые контрабандисты Восточных морей и эмиссары, «генералы» Восточного индийского флота. Те, что искали золото, и те, что стремились к славе, – все они спускались по этой реке, держа меч и часто – факел, посланцы власти внутри страны, носители искры священного огня.

Солнце зашло, сумерки спустились на реку, и вдоль берега начали загораться огни. На тинистой отмели ярко светил маяк Чэпмэн, поднимающийся словно на трех лапах. Огни судов скользили по реке – великое перемещение огней, которые приближались и удалялись. А дальше, на западе, чудовищный город все еще был отмечен зловещей тенью на небе – днем отмечало его сумрачное облако, а ночью – багровый отблеск под сверкающими звездами.

– И здесь тоже был один из мрачных уголков земли, – сказал вдруг Марлоу.

– Я думал о тех далеких временах, когда впервые появились здесь римляне, тысяча девятьсот лет назад… вчера… Свет, скажете вы, загорелся на этой реке во времена рыцарей? Да, но он был похож на пламя, разлившееся по равнине, на молнию в тучах. Мы живем при вспышке молнии – да не погаснет она, пока движется по орбите наша старая земля! Но вчера здесь был мрак. Представьте себе настроение командира красивой… как они называются?.. ах да!.. триремы в Средиземном море, который внезапно получил приказ плыть на север. Он едет сушей, спешно пересекает земли галлов и принимает командование одним из тех судов, которые, если верить книгам, строились сотней легионеров в течение одного-двух месяцев… Какими ловкими парнями были, должно быть, эти люди!.. Представьте себе, что этот командир явился сюда, на край света… Море свинцовое, небо цвета дыма, судно неуклюжее, как концертино, а он поднимается вверх по реке, везет приказы, или товары, или… что хотите. Песчаные отмели, болота, леса, дикари… очень мало еды, пригодной для цивилизованного человека, и нет ничего, кроме воды из Темзы, чтобы утолить жажду. Здесь нет фалернского вина, нельзя сойти на берег. Кое-где виднеется военный лагерь, затерявшийся в глуши, как иголка в стоге сена. Холод, туман, бури, болезни, изгнание и смерть – смерть, притаившаяся в воздухе, в воде, в кустах. Должно быть, здесь люди умирали, как мухи. И все-таки он это вынес. Вынес молодцом, не тратя времени на размышления, и только впоследствии хвастался, быть может, вспоминая все, что пришлось ему перенести. Да, то были люди достаточно мужественные, чтобы заглянуть в лицо мраку. Пожалуй, его поддерживала надежда выдвинуться, попасть во флот в Равенне, если найдутся в Риме добрые друзья и если пощадит его ужасный климат. И представьте себе молодого римлянина из хорошей семьи, облаченного в тогу. Он, знаете ли, слишком увлекался игрой в кости и, чтобы поправить свои дела, прибыл сюда в свите префекта, сборщика податей или купца. Он высадился среди болот, шел через леса и на какой-нибудь стоянке в глубине страны почувствовал, как глушь смыкается вокруг него, ощутил биение таинственной жизни в лесу, в джунглях, в сердцах дикарей. В эти тайны не могло быть посвящения. Он обречен жить в окружении, недоступном пониманию, что само по себе отвратительно. И есть в этом какое-то очарование, которое дает о себе знать. Чарующая сила в отвратительном. Представьте себе его нарастающее сожаление, желание бежать, беспомощное омерзение, отказ от борьбы, ненависть…