Немецкий «Роман воспитания». «Годы учения Вильгельма Мейстера» (ВМ)

ВИЛЬГЕЛЬМ МЕЙСТЕР

ВИЛЬГЕЛЬМ МЕЙСТЕР (нем. Wilhelm Meister) - герой романов И.-В.Гете «Театральное призвание Вильгельма Мейстера» (1785), «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1796) и «Годы странствий Вильгельма Мейстера, или Отрекающиеся» (1821). Фамилия героя происходит от нем. «der Meister» - мастер, творец. Образ В.М. очень важен в творчестве Гете: история героя должна была стать примером становления личности, образцом выбора жизненного пути. От романа к роману личность В.М. претерпевает изменения, хотя некоторые черты характера остаются неизменными: интерес к жизни, доброта, умение обращаться с людьми, честность и непосредственность, любовь к искусству. Образ В.М. связан с двумя жанрами европейской романистики XVIII в. - «романом путешествия» и «романом воспитания». Герой Гете - интеллигентный молодой бюргер, ищущий свое место в жизни, старающийся определить жизненную цель, избрав для этого наиболее соответствующую его устремлениям и полезную людям профессию. В.М. отвергает предложение своего друга детства Вернера заняться коммерческими делами; молодого человека привлекает искусство, театр, сцена, что связано и с его первым серьезным любовным увлечением актрисой Марианой. В.М. терпит крах в любви и уходит из дома, присоединившись к странствующей театральной труппе; в нем обнаруживается актерский талант, «театральное призвание». Он пишет пьесы, режиссирует, рассуждает о Шекспире: Гете вкладывает в уста героя свои собственные мысли об английском драматурге. Особое внимание В.М. привлекает шекспировский «Гамлет». Сыграв роль Гамлета, В.М. приходит к мысли, что не наделен большим актерским даром, так как преимущественно играет самого себя. После колебаний В.М. решает бросить театр и заняться иным родом деятельности. В.М. замечает, что за ним постоянно наблюдает некий таинственный незнакомец: символично, что этот незнакомец играет роль Призрака в «Гамлете». Это аббат, член тайного «Общества башни». Члены общества наблюдают за В.М. и, видя его незаурядность, стремятся обратить юношу на путь служения людям. Обрести себя В.М. помогает встреченная случайно неизвестная девушка - «прекрасная душа» Наталья, с которой тот связывает свою судьбу. Новые краски образу придает история загадочного Арфиста и его дочери Миньон, обаятельной и талантливой девочки, трогательной детской любовью любящей В.М., который в свою очередь чутко и бережно относится к своей маленькой подружке. В истории отношений В.М. с актерами, Арфистом, Миньон его образ приобретает сходство с персонажами романтической литературы. Итогом жизненных исканий В.М. становится приобщение к «Педагогической провинции», более таинственному и масштабному объединению, чем «Общество башни». В.М. решает стать хирургом, врачева-телем людей. Утопической картиной обретения цели завершается история В.М., согласившегося на отречение от суетности жизни ради служения людям, ради помощи каждому отдельному человеку. В финале герой осознает также, что нет смысла стремиться к бесконечному - цель должна быть обретена на земле, среди людей.

Цикл романов Гете и образ В.М. по-разному оценивались в разные эпохи. Философ Ф.Шлегель считал, что в герое проявились «величайшие тенденции эпохи». В 40-е годы XIX века на волне антигетевских настроений фигуру В.М. расценили как слабую копию персонажей Руссо. Филологическая мысль XX века видит в образе В.М. вполне реалистичес кий портрет человека XVIII века, стремящегося обрести свое место в мире.

Лит.: Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика. М., 1983. Т. 1; Аникст А. Творческий путь Гете. М., 1986. С. 214-221, 328-352, 475-491.

Г.В.Макарова

Литературные герои. - Академик . 2009 .

Смотреть что такое "ВИЛЬГЕЛЬМ МЕЙСТЕР" в других словарях:

Шлегель, Фридрих Karl Wilhelm Friedrich von Schlegel немецкий писатель, критик, философ, лингвист. Дата рождения: 10 марта 1772 … Википедия

Шлегель, Фридрих Karl Wilhelm Friedrich von Schlegel немецкий писатель, критик, философ, лингвист. Дата рождения: 10 марта 1772 … Википедия

- (Hoffmann) знаменитый немецкий романтик; род. в 1776 г. в Кенигсберге. Мать его была очень нервная женщина, отец человек очень способный, но беспорядочный. Родители Г. разъехались, когда ребенку было всего 3 года; он воспитывался под влиянием… …

- (Hoffmann) знаменитый нем. романтик, род. в 1776 г. в Кенигсберге. Мать его была очень нервная женщина, отец человек очень способный, но беспорядочный. Родители Г. разъехались, когда ребенку было всего 3 года; он воспитывался под влиянием своего… … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона

Иоганн Вольфганг (Johann Wolfgang Goethe, 1749 1832) великий немецкий писатель. Р. в старом торговом городе, Франкфурте на Майне, в семье зажиточного бюргера. Отец его, имперский советник, бывший адвокат, мать дочь городского старшины. Г. получил … Литературная энциклопедия

У этого термина существуют и другие значения, см. Гёте (значения). Запрос «Гете» перенаправляется сюда; см. также другие значения. Иоганн Вольфганг фон Гёте Johann Wolfgang von Goethe … Википедия

Иоганн Вольфганг фон Гёте Johann Wolfgang von Goethe Дата рождения: 28 августа 1749 Место рождения: Вольный имперский город Франкфурт, Священная Римская империя Дата смерти: 22 марта 1832 … Википедия

Иоганн Вольфганг фон Гёте Johann Wolfgang von Goethe Дата рождения: 28 августа 1749 Место рождения: Вольный имперский город Франкфурт, Священная Римская империя Дата смерти: 22 марта 1832 … Википедия

Так обстоит дело и с тем, что мы называем человеческим чувством, всем содержанием души рассудочной, или души характера. Оно усиливается, если человек умеет создать гармонию между собой и внешним миром. Силы человека растут не потому, что он с утра до ночи раздумывает: "Что мне сейчас думать? что мне сейчас делать? отчего мне опять больно?" и т.д., но потому, что он открывает свое сердце красоте и величию окружающего мира, проявляет понимание и интерес ко всему, что горит в сердцах других или к тому, чего другие лишены. Подъемом чувств, развивающих понимание, живое участие в окружающем мире, мы образуем жизненные силы в мире наших собственных чувств. Здесь мы преодолеваем узкий эгоизм, поднимая и обогащая наше Я, приводя его в гармонию с окрркающим миром в истинном эгоизме.

Это выражается главным образом там, где принимается во внимание человеческое воление, собственно душа сознательная. Пока человек желает только для себя, пока его волевые импульсы устремлены лишь на то, что полезно ему самому, он постоянно будет чувствовать себя неудовлетворенным. Только увидев во внешнем мире отражение своего волевого решения, реализацию своего волевого импульса, он сможет сказать, что привел свое желание в гармонию с тем, что происходит в окружающем мире. Тут в действительности дело обстоит так, что наши способности и силы развиваются не тогда, когда мы желаем чего-то для себя, а когда желаем для окружающего мира, для других людей; тогда наша воля реализуется и возвращается к нам как отражение. И как свет образовал в нас орган зрения, так и наша душевная сила образуется в нас миром наших поступков, наших деяний.

Таким образом, мы видим: человек как самосознающее существо, правильно постигая свое Я, свое эго, достигает гармонии с внешним миром, пока не перерастет себя, совершив то, что мы можем назвать рождением высшего человека, как растение на низшей ступени порождает из себя новое существо, когда ему угрожает опасность засохнуть. Так следует понимать сущность эгоизма. Именно то Я, которое дает окружающему миру оплодотворить себя и на вершине своего бытия производит новое Я, созревает для того, чтобы перелиться в деяния, которые иначе выразились бы в ничего не стоящих моральных требованиях и нравственных постулатах. Ибо только познание мира зажигает волевую деятельность, которая может вновь вступить в связь с миром. Посредством всевозможных программных пунктов какого-нибудь общества невозможно достичь выполнения нравственных требований, даже если множество обществ поставят первым пунктом своих программ общечеловеческую любовь.

Всякая обычная проповедь любви к ближним ничем не отличается от обращения к печке в холодной комнате: "Милая печка, твой нравственный долг - обогревать комнату!" Вы можете час за часом, день за днем обращаться к печке, но она и не подумает обогреть комнат)". Так и людям, столетиями слушающим проповеди об обязанности любить ближних, не придет в голову полюбить их. Но соедините человеческое эго со всем объемом мира, предоставьте человеку принимать участие в том, что физически проявляется в цветке, во всех красотах природы, и Вы увидите, что это участие станет основой того высшего участия, которое человек может принять в человеке. И, учась познавать человеческое существо, человеческую природу, человек, стоя лицом к лицу с другим, учится понимать его недостатки и достоинства.

Такая мудрость, рожденная из живого понимания мира, переходит в плоть и кровь, в поступки, в волю. И из этой мудрости рождается то, что называют любовью к ближнему. И так же как не стоит разглагольствовать перед печкой о ее обязанности обогревать комнату, а надо просто положить в нее дрова и зажечь огонь, так и людям надо дать дрова и огонь, который воспламенит, согреет и охватит светом их души: живое миропознание, вмещающее в себя понимание человеческой природы и гармоничное созвучие человеческого эго с остальным миром. Тогда возникнет и живая любовь к ближнему, текущая от сердца к сердцу и объединяющая людей, которая учит, что дела, которые мы совершаем только для себя, умерщвляют и опустошают нас, но что дела, полезные для других, суть отражения, возвращающие нам затраченные силы. Так, благодаря правильно понимаемому эгоизму наше Я становится богатым и способным к развитию, если мы как можно больше проявляем свою самость в самости других, если мы развиваем не только личные чувства, но и - насколько возможно - чувства, общие с другими. Так духовная наука рассматривает сущность эгоизма.

Все, кто всерьез размышлял о жизни, прежде всего проявляли глубочайший интерес к сущности того, что мы сегодня затронули. Сущность эгоизма должна была интересовать передовых людей своего времени именно тогда, когда человек уже порвал определенные связи с окружающей средой. Именно в XVIII веке человеческая индивидуальность вырвалась из окружающей среды. Одним из тех, кто занимался проблемой эгоизма, человеческого Я, был Гете. И в качестве примера из области своих размышлений о сущности эгоизма Гете оставил нам подлинно поэтическое изображение эгоизма. Это его роман "Вильгельм Мейстер".

Как "Фауст", так и роман "Годы учений Вильгельма Мейстера" и его продолжение "Годы странствий Вильгельма Мейстера" сопровождали Гете в течение всей его жизни. Уже в 70-е годы XVIII столетия Гете почувствовал внутреннюю необходимость изобразить необычную жизнь Вильгельма Мейстера как своего рода отображение собственной жизни. И в преклонном возрасте, на закате своих дней, он завершил этот роман "Годами странствий". Конечно, нас слишком далеко завело бы подробное рассмотрение "Вильгельма Мейстера". Тем не менее я еще немного займу Ваше внимание тем, как Гете решал проблему эгоизма.

В своем Вильгельме Мейстере Гете, можно сказать, изобразил довольно рафинированного эгоиста. Родом он из купеческого сословия, но достаточно эгоистичен, чтобы не продолжать, как того требовал долг, дела своего отца. Чего же он, собственно, хочет? Оказывается, он хочет как можно полнее развить свою личность, достичь в ее рамках наибольшей свободы. В нем живет смутное стремление стать своего рода совершенным человеком. И Гете, проводя Вильгельма Мейстера через различные испытания судьбы, показывает, как жизнь действует на "ту личность, чтобы поднять ее на более высокую ступень. Правда, Гете было совершенно точно известно, что Вильгельм Мейстер, пройдя через всевозможные жизненные испытания, все же не достигнет определенной цели. Поэтому он называет его в одном месте "неудачником", но одновременно выражает уверенность в том, что человек, хотя он и должен пройти через ошибки и заблуждения, благодаря определенным силам, которые, несомненно, присутствуют в мире, все же придет к определенной цели или по меньшей мере пойдет по определенному пути. В глубине души Гете всегда был уверен, что человеческая жизнь не управляется одним случаем, но, так же как и все остальное, подчиняется законам, а точнее, духовным законам. Поэтому он говорит: весь человеческий род следует рассматривать как одну огромную развивающуюся личность, достигающую господства над случайностью.

Гете хотел показать, как Вильгельм Мейстер постоянно стремится возвысить, обогатить, усовершенствовать свое эго. Но одновременно он попадает в такие условия, которым, в сущности, не хватает почвы реальной жизни. Правда, учитывая характер XVIII столетия, мы можем понять, почему Гете увел героя от реальной жизни и привел в сферу театрального искусства. Стало быть, он не должен следовать по одному реальному жизненному пути - ему следует вращаться в тех кругах, которые представляют лишь видимость, подобие жизни. Ведь само искусство в определенном отношении есть такое подобие жизни. Оно не погружено в непосредственную действительность, а возвышается над ней. Гете хорошо понимал, что тот, кто, подобно художнику, остается наедине с искусством, рискует потерять твердую почву действительности под ногами. Хорошо сказано, что хотя муза и сопровождает художника, но не ведет его по жизни. Сначала Вильгельм Мейстер полностью отдается водительству сокрытых в искусстве сил - и притом сил, особенно проявляющихся в искусстве прекрасной видимости, театральном искусстве.

Если мы представим себе жизнь Вильгельма Мейстера, то увидим, что фактически им попеременно владеют чувства неудовлетворенности и радости. Для понимания первой части "Вильгельма Мейстера", "Годов учения", особенно важны два эпизода. В актерской среде герой подвержен резкой смене неудовлетворенности и радости. Наконец, ему удается дать в некотором роде образцовое представление "Гамлета", что приносит ему определенное удовлетворение в той сфере, в которую он вовлечен. Благодаря этому он возвышает свое Я. Два эпизода, вставленные в "Годы учений Вильгельма Мейстера", очень хорошо показывают, что было у Гете на уме: сущность эгоизма.

Сначала следует эпизод с маленькой Миньоной, которую Вильгельм встречает в несколько сомнительном обществе. Ее чудесный образ некоторое время сопровождает его. Весьма примечательно, что Гете в преклонном возрасте сказал как-то канцлеру фон Мюллеру многозначительные слова о Миньоне. Приведя слова мадам де Сталь - все сказанное о Миньоне, собственно, лишь эпизод, не имеющий отношения к роману, - Гете продолжил: это действительно эпизод, и тот, кому интересен лишь внешний ход повествования, может пропустить его. Но считать историю Миньоны лишь эпизодом было бы неверно, полагал Гете, поскольку весь "Вильгельм Мейстер" написан ради этого удивительного образа. Это радикальное высказывание, которое не следует понимать буквально, прозвучало в частной беседе. Но если мы рассмотрим его внимательнее, то поймем, что Гете имел в виду. В образе этого или этой Миньоны - этот маленький персонаж не имеет даже собственного имени, поскольку "mignon" означает "любимчик", - Гете изобразил человеческое существо, которое живет до тех пор, пока в нем не возникнет зародыш хоть сколько-нибудь заметного эгоизма.

Очень необычен весь душевный склад Миньоны. Вот эта девушка наивно развивается, и в ней развивается то, что можно назвать растворением во внешней жизни. Никогда в этом существе не проявлялись свойства, свидетельствующие о том, что те же самые вещи, которые другие делают только из эгоизма, делала бы из эгоизма и она; она делает их не из эгоизма, а потому, что сама такова от природы. Можно, пожалуй, сказать, что эта малышка не была бы человеком, не делай она всего этого; она еще столь наивна, что эгоизм в ней еще и не шевельнулся. В тот момент, когда в жизни Вильгельма Мейстера наступает эпизод, разрывающий его связь с Миньоной, она увядает и умирает подобно растению, которое также умирает, достигнув определенной ступени бытия. Она - такое существо, которое еще вовсе не человек, еще не Я; она с детской наивностью выражает всеобщую человечность и связь со всем окружающим миром. И умирает она подобно растению. К Миньоне можно прямо отнести слова:

Не спрашивает роза, расцветая,
Нужна ли красота кому такая.
Она цветет, а для чего - не знает,
Вниманья на себя не обращая.

Вот уж поистине: два поступка, совершенных двумя разными людьми, это совершенно разные поступки, даже если смысл их один и тот же! То, что другие совершают из эгоизма, она совершает, следуя своей природе, как нечто само собой разумеющееся. И в тот момент, когда в ее душе могло бы пробудиться что-то похожее на эгоистическое побуждение, она умирает. Это существо очаровывает нас тем, что мы видим в нем человека без Я, человека, исчезающего, как только в нем возникает уже только возможность эгоизма. А так как Гете в Вильгельме Мейстере прежде всего интересовала проблема эгоизма, то нам становятся понятными его слова: то, что Вы ищете в Вильгельме Мейстере, Вы найдете в его противообразе, в Миньоне. То, что проявляется в этом маленьком существе, умирая накануне своего бытия, - это именно то, что представляет для Вильгельма Мейстера такую трудность в развитии его Я, почему он и должен пройти полный курс обучения в школе жизни.

Затем в роман вставлена - на первый взгляд, без всякой с ним связи - часть, озаглавленная "Признания прекрасной души". Эти "Признания", как известно, почти дословно воспроизводят записки близкой знакомой Гете, Сюзанны фон Клеттенберг. В "Признаниях прекрасной души", которые включены в роман, следует видеть то, что излилось из сердца этой дамы. Именно в этих признаниях сущность эгоизма проявляется в наивысшей степени. Каким же образом? Эта прекрасная душа, Сюзанна фон Клеттенберг, поднялась к высшим ступеням человеческой жизни. Но именно эти признания, если посмотреть на человека, пребывающего в этих высших областях, показывают опасность эгоизма, оборотную сторону обогащения, наполнения Я внутренним содержанием. В "Признаниях прекрасной души" Сюзанна фон Клеттенберг рассказывает нам о собственном развитии. Сначала она рассказывает о радости, которую, как и другие люди, она испытывает от общения с окружающими, пока однажды в ее душе не пробуждается нечто, и она слышит: в тебе живет то, что приблизит тебя к Богу в тебе! Сперва эти внутренние переживания отдаляют ее от внешнего мира. Она теряет всякий интерес к окружающим.

Она находит радость и блаженство, а главным образом внутреннее наслаждение в общении с тем, что она внутренне переживает, называя своим "Богом". Она полностью обращается к внутренней жизни. В сущности, эта прекрасная душа и сама ощущает, что это не более чем рафинированный эгоизм. Это зарождение духовного начала во внутреннем мире, отчуждающее человека от окружающего мира, сообщающее ему холодность и бессердечие по отношению к нему и выключающее его из мира, вначале может доставить удовлетворение, своего рода блаженство. Но блаженство это длится недолго. Ибо, испытывая отчуждение от мира, человек внутренне опустошается. Но эта прекрасная душа в то же время - душа энергичная, ищущая и, следовательно, она восходит от ступени к ступени. Она не в состоянии полностью порвать с тем, что может прийти извне, неся с собой гармонию. И вот она постоянно ищет таинственную подоплеку в символах различных религий, чтобы увидеть в них отражение того, что зародилось в ее эго в качестве образа ее Божества. Но то, что она может пережить здесь во внешних формах, по сути дела, не удовлетворяет ее.

Она хочет большего. И тогда она всходит на особую ступень своей жизни. Однажды она говорит себе: Бог не посчитал человечество слишком незначительным, чтобы сойти на землю и лично воплотиться в одном человеке. И в этот момент она чувствует, что внешний мир не унижен лишь оттого, что является не самим духом, а только его выражением, а то и отпадением от него; она чувствует, что внешний мир действительно пронизан духом, что человек не имеет никакого права разрывать связи с тем, что его окружает. Затем возникает другое переживание, и она понимает: то, что свершилось в Палестине в начале нашей эры, - истина. Она участвует в этом, переживает в себе весь жизненный путь Иисуса Христа вплоть до распятия и смерти. Она переживает в человечестве Божественное и ясно описывает свои переживания: как все внешне-образное, все, что проявилось в образе чувственно, отступило; как оно стало чисто душевно-духовным переживанием, незримо-зримым, неслышно-слышимым. Она ощущает сейчас свое единство не с абстрактным Божеством, но с Божественным, которое само принадлежит к земному миру. Но она вновь в некоторой степени переживает отчуждение, не находя пути к привычным условиям жизни. Затем с ней происходит нечто такое, благодаря чему в каждом отдельном природном объекте, в каждом проявлении бытия, во всех повседневных отношениях она в состоянии усматривать проявления духовного. Она считает это какой-то высшей ступенью. И характерно для Гете, что, передав "Признания прекрасной души", он сам пришел к некоторому признанию.

Что это значило для Вильгельма Мейстера? Стало ли это для него важным воспитательным средством? Он должен был прочитать эту рукопись и благодаря этому подняться ступенью выше. Ему пришлось понять, что человек не может сам по себе в достаточной степени развить живую и подвижную душевную жизнь; что он не может в достаточной степени преуспеть в том, что называют общением с духовным миром; что уход от внешнего мира не принесет ему удовлетворения в жизни; что человек понимает окружающий нас великий мир только тогда, когда изливает свое обогащенное внутреннее содержание в окружающий мир.

Таким образом, Гете хотел показать, что окружающий мир сначала можно рассматривать таким, каков он есть. Тогда человек увидит в нем обыденную пошлость и станет цепляться за все будничное. Тогда он, возможно, скажет: "Это обычная жизнь, а духовное можно найти лишь в собственной душе! И найти его можно, поднявшись на высшую ступень души". Но если он ее там уже нашел, то тем более ради своей личности он обязан вновь выйти во внешний мир. Тогда он найдет то, что прежде находил обычно в своем духе. Один и тот же мир предстает и перед обывателем, и перед тем, кто нашел дух в себе самом. Один находит обычный тривиальный мир современного монизма, другой, обогатив сначала свои духовные способности и развив в себе соответствующие им органы, находит в том же самом мире за чувственным духовное. Таким образом, для Гете это внутреннее развитие есть обходной путь к познанию мира. Этим путем идет душа Вильгельма Мейстера. Он идет вперед благодаря воздействию на него глубоко скрытых процессов жизни. Это не столько внешние переживания, сколько живое сопереживание опыта и процесса развития другой души.

После завершения романа Гете упрекали в том, что за Вильгельмом Мейстером стоит какое-то тайное общество, которое незримо для него самого руководит им. Говорили, что современного человека это больше не интересует, что нечто подобное имело место лишь в XVIII столетии. Но Гете имел в виду нечто совершенно иное. Он хотел показать, что эго Мейстера должно найти путь через различные лабиринты жизни и что у человечества есть определенного рода духовное водительство. Изображенное в романе "Общество башни", ведущее Вильгельма Мейстера, является лишь облачением духовных властей и способностей, которые ведут человека, даже если его жизненный путь лежит через "глупость и заблуждения"; таким образом незримые силы ведут Мейстера дальше. В наше время о таких вещах судят свысока. Но в наше время даже филистер присваивает себе исключительное право выносить окончательное суждение о таких личностях, как Гете. Кто знает свет, согласится с тем, что в человеке не найти больше того, что в нем есть. Значит, любой может сказать то же и в отношении самого Гете. Но как раз филистер так не считает: в Гете он находит все. И горе тему, кто думает иначе! Ведь он, филистер, исполнен мудрости и может обозревать ее! Само собой разумеется, что Гете низводится до уровня филистера. Однако это уже не вина Гете.

Но вот написана вторая часть "Вильгельма Мейстера" - "Годы странствий". Теперь филистеры и нефилистеры принялись бранить вторую часть за отсутствие композиции и нехудожественность. Конечно, Гете приготовил нам нечто неудобоваримое. В зените своей жизни, основываясь на личном опыте, Гете хотел здесь изобразить, как человек проходит через самые разные лабиринты жизни. В некотором смысле он хотел дать здесь автопортрет. Он даже сказал, как дело дошло до этого. Первая часть "Годов странствий" потребовала от него сначала довольно много усилий. Не будем приукрашивать. Печатать начали раньше, чем была закончена работа над романом. И оказалось, что печатают быстрее, чем Гете пишет. Он продолжал на скорую руку. У него были написанные раньше сказки и новеллы, например, история о "Святом семействе", история о "Смуглолицей девушке", а также "Сказка о новой Мелюзине" и другие. Все это вошло в "Годы странствий", хотя первоначально не предназначалось для романа.

Тут Гете поддался искушению в разных местах включать такие истории в роман и делать резкие переходы. И, конечно, в ущерб композиции. Но несмотря на это, дело продвигалось недостаточно скоро. У Гете было еще несколько ранних работ. Он дал их своему секретарю Эккерману и сказал, чтобы тот включил в роман то, что подойдет. Что Эккерман и сделал, но эти отдельные части все же повисли в воздухе. Поэтому можно сказать, что роман начисто лишен композиции. И кто пожелает судить о нем с художественной точки зрения, пусть делает это. Но Эккерман, конечно, не написал в нем ни строки. Это были все работы Гете, и притом такие, в которых он выразил то, что жило в его душе. И перед ним постоянно был образ Вильгельма Мейстера. Таким образом он выразил весь жизненный опыт, оказавший на него воздействие. Так этот опыт воздействовал на самого Гете. А поскольку "Вильгельм Мейстер" был его собственным отражением, то эти вещи, по сути дела, незаметно, окольными путями, проскользнули в роман так же незаметно, как и в самого Гете. А в результате мы получили совершенно неудовлетворительную картину. Говорили, что в романе нет внутреннего напряжения, что действие постоянно прерывается мудрыми изречениями. Роман, не читая, раскритиковали в пух и прах. Эти критики, со своей точки зрения, естественно, правы. Но есть и другая точка зрения. Именно на "Годах странствий" можно научиться неимоверно многому - в особенности, если есть интерес и воля следовать за переживаниями, на которых учился сам Гете. А это уже кое-что. Разве непременно должна быть хорошая композиция, если есть то, что может послужить нам иным образом? Так ли уж это плохо? То, что в "Вильгельме Мейстере" так много мудрости, очень плохо - но, пожалуй, лишь для тех, кто уже все знает и кому больше не нужно учиться.

Как раз во второй части удивительно показано, как Я, все более возвышаясь, может достичь вершин бытия. Особенно хорошо, что Вильгельм Мейстер отдает своего сына в одно очень интересное воспитательное заведение. Филистеры и тут вынесли совершенно отрицательное суждение об этом воспитательном заведении. Они не подумали о том, что Гете вовсе не собирался претворить это заведение в жизнь, а в этой своей "педагогической провинции" хотел символически выразить некоторые воззрения на сущность воспитания. Тех, кто присмотрится к этому заведению, сразу же поразит, как в определенных жестах во всей полноте проявляется то, что живет в человеческой душе. При первом жесте воспитанник скрещивает руки на груди и смотрит вверх. Затем следует жест, при котором руки соединяются за спиной, когда один человек становится рядом с другим. Но нечто совершенно особенное представляет жест поклона земле, в котором выражает себя душа. На вопрос, что все это значит, следует разъяснение, что мальчики должны дать пробудиться в душе, в своем Я тому, что называется "тремя видами благоговения", благодаря которым человек может развивать свою душу до все более высоких ступеней. Они выдвигаются перед человеком в качестве важнейших принципов воспитания. Сначала человек должен учиться в благоговении взирать на то, что над ним; затем он должен учиться благоговению перед тем, что ниже его, чтобы знать, как он вырос из того, что ниже его; затем он должен учиться благоговению перед тем, что рядом с ним, что равноценно ему как человеку, ибо только благодаря этому он может испытывать надлежащее благоговение перед своим Я. Человек достигает правильной гармонии с миром благодаря тому, что испытывает надлежащее благоговение перед тем, что выше его, перед тем, что ниже его, и перед тем, что рядом с ним. Благодаря этому же правильно развивается и его эго, и эгоизм не пойдет по ложному пути.

Затем показано, как на человеческую душу должны действовать важнейшие религии. Народные, или этнические религии должны внедряться как стоящие над человеком божества или духи; затем те религии, которые можно назвать философскими, должны внедряться в душу как благоговение перед равным; а то, что низводит нас в бытие (а в противном случае это легко упустить из виду), что позволяет нам с должным благоговением относиться к смерти, страданиям и трудностям этого мира, ведет нас к правильному пониманию христианской религии. Ведь это подчеркивает, что христианская религия показывает нам, как Бог воплощается в чувственных оболочках, как Он берет на себя все беды жизни и проходит через все человеческое. Именно благоговение перед низшим должно дать правильное понимание христианской религии.

Так перед нами предстает все развитие человека. А затем Гете показывает, как Вильгельма Мейстера вводят в своего рода храм, как с раннего возраста перед душой мальчиков, которые здесь воспитываются, предстают в многозначительных образах три религии и как в этом утопическом воспитательном заведении все приходит к гармонии. Но это заведение, скорее, выражает некую мыслительную мудрость, некий род представлений о том, как человеку следует воспитываться с самого раннего детства, чтобы обрести, с одной стороны, гармонию с окружающим миром, а с другой - возможность вести свое Я все выше. Гете изображает это вплоть до частностей. Например, мальчики не различаются по внешнему виду; они не носят одинаковой одежды, которая соответствует их возрастной ступени, но им самим предлагается выбирать себе одежду по вкусу. Так развивается своеобразие характера ребенка. Но поскольку корпоративный дух неизбежно проявляется, а индивидуальность отступает, подражая авторитету, так что некоторые мальчики выбирают форменную одежду других, то основным здесь становится принцип, согласно которому через некоторое время они отказываются от этой одежды и постепенно заменяют другой. Словом, Гете хотел показать, как должен воспитываться подрастающий человек -вплоть до жестов - в обстановке, которая, с одной стороны, может привести его к гармонии с окружающим миром, а с другой - развивает индивидуальную внутреннюю свободу, и притом вплоть до манеры одеваться.

Возможно, это назовут фантастикой, будут утверждать, что никогда ничего подобного не существовало. Но сам Гете хотел только сказать этим, что где-то и когда-то это может осуществиться, что эти мысли должны войти в полноту сущего, внедряясь там, где только могут внедриться. Тем, кто считают это невозможным, достаточно обратиться к Фихте, который развивал перед своими студентами некий высокий идеал; но он говорил (особенно для тех, которые были мало знакомы с действительностью, но тем не менее считали себя реалистами по образу мыслей), что идеалы не могут осуществляться непосредственно в обычной жизни, и, глядя на других, мы знаем об этом, возможно, даже еще лучше; но еще мы знаем, что идеалы должны существовать для того, чтобы быть регулятивными принципами жизни, чтобы воплощаться в жизни. Необходимо всегда иметь это в виду. О тех, кто не хотят иметь никаких идеалов, Фихте говорил: "Они показывают этим лишь то, что как раз на них Провидение и не расчитывало" . И добавлял: "И да пошлет им какой-нибудь добрый Бог в свое время дождь и ясную погоду, хорошее пищеварение и как можно больше хороших мыслей". Эти столь понятные слова можно адресовать и тем, кто утверждают, что "педагогическая провинция" Гете не может претвориться в жизнь. Она сможет воплотиться в великом и в малом, если есть люди, которые пытаются ввести эти принципы в наши повседневные условия жизни.

А во втором эпизоде "Вильгельма Мейстера" перед нами предстает личность, в которой в наибольшей степени проявилось восхождение Я к высшей самости мира. Эта личность представлена нам в удивительном образе Макарии. Гете показал в ней личность, которая внутренне пробудилась, которая развила в себе дух настолько, что живет в пронизывающем мир духе. Гете описал, как благодаря внутреннему знанию, ожившему в ней после пробуждения ее души, благодаря освобождению своих внутренних сил она внутренним путем узнала о движении звезд то, что вычислил некий искусный и стоящий на высоте знаний своего времени астроном. Чем является высочайшее духовнонаучное исследование, Гете показал в том месте, где описывается, как душа именно благодаря духовной науке может внедриться во всю вселенную, как самопознание может стать познанием мира, а познание мира - самопознанием.

Так он словно расставил вокруг своего Вильгельма Мейстера чистые образы, которые показывают, как должна развиваться человеческая самость. Гетевский Вильгельм Мейстер в истинном смысле с начала до конца являет пример развития человека, пытающегося наблюдать сущность эгоизма в отношении этого развития.

Если мы находим у поэта выражение столь значительной проблемы духовной науки, то для нас это новое доказательство того (мы уже видели это, рассматривая "Фауста", "Сказку о зеленой змее и прекрасной лилии" и "Пандору") , что в лице Гете перед нами гений, не расходящийся с тем, что мы называем духовной наукой в настоящем, истинном смысле слова. Гете сам подтвердил это, сказав: постигнуть сущность эгоизма можно, лишь рассматривая человека во всей полноте его сущности и зная, как вселенная должна духовно обольщать человека эгоизмом. Не соблазнись человек эгоизмом, он не смог бы стать как бы цветом всего, что есть во внешнем мире. Если он уступает этому соблазну, то начинает чахнуть. Такова мудрость, согласно которой все, что есть в мире хорошего, может внезапно измениться, чтобы в человеке проявилась свобода; но в то мгновение, когда человек злоупотребляет ею, когда он внезапно меняется, наступает самокоррекция.

Это вновь показывает нам, что все дурное, плохое в человеческой природе, если посмотреть на него с высшей точки зрения, может быть преобразовано в добро, в то, что для человека является залогом его постоянного, вечного, непрерывного восходящего движения вперед. Таким залогом будет для нас учение духовной науки, если мы не побоимся спуститься в глубины скорби и зла; она будет тем, что поведет нас к высшим сферам духа и всего человечества, будет подтверждением тех прекрасных, дошедших до нас от древнегреческой мудрости и поэзии слов, которыми мы и завершим наше сегодняшнее рассмотрение:

Однодневки,
Что - мы? что - не мы?
Сон тени - Человек.
Но когда от Зевса нисходит озарение,
То в людях светел свет и сладостен век...

Спектакль очень затянулся. Старуха Барбара не раз подходила к окну, прислушиваясь, когда же наконец загремят поблизости колеса карет.

Она нетерпеливее обычного поджидала Мариану, свою прекрасную госпожу, которая, играя водевиль в наряде молодого офицера, вызывала восторг зрителей. Обычно ее ждал лишь скудноватый ужин, зато нынче ей был приготовлен сюрприз - посылка, которую отправил с почтой Норберг, молодой богатый купец, желая показать, что он и вдалеке помнит о своей возлюбленной.

Барбара в качестве старой служанки, наперсницы, советчицы, сводни и домоправительницы пользовалась правом вскрывать печати, она и в этот вечер не могла устоять против соблазна, тем паче что щедрость тороватого обожателя трогала ее больше, чем самое Мариану. К великой своей радости, она обнаружила в посылке кусок тонкой кисеи и новомодные ленты для Марианы, а для себя - кусок миткаля, косынки и столбик монет. С каким же расположением, с какой благодарностью помянула она отсутствующего Норберга! С каким жаром дала себе слово в лучшем свете выставить его перед Марианой, напомнить ей, чем она ему обязана, какие надежды и ожидания он вправе возлагать на ее верность.

Кисея была разложена на столике, точно рождественский подарок, наполовину размотанные ленты оживляли ее своими красками, умело расставленные свечи подчеркивали великолепие этих даров; все было приведено в должный вид, когда старуха, заслышав шаги Марианы на лестнице, поспешила ей навстречу и тут же в изумлении подалась назад, когда девица-офицерик, отстранившись от ее ласк, прошмыгнула мимо, с непривычным проворством вбежала в комнату, швырнула на стол шпагу и шляпу с пером и беспокойно зашагала взад - вперед, не удостоив взглядом праздничное освещение.

Что ты, душенька? - удивленно воскликнула старуха. - Господь с тобой, доченька, что случилось? Посмотри, какие подарки! От кого им быть, как не от твоего нежнейшего обожателя? Норберг шлет тебе кусок кисеи для спального наряда; скоро он и сам будет здесь; на мой взгляд, усердия и щедрости у него намного прибавилось против прежнего.

Старуха обернулась, чтобы показать дары, которыми он не обошел и ее, но Мариана, отмахиваясь от подарков, выкрикнула в страстном порыве:

Прочь! Прочь все это! Сегодня мне не до того; ты настаивала, я тебя слушалась, ну что ж! Когда Норберг вернется, я опять буду принадлежать ему, тебе, - делай со мной что хочешь, но пока что я хочу принадлежать себе; отговаривай меня на тысячу ладов - все равно я настою на своем. Всю себя отдам тому, кто любит меня и кого я люблю. Нечего хмуриться! Я всецело отдамся этой страсти, словно ей не должно быть конца.

Старуха выложила весь запас своих доводов и возражений; но когда в разгаре спора она разозлилась и вспылила, Мариана накинулась на нее и схватила за плечи. Старуха громко захохотала.

Придется позаботиться, чтобы вы вернулись к длинным платьям, иначе мне несдобровать. Ну-ка, переоденьтесь! Надеюсь, девица попросит у меня прощения за то, что учинил со мной ветреный молодчик. Долой мундир, долой все прочее! Это негожий наряд и, как я вижу, для вас опасный. Аксельбанты вскружили вам голову.

Старуха дала было волю рукам, Мариана вырвалась от нее.

Нечего спешить, я еще жду сегодня гостей, - крикнула она.

И плохо делаешь, - возразила старуха, - надеюсь, не того ласкового теленка, желторотого купеческого сыночка?

Именно его, - отрезала Мариана.

По-видимому, великодушие становится вашей главной страстью, - насмешливо заметила старуха. - Вы с большим рвением пестуете несовершеннолетних и неимущих, Верно, очень соблазнительно внушать обожание бескорыстными милостями.

Смейся сколько угодно, я люблю его! Люблю! С каким упоением впервые произношу я эти слова! Вот та страсть, о которой я часто мечтала, не имея о ней понятия. Да, я хочу броситься ему на шею! Хочу так крепко обнять его, как будто задумала навек его удержать. Я хочу отдать ему всю свою любовь и в полной мере насладиться его любовью.

Умерьте, умерьте свой пыл, - невозмутимо заметила старуха. - Я пресеку ваши восторги двумя словами: Норберг едет. Через две недели он будет здесь. Вот письмо, которое он приложил к подаркам.

Пусть утренняя заря грозит похитить у меня друга, я не желаю об этом думать. Две недели! Целая вечность! Что может произойти, что может измениться за две недели!

Вошел Вильгельм. С какой живостью устремилась она ему навстречу! С каким восторгом обхватил он красный мундир, прижал к груди белую атласную жилетку. Кто отважится взяться тут за перо, кому дозволено пересказывать словами блаженство двух любящих. Старуха удалилась, ворча себе под нос; последуем и мы за ней, оставив счастливцев наедине.

Когда Вильгельм назавтра пришел пожелать доброго утра своей матери, она сообщила ему, что отец весьма недоволен и намерен вскорости запретить ему ежедневное посещение спектаклей.

Хоть я сама не прочь побывать в театре, - продолжала она, - все же я кляну его за то, что твоя неумеренная страсть к этому увеселению нарушила мой семейный покой. Отец не устает твердить: какая в нем польза, можно ли так губить время?

Я тоже все это от него выслушал и ответил, пожалуй, слишком резко, - признался Вильгельм, - но во имя всего святого, матушка, неужто бесполезно все то, от чего не сыплются деньги прямо в мошну, что не дает незамедлительной прибыли? Разве не было нам просторно в старом доме? Зачем понадобилось строить новый? Разве отец не тратит каждый год чувствительную долю доходов с торговли на украшение комнат? Чем полезны эти шелковые шпалеры, эта английская мебель? Не могли бы мы разве удовольствоваться вещами поскромнее? Скажу прямо, мне, например, отнюдь не нравятся и полосатые стены, и цветочки, завитушки, корзинки, фигурки, повторенные сотни раз. Мне они, в лучшем случае, напоминают наш театральный занавес. Но совсем иное дело сидеть перед ним! Сколько бы ни пришлось ждать, все равно знаешь, что он поднимется, и мы увидим многообразие картин, которым дано развлечь, просветить и возвысить нас.

Знай только меру, - заметила мать. - Отцу тоже хочется, чтобы его развлекали по вечерам. Вот он и начинает говорить, что ты совсем отбился от рук, и в конце концов срывает досаду на мне. Сколько раз я упрекала себя в том, что двенадцать лет тому назад подарила вам на рождество проклятый кукольный театр, который с самого начала привил вам вкус к представлениям.

Не браните кукольный театр, а себя не корите за свою любовь и за попечение о нас! Это были первые отрадные минуты, какие я пережил в пустом новом доме; я и сейчас вижу все это перед собой, я помню, как был удивлен, когда после раздачи рождественских подарков нас усадили перед дверью в соседнюю комнату; дверь растворилась, но не для того, чтобы можно было, как обычно, бегать взад-вперед; нам неожиданно преградило путь торжественное убранство входа. Ввысь поднимался портал, закрытый таинственной завесой. Сперва все мы держались вдалеке, однако нас все сильнее подстрекало любопытство посмотреть, что такое блестит и шуршит там, за полупрозрачным покровом; нам велели сесть на табуретки и набраться терпения.

Итак, все расселись и притихли; раздался свисток, занавес поднялся, и за ним предстала выкрашенная в ярко-красный цвет внутренность храма. Первосвященник Самуил появился вместе с Ионафаном, и их звучавшие попеременно необычные голоса внушили мне великое почтение. Вскоре на смену выступил Саул, озадаченный дерзостью закованного в броню воина, бросившего вызов ему и его присным. Как же после этого полегчало у меня на душе, когда малорослый сын Иессея с пастушьим посохом, с пастушьей сумкой и пращой пробрался вперед и повел такую речь: «Всесильный государь и царь царей! Да не падет никто духом ради этого: ежели вашему величеству благоугодно мне дозволить, я пойду и вступлю в единоборство с грозным могучим великаном». Первое действие окончилось, и зрители с живейшим интересом стали ожидать, что будет дальше; каждому хотелось, чтобы музыка поскорее кончилась. Наконец занавес поднялся снова. Давид обещал отдать труп страшилища птицам небесным и зверям земным. Филистимлянин долго поносил его и усердно топал ногами, пока не свалился как чурбан, чем благополучно и завершилось представление. Однако, хотя женщины и восклицали: «Саул победил тысячи, а Давид десятки тысяч!» - хоть голову великана и несли впереди маленького победителя, хоть он и получил в жены прекрасную царскую дочь, мне, при всей радости, было досадно, что счастливец не вышел ростом. Ибо понятие о великане Голиафе и карлике Давиде было строго соблюдено и оба изображены весьма точно. Скажите, ради бога, куда девались все эти куклы? Я обещал показать их приятелю, которому доставил на днях немало удовольствия рассказом о нашем кукольном театре.

Гёте. Жизнь и творчество. Т. 2. Итог жизни Конради Карл Отто

«Годы странствий Вильгельма Мейстера, или Отрекающиеся»

В конце романа «Годы учения» Вильгельм Мейстер достиг этапа, когда он оказался в состоянии реализовать идею существования, включающего в себя все знания и опыт, накопленные до сих пор. Он и вместе с ним читатель познакомились с разнообразными формами жизни и сделали один неоспоримый вывод: конечной целью всякого пути должно быть деятельное существование, а стремление к всестороннему развитию личности, эта максималистская претензия субъекта, есть иллюзия, потому что человечество составляют все люди вместе и от каждого в отдельности требуется самоограничение. Тогда еще нельзя было судить о том, какими путями пойдет дальнейшее развитие Вильгельма Мейстера. Финал «Годов учения», построенный автором с виртуозностью и без учета необходимой мотивации, оставил все вопросы «открытыми»: Мейстер готов отправиться в путь, как того желает Общество башни, его сопровождает сын Феликс и маркиз, брат арфиста. Путь лежит в Италию, на родину Миньон. Итак, роман прямо-таки требовал продолжения.

Уже в июле 1796 года Гёте и Шиллер это обсуждали. Шиллер утверждал тогда, что «годы учения» - это относительное понятие, которое требует завершения в понятии «мастерство» (письмо к Гёте от 8 июля 1796 г.), а Гёте отвечал, что у него уже есть «идеи и желание» продолжать (письмо Шиллеру от 12 июля 1796 г.). Но то, чем это продолжение оказалось в результате работы многих лет, вовсе не было историей превращения Вильгельма в мастера. Оно разрослось в целую антологию повествовательных, стихотворных текстов и философских рефлексий, создававших панораму человеческих отношений и социальных структур. Линия действия, связанного с самим Вильгельмом Мейстером, вилась, как тонкий шнур, объединявший события. Но он связывал также и другие сюжеты обрамляющего действия, которые имели для Гёте такое большое значение, что иногда, казалось, могли взять верх и полностью вытеснить заглавного героя из поля зрения. Итак, сохраняя некоторую преемственность с «Годами учения», Вильгельм вместе с сыном совершает путешествие и в соответствии с обетом Общества отрекающихся не может прожить на одном месте дольше трех дней. Он должен узнать как можно больше. Так он знакомится с разными формами жизни, профессиями, общественными структурами, принимает поручения, которые влекут его в новые области жизни. Когда-то Ярно, теперь специалист горнорудного дела по имени Монтан, объяснил ему, как важно иметь профессиональную подготовку в какой-то области, и теперь он принимает решение стать врачом, когда будет освобожден от обета краткосрочного пребывания на одном месте. Он хочет стать деятельным членом содружества отрекающихся, присоединяется к союзу эмигрантов, и в конце его профессия хирурга дает ему возможность спасти своего собственного сына Феликса.

Однако, как мы уже говорили, собственная история Вильгельма - это лишь элемент обрамляющего действия, повествовательный костяк, не более того. Этапы, к которым подходит Вильгельм, становятся поводом для подробных бесед, сообщений, речей и размышлений на самые разные темы, а сферы, в которые он попадает, обособляются, приобретая самостоятельное значение. Герои многочисленных вставных историй часто получают свою роль и в «главном действии».

Истории для продолжения своего романа о Мейстере Гёте начал записывать с 1807 года, с течением времени основная концепция все больше расширялась. Роман «Избирательное сродство» первоначально также в нее входил, однако потом вырос в отдельное произведение. В 1821 году появилась первая редакция «Годов странствий», но с 1825 года Гёте перерабатывал и расширял свой замысел. Когда в 1829 году он опубликовал «Годы странствий Вильгельма Мейстера, или Отрекающиеся», то предусмотрительно опустил указание жанра «роман», которое еще присутствовало в первом издании. (Мы не будем затрагивать здесь вопрос о различиях обеих редакций романа.)

Уже для современников это было странное произведение, трудное для восприятия, многосоставный конгломерат. Для редакции 1821 года была написана даже «вставная речь», содержавшая объяснения по поводу отсутствия единства целого, где говорилось: «Если мы не хотим, как это уже не раз бывало за многие годы, вновь завязнуть в этой работе, то нам ничего не остается, как передать читателю то, чем мы располагаем, сообщить все, что еще сохранилось. Поэтому некоторые главы, подробный разворот которых, казалось бы, стоило дать, мы излагаем бегло, так что читатель не просто почувствует, что здесь чего-то не хватает, но будет знать это наверняка и сможет сам домыслить то, что не доведено до полной ясности и не подкреплено необходимыми доказательствами частью в силу природы предмета, частью вследствие неожиданных обстоятельств». В окончательном варианте в этом смысле ничего не изменилось. Поэтому потомкам часто представлялась загадкой сама форма этого произведения. К тому же при переработках возникло несколько ошибок: автор либо не заметил их, либо не придал им значения. Если даже рассматривать «Годы странствий» как структуру повествования с нанизанными эпизодами, то остается вопрос: в чем же все-таки единство этого произведения, которое состоит из пестрых, с большим количеством вариантов, как будто бы изолированных рассказов, писем, дневниковых записей, изречений, элементов рассказа в рассказе, комментариев редактора? Действительно, было и остается трудно избавиться от обычных представлений о художественном единстве. В конце концов решили, несколько упрощая слова Гёте, что, несмотря на все формальные несоответствия, это произведение имеет единый смысл и что весьма искусное переплетение косвенных связей и преломлений, доступное лишь в результате подробнейшей интерпретации, создает единство целого. Конечно, на этой основе многое можно себе уяснить, оценить по достоинству, увидеть в надлежащем контексте. Но всегда что-то остается. Может быть, отказ от обозначения «роман» надо понимать как сигнал того, что старый Гёте решил дать полную свободу своему большому позднему творению и позволить себе тот стиль повествования, который был бы полностью избавлен от принуждения к законченности и вместил в себе все, что Гёте хотел сообщить. В этом случае повествование имело право на резкие скачки в развитии сюжета и развернутая мотивировка отступала на второй план. Интерпретаторам пришлось отказаться от погони за «единством», как бы они его ни трактовали, даже не обвиняя автора в художественных слабостях. Ведь поиски «единства» с их стороны всегда основаны на аксиоме, что всякое художественное произведение должно его иметь, если хочет считаться таковым. Однако безусловность этой аксиомы можно поставить под вопрос. Гёте, совершенно очевидно, меньше всего беспокоился о том, чтобы соответствовать чьим-то требованиям касательно единства и завершенности произведения. Он собрал воедино все, что узнал, наблюдая эпоху и человеческое поведение, поставил поэтический эксперимент на тему о том, какими могли бы быть ответы на требования общественной ситуации, рассматривая этот объемный прозаический труд как резервуар, вместивший в себя сюжеты и идеи, осуществленные проекты и едва наметившиеся замыслы, и предложил их читателю как материал для размышлений (и как развлекательное чтение) в постоянной надежде, что он сам «додумает» (письмо Римеру от 29 декабря 1827 г.), то есть дополнит рассказанное своими мыслями и воображением.

Этому соответствовала манера повествования, которая становится понятной не сразу, именно она дает автору ту свободу, которая была ему нужна. Все, что предлагается читателю, от первой до последней страницы, - это фрагменты текста из некоторого фиктивного архива. Повествователь - фиктивный редактор, который выбирает тексты из имеющегося материала и определенным образом располагает их в расчете на фиктивного читателя. Этот редактор не есть сам Гёте, так как это значило бы, что Гёте фактически предоставил архивный материал. Вместе с тем среди источников действительно имеются «реальные» материалы, то есть такие тексты, которые существовали помимо фиктивного архива в бумагах Гёте, как, например, описание текстильной промышленности в Швейцарии Генриха Мейера; подготовленные Эккерманом избранные места из собрания афоризмов; обработка сказки о Мелузине; перевод «Глупой паломницы». Автор, разумеется, располагая всеми этими текстами, играет в утонченную игру. Он вводит фиктивного редактора, который располагает их определенным образом. Тот воспринимает себя как «верного референта», который «собрал и упорядочил» эти бумаги. Фиктивный архив полон разнообразного материала; редактор предлагает не все, он выбирает, устанавливает последовательность, комментирует, иногда даже прерывает читателя, призывая к порядку себя самого: «Наши друзья взялись за роман, и поскольку он оказался местами более назидательным, чем следовало бы, то мы сочли разумным не испытывать более их благожелательное терпение. Бумаги, лежащие сейчас перед нами, мы рассчитываем напечатать в другом месте, а сейчас без дальнейших околичностей переходим к повествованию, так как и нам не терпится видеть загадку разгаданной» (8, 104). Итак, редактор, готовя книгу к изданию, все-таки принял в расчет ожидания любителя романов, его способ изложения соответствует записи в дневнике Леонардо: «Не стану утверждать, что это столь уж приятное чтение, но мне оно кажется занимательным и даже в известной мере поучительным» (8, 296). Детальный анализ «Годов странствий» показывает, что и сюжетная линия Мейстера в форме рассказа от третьего лица вполне укладывается в фикцию архива. Путевые заметки Вильгельма, адресованные Натали, являются важнейшей составной частью архива, обработанного редактором.

Этот повествовательный прием оправдывает неоднородность и незаконченность «Годов странствий»; автор оставляет рассказ незавершенным, так что у читателя возникает потребность поразмыслить и представить себе возможное продолжение. Гёте заставляет своего редактора рассмотреть весь материал еще и с точки зрения его увлекательности и поучительности. Так поддерживается ощущение постоянной готовности к эксперименту, которое необходимо автору, когда он вновь изучает возможности человека и общества, осуществляя поэтические опыты. «Такая работа, как эта, - писал Гёте Рохлицу, - заявляет себя как коллективная, она как будто бы только для того и существует, чтобы собрать самые разнообразные элементы, и потому она позволяет и даже требует, чтобы каждый выбрал себе то, что ему подходит, доставляет радость, создает ощущение гармонии и благополучия» (письмо от 28 июля 1829 г.). И в другом письме к тому же адресату: «Такая книжечка как сама жизнь: в комплексе целого необходимое сочетается со случайным, заранее данное с возникающим вновь, что-то удается, что-то не получается, и таким образом возникает нечто похожее на бесконечность, которую нельзя выразить и охватить понятными разумными словами» (23 ноября 1829 г.). Эти разнообразные, «обособленные друг от друга элементы» и составляют ценность книги. Когда Рохлиц тем не менее стремился осознать «Годы странствий» как целое, Гёте писал с неудовольствием канцлеру фон Мюллеру: он «вбил себе в голову дурацкую идею, что все это как единое целое надо проанализировать систематически и конструктивно. Но это совершенно невозможно. Книга есть соединение разнородных частей» (18 февраля 1830 г.). В 1821 году он выразил радость, когда Цаупер был готов не проявлять нетерпения при чтении «Годов странствий». «Общую связь, направление и цель надо искать внутри самой книжечки. Она не сделана из одного куска, но внутренний смысл объединяет все» (7 сентября 1821 г.). Это может быть понято только так, что главным центром, вокруг которого организуются все фрагменты, является идеал отречения, на этой основе создается весь трудовой и социальный порядок жизни путешественников.

Работу над продолжением романа о Вильгельме Мейстере Гёте начал с рассказов. Отдельные мысли на этот счет стали появляться у него уже после 1800 года. Новеллы повествуют о смятении и страсти, верности и неверности, поспешности и ошибках при выборе партнера, о конфликтах, разрешение которых по большей части требует отречения. Таким образом они соотнесены с главной темой всего романа (который мы в дальнейшем будем называть романом, не упуская из виду всех отмеченных выше особенностей его структуры). Детальная интерпретация частей может наглядно показать, в каком соотношении находятся рассказы, введенные в контекст «Годов странствий», как заключенные в них мотивы взаимно дополняют, продолжают и отражают друг друга. Если герой одной истории проявляет слишком большое уважение к тому, что его окружает, то в ответной истории такого уважения слишком мало. В одной ситуации люди попадают в неудачные и даже опасные связи, в другой в самый последний момент опасности удается избежать. В новеллах речь идет об индивидуальных судьбах, где люди, попадая в аналогичные конфликты, по-разному себя ведут и потом имеют дело с разными последствиями. Некоторым из пострадавших удается достигнуть идеала отречения, тогда они находят свое место в общности, которая действует в «обрамляющем сюжете», подчиняется принципу деятельной жизни, требующей отречения. Здесь нет инстанции, оценивающей происходящее; читателю предоставляется возможность самому вынести суждение, анализируя последствия, понять, что верно и что ошибочно в действиях героев. Правда, от него ожидают, что тому, кто готов к отречению, он подарит свои симпатии прежде всего. Непосредственно дидактических целей Гёте не преследовал ни в изображении отдельных судеб в новеллах, ни в изложении прочего, весьма богатого материала «Годов странствий»; поучительное, как он считал, всегда заложено в литературе и должно воздействовать по-иному: поэтическое воплощение жизни, возникающее в воображении художника в процессе освоения действительности, активизирует те же свойства у воспринимающего искусство, побуждает читателя к размышлению и создает ситуацию самообучения. «Всякая поэзия должна быть поучительной, но так, чтобы это не было заметно», - констатировал Гёте в 1827 году в статье «О дидактической поэзии», оспаривая право на существование дидактической поэзии как определенного вида; «она должна лишь обратить внимание на то, чему стоит учиться. Извлечь уроки из поэзии читатель должен сам, точно так же как из жизни». К событиям новелл это относится в той же мере, как и к формам бытия и социального существования обрамляющего сюжета. Именно эта своеобразная форма «Годов странствий», стремящихся «объединить разнообразные элементы» (письмо к Буассере от 2 сентября 1829 г.), очень хорошо подходит для такого опосредованного обучения.

В этом смысле все то, что Гёте предлагает в своем позднем романе, есть поэтический учебный материал. С полной отчетливостью можно видеть, что он подчиняется двум тематическим направлениям, как может и должен отдельный индивидуум организовать свою жизнь, чтобы не оказаться в изоляции, а стать членом общности? Как могут и должны быть упорядочены общественные формы жизни и труда, чтобы они могли соответствовать требованиям времени?

Иллюзии Вильгельма по поводу всестороннего развития отдельной личности были развенчаны уже в «Годах учения». Членам Общества башни, втайне руководившим его развитием, эти абстрактные мечты всегда казались подозрительными, им удалось убедить Вильгельма в приоритете идеи деятельной жизни. Но всей серьезности призывов к реальной деятельности он еще не осознал, еще не овладел практической профессией. В начале «Годов странствий» он все еще полон незрелых идей, бредет по жизни как в тумане, ощущает недостаток в знаниях. Это ярко видно в той сцене, где он ничего не может рассказать своему сыну Феликсу о камне и растении. «Я не знаю» - это первая фраза, которую всегда произносит Вильгельм. Ярно, теперь Монтан и горный инженер, дает ему необходимое разъяснение: «Сейчас пришло время односторонности. Благо тому, кто это постиг и действует так на благо себе и другим. Иногда это понятно с первого взгляда. Стань хорошим скрипачом - и будь уверен, что любой капельмейстер с удовольствием даст тебе место в оркестре. Стань многозвучным, как орган, - и ты увидишь, какое место отведет тебе в общей жизни благонамеренное человечество… Лучше всего ограничить себя одним ремеслом. Для неумного оно и останется ремеслом, для ума более обширного станет искусством, а самый высокий ум, делая одно, делает все, или, чтобы это не звучало парадоксом, в том одном, что он делает хорошо, ему виден символ всего, хорошо сделанного» (8, 32–33).

Эта мысль многократно и по-разному формулируется в книге. «Прежде чем вступить в жизнь, прежде чем заняться любым делом, любым искусством, следует сначала овладеть ремеслом, а это достигается только ценой ограничения. Кто хорошо знает и владеет чем-нибудь одним, тот более образован, чем многосторонний полузнайка» (8, 130). Позднее Ярно-Монтан вновь заявляет об этом со всей решительностью. «Какая чушь, - говорил он, - и само ваше общее образование, и устроенные ради него заведения!» (8, 246). Решение Вильгельма приобрести профессию врача вполне последовательно, поскольку он осознал необходимость этого, дальше на протяжении романа он ни разу не усомнился в правильности своего решения, а спасение сына в конце еще раз подтверждает это.

Образование сводится к специальному профессиональному обучению. Но и в этой односторонности все еще есть место для идеи участия в абсолютном, к которой человек стремится в меру возможностей полученного им образования. В основе этого лежит уверенность в том - она высказана уже в «Годах учения», - что только все люди вместе составляют человечество. Эта перспектива сохраняется для каждого в его специализации. Он ощущает себя частью общности и отдает себе отчет в том, что без его особой деятельности эта общность не могла бы осуществиться как человечество, то есть как сумма всех человеческих возможностей. Проблематичность хваленой односторонности и специализированной деятельности хорошо известна нам с тех пор, как в ходе совершенствования производства возникло общество разделения труда и вместе с ним членение на функции для каждого и отчуждение; у Гёте эта идея не появляется - в основе его концепции лежит вера в гармоническое взаимодействие всех деятельных личностей, где каждый готов быть частичкой, так как убежден в осмысленности усилий сообщества. Каждый на своем месте испытывает удовлетворение, так как свою работу он рассматривает как вклад в общее дело, где свободная деятельность добросовестных и знающих людей естественно порождает общее благо. Здесь нет еще речи о конкурентной борьбе и об отрицательных последствиях разделения труда и капитала.

Тот, кто осознает бесполезность «общего образования» с точки зрения требований времени, кто готов ограничиться специальным делом, тот должен учиться отречению. Отрекающиеся названы уже в заглавии романа. Мы не будем здесь заниматься проблемой, о которой много спорят исследователи, кто из героев романа принадлежит к числу отрекающихся и кто нет. Конечно, к ним относятся все, кто действует в обрамляющей части. Отречение не означает только готовность отказаться от претензий на образование и удовольствоваться развитием каких-то определенных специальных умений. У Гёте сама идея отречения идет от знания человеческой природы и принятия в расчет вытекающей из этого обусловленности. Признать необходимость отречения - значит дать свободу возможностям, которые имеет человек. По отношению к себе самому, к природе и обществу человек во многом идет на отречение, если хочет как-то справиться с жизнью. Конечно, это означает разочарование, но не то, которое парализует и подавляет, ибо здесь оно основано на принципе «действуй разумно » - это практическая сторона призыва познай самого себя, разъяснял Гёте в письме к Рохлицу 23 ноября 1829 года. Люди были бы умнее и счастливее, если бы умели отличать стремление к бесконечному от конкретной цели и постепенно познавать меру своих собственных средств и сил. На основе описанных выше убеждений Гёте в своей работе естествоиспытателя принял как обязательный принцип некую пессимистическую умеренность. В «Размышлениях в духе странников» есть одно высказывание, где определено главное понятие познавательных интересов Гёте: необходимость самоограничения вытекает из самой природы человеческого существования, но это не значит, что каждый в отдельности должен исходить из своего отдельного случая, довольствоваться им и видеть в нем критерий для оценки: «Если я наконец успокаиваюсь, обнаружив прафеномен, то это тоже резиньяция; однако есть большая разница, смирюсь ли я, достигнув границ человечества или же не выходя за гипотетические пределы моей сжатой в тесных рамках индивидуальности» (8, 265). «Действуй разумно» - это означает принять и признать те условия, при которых деятельность остается осмысленной. «В любом роде деятельности, если она ничем не ограничена, мы в конце концов терпим крах» (8, 250).

То, что Гёте формулирует здесь во многих вариантах, означает возвращение принципа Прометея в признанные и принятые границы возможного. Это вынужденное самоограничение сопровождается, конечно, и отрезвлением, и сожалением, и болью. Особенно тяжел этот путь к отречению в любви, об этом рассказывает не одна новелла. Но горестность отречения, добровольно принятого на себя, смягчает сознание того, что оно подчиняется обету, который сама сущность общественного устройства и всеобщий порядок возлагают на человека как обособленную личность и как общественное существо. Таким образом философия отречения оправдывает идею односторонности, которая только и может сделать каждого активным членом общности. Она становится посредником между прекрасным, но иллюзорным стремлением к развитию всех врожденных способностей, к совершенству отдельной личности и потребностью каждого стать полезным членом социального целого. Вполне последовательно деятельность в духе содружества отрекающихся не означает активности ради себя самого, это осмысленные действия, осуществляемые в сознании необходимости самоограничения и в стремлении постоянно отдавать себе отчет в том, какое назначение они имеют. В соответствии с истиной, сформулированной в словах: «Думать и делать, делать и думать - вот итог всей мудрости; это искони признано, искони исполняется, но постигается не всяким. И то, и другое в течение всей нашей жизни должно вершиться непременно как вдох и выдох, и, как вопрос без ответа, одно не должно быть без другого» (8, 231). Прекрасное также не исключается в этом деятельном мире осознанного отречения, хотя и не является в нем центральной проблемой. Правильный путь, который необходимо найти, ведет от полезного, через истинное - к прекрасному.

Мысль об отречении легко представить себе как сгусток опыта, накопленного Гёте в жизни, как попытку рациональным ходом смягчить печаль о недостигнутом, о напрасных попытках, о чем-то начатом и незавершенном. Другие восхищались его способностями и свершениями, сам же он жил под бременем вечной неудовлетворенности, о чем свидетельствуют письма, и отречение в любви он познал еще до встречи в Мариенбаде летом 1823 года.

Во время путешествия Вильгельм сталкивается с самыми разными формами жизни и деятельности, знакомится с существующими общественными устройствами и проектами новых, частью непосредственно, частью по рассказам. Читатель воспринимает все увиденное глазами Вильгельма, в целом это многостороннее освещение архивного материала, предлагаемого редактором. Уже в самом начале Вильгельм встречается в горах со странной группой, которая, как святое семейство во время бегства в Египет, медленно продвигается вперед. С удивлением он рассматривает место, где обосновался «святой Иосиф Второй», капеллу с картинами жизнеописания святого Иосифа. В глуши этих труднодоступных мест благочестивый человек стремится подражать святому, вдохновленный житием, изображенным на картинах. Впечатление такое, что здесь воссоздана идиллия по высокому образцу, реконструирован стиль жизни далекой древности, мирный, скрытый от опасностей мир, которому достаточно минимальной, примитивной деятельности. Однако при ближайшем рассмотрении ощущение идентичности полностью исчезает. Странный и прекрасный мир Иосифа Второго показан только с точки зрения Вильгельма, который еще не знаком с высказываниями Ярно; жизнь Иосифа Второго ничего общего не имеет со взаимодействием понятий делать и думать, думать и делать. Уже и библейский Иосиф был подозрителен для Гёте своей пассивностью, тем более его последователь, этот сомнительный имитатор, источником для которого служат дилетантские картины, отмеченные к тому же печатью просветленности из времен позднего средневековья. Во время создания этой истории о святом Иосифе - она упомянута в дневнике уже в 1807 году - Гёте, как известно, со всей резкостью обрушился на всячески восхвалявшееся христианское искусство, которое противопоставлялось античности, он называл его «неокатолическими сантиментами», «отшельническим и штернбальдизирующим безобразием». Только иронически мог он изобразить жизнь человека, основанную на христианской идее отшельничества. Это, конечно, не пример, наоборот, это контрастная картина по отношению к тем сферам, где определяющей становится реальная деятельность, проникающая в жизнь.

В течение трех дней Вильгельм и Феликс знакомились с жизнью «дядюшки», вернувшегося из Америки помещика, который пытается теперь организовать общину и управлять ею как просвещенный патриарх. Здесь начинается ряд социальных моделей, которые Гёте создает в «Годах странствий», иногда только в наметках, так, как предлагает редактор, подготовивший архивные бумаги. В пределах художественного произведения Гёте осуществил поразительный анализ эпохи, где учтено все, что он узнал и понял относительно движущих сил экономического и общественного развития. Принимая во внимание этот неотступный интерес к социальным структурам, пора бы прекратить разговоры об «аполитичном Гёте». Это правда, что практической политикой он перестал заниматься с тех пор, как окончательно понял, что основные сферы, где должна осуществиться его личность, искусство и наука. Но никогда он не останавливался перед тем, чтобы создавать в своих художественных произведениях экспериментальные проекты социальных моделей и смело анализировать современность. Он не пытался при этом постигнуть пути развития в их исторической преемственности, научно обосновать значение факторов, которые определяют возникновение и изменение социальных структур, свои выводы, предположения и ожидания он переводил на язык литературных образов, которые имеют право довольствоваться фрагментарным описанием, намеком, беглым указанием.

В сфере действия «дядюшки» все организовано согласно четким принципам, цель которых - это польза каждого и всех членов общности. Благосостояние для каждого и рост его здесь желательны, но только тогда, когда это идет на пользу общности и не наносит ущерба соседу. Фрукты и овощи, выращиваемые «дядюшкой», помогают обеспечить горняков питанием, его питомники дают саженцы сельским жителям. Это проект образцового сельскохозяйственного производства, где интересы владельца гармонируют с потребностями членов общины. В этом смысле вполне оправдана и частная собственность, поскольку она служит общим интересам. В противоположность феодальным установкам собственность на землю воспринимается здесь как отношения товарные, с точки зрения прибыли, выгодной для всех. Дворянский репрезентативный стиль полностью исчез, всюду царит полезная деятельность, это хорошо видно на примере трапез, организованных деловито, по принципу целесообразности. Все здесь живущие безо всякого принуждения подчиняются ходу трудовых процессов. Организованы и хорошо функционируют вспомогательные службы при несчастных случаях; полиция следит за порядком, но ничем серьезным ей заниматься не приходится. Для «дядюшки», который вдохновлен идеей филантропии, но отнюдь не реальных социальных реформ, способных что-то изменить в имущественных отношениях, собственные интересы как будто целиком совпадают с интересами общности, а европейская культура, с которой он духовно связан, стимулирует его к гуманной деятельности (в отличие от пассивного подражания, в котором застыл Иосиф Второй).

Без сомнения, это утопия, именно так она обозначена в тексте; надписи, которые «дядюшка» развесил повсюду для того, чтобы никто ни на минуту не забыл о его принципах, вызывают желание задать иронические вопросы. «Я нахожу, - говорит Герсилия, - что каждую можно вывернуть наизнанку, и от этого она станет не менее, а быть может, и более справедливой» (8, 60). А Вильгельм Мейстер, задав вопрос по поводу надписи «Собственность и общее благо», попадает прямо в цель. «Разве одно из этих понятий не отменяет другое?» - спрашивает он. Объяснения, которые должны уточнить смысл этих формулировок, представляются сомнительными и не могут снять принципиального противоречия, заключенного в отождествлении пользы каждого с общей пользой. В ходе дальнейшего развития общества оно, естественно, проявилось в полную силу.

«Пусть каждый ценит по достоинству дарованную ему природой и судьбой собственность и старается не растратить ее и даже умножить; пусть расширит, насколько возможно, поле приложения своих способностей; но пусть при этом думает, как дать другим участвовать во всех его начинаниях, ибо имущих оценивают по тому, сколько людей получают благодаря им пользу» (8, 60).

Таким образом, сфера действия «дядюшки» изображается как утопия, где капиталистический хозяйственный уклад оправдывается тем, что состоятельные заботятся о неимущих, а сосуществование личной выгоды со всеобщим благом постулируется как реальная возможность. С нею связаны все надежды писателя, стремление бюргера к благосостоянию он воспринимал как общественную необходимость, поскольку бюргер ведет хозяйство с учетом общих интересов, и в этом Гёте видел возможность равновесия интересов для всех; при таком взгляде на вещи мысль о революционном перевороте звучит как насмешка над общественным устройством, не оставляющим желать лучшего.

«Педагогической провинции» Вильгельм поручает дальнейшее воспитание своего сына Феликса. При вступлении в эту сферу и при возвращении туда несколько лет спустя он получает подробную информацию о принципах ее существования. «Что-то вроде утопии» - так определяет Леонардо характер этого учреждения (8, 124). Действительно, «провинция» производит впечатление некой утопической модели. Созданная на сельскохозяйственной основе, она сама себя содержит и является закрытой сферой, строго изолированной от внешнего мира. Мальчиков воспитывают здесь по точному плану вдали от родительского дома. Цели и методы воспитания определяет убеждение, что главное - это специализированная подготовка, которой должно сопутствовать благочестие, так как именно оно дает человеку основанную на уважении к другим правильную позицию для деятельной жизни в человеческой общности. Прежде всего неопытному Вильгельму даются подробные разъяснения относительно той религиозности, которая осуществляется в разных формах уважения, внушаемых воспитанникам, о чем в романе уже раньше говорилось. Практическое обучение целиком поставлено на службу формирования из каждого «полезного и необходимого члена общества», «необходимейшего звена в нашей цепи». То, что провозглашал Ярно-Монтан по поводу необходимости ограничиться одним ремеслом, что позднее стало требованием в Союзе эмигрантов, должно стать в «Педагогической провинции» основой практического воспитания. В процессе общественного развития разделение труда возникает неизбежно, к этому Гёте подводит, однако связанные с этим дефициты - в этом вопросе проект оптимистичен - покрываются за счет того, что каждый человек становится членом общества, учитывающего его потребности и интересы, и в этом находит удовлетворение. В противоположность «Годам учения» блуждания индивидуума в поисках решений больше не являются продуктивным накоплением опыта, теперь это отход от верного пути, которого надлежит избегать. Правда и в «провинции» каждый должен сам определить, к чему он имеет способности, но потом уже - дело учителей организовать для него соответствующее обучение и внимательно следить за ним. Весьма характерно, что традиционное актерское искусство в «Педагогической провинции» исключено. Для такого «шарлатанства» там не может быть места; к тому же что-то изображать перед бездеятельной толпой зрителей, которые сами не участвуют в этой художественной деятельности, противоречит основам воспитания в духе активности. Другим видам искусств обучают непременно, всегда в строгой последовательности, необходимой для каждого вида искусства, от простых элементов к более высоким ступеням овладения им (именно это Гёте не уставал повторять художникам), при этом связь с жизнью общности, полезность для любого занятия никогда не исчезает из поля зрения. Искусство и общество не должны существовать отдельно друг от друга, искусство должно возникать в повседневной жизни. Субъективное самоосуществление в творческом одиночестве не может быть целью, цель - это осмысленное взаимодействие искусства и общества. В воспитательной программе сочетаются работа и игра, у каждого должны быть развиты и практические и духовные способности. В соответствии с этим воспитанники не носят формы. «Что до мундира, то мы его полностью отвергаем: он лучше любой личины прячет характер и скрывает от взгляда наставника особые черты каждого ребенка» (8, 148). Эти слова прямо противоречат приведенному выше высказыванию из романа «Избирательное сродство». И они пример того, как связаны с конкретной ситуацией многие мысли из произведений Гёте, сформулированные как аксиомы.

«Педагогическая провинция» в «Годах странствий» выглядит как изобретенная конструкция, которая может вмещать в себя фикцию всякого рода. Однако Гёте не фантазировал. Он опирался на реальные события. Филип Эмануэль Фелленберг организовал в Хофвиле, поблизости от Берна, воспитательное учреждение, основанное на организационных и методических принципах, повлиявших на концепцию «провинции» во многих отношениях. Там также развивали специальные умения, вновь прибывших подвергали испытаниям, чтобы установить характер их способностей; ситуация учебных отделений, расположенных в нескольких деревнях, также напоминала «провинцию». Правда, у Фелленберга дети из разных социальных слоев были отделены друг от друга и обучались по-разному, тогда как в «Годах странствий» каждый имеет равные возможности получить образование. И в тот момент, когда Гёте был занят «Педагогической провинцией», написанной уже для первой редакции романа, он сочинял вместе с Генрихом Мейером «Предложения для создания художественных академий» - проект, предназначенный для заинтересованных инстанций берлинской администрации. И наоборот, в своем журнале «Искусство и древность» в 1822 году Гёте поместил «образцы для фабрикантов и ремесленников», которые получил из Берлина от министра торговли и ремесла. Итак, утопия «Педагогической провинции» оказывается просто проектом, в котором претворены проблемы реальной жизни.

Прошло много времени, прежде чем Вильгельм примкнул к Союзу переселенцев. Мы не будем здесь описывать его путешествий в горы к ткачам и прядильщикам, на родину Миньон и возвращение назад в «Педагогическую провинцию». В конце концов он попадает в Общество ремесленников, в союз, который на свой лад пытается планировать реформы, чтобы решить проблемы материального производства и взаимодействия общественных сил в существующих условиях. Постепенно он находит там многих старых знакомых из «Годов учения». Почти все они изучили между тем какое-то ремесло. В этом кругу людей, постоянно готовых к странствиям, живет тот же дух, что и в окружении «дядюшки», и в «Педагогической провинции». Как там музыка постоянно сопровождала воспитанников - с нее все начиналось, она сопровождала их в работе, пока они осваивали ремесленные, сельскохозяйственные или художественные навыки, - так и здесь музыке отводится важная роль: на встречах членов общества она постоянно присутствует как оживляющий элемент. Отречение в том смысле, как об этом говорилось выше, является естественной предпосылкой для всего, что обсуждается в союзе. Сохраняют свое значение принципы, действовавшие в сфере влияния «дядюшки». Свою большую речь Леонардо начинает с того, что возносит хвалу землевладению. «Это и заставляет нас верить в высочайшую ценность земельной собственности, видеть в ней самое лучшее, что может достаться человеку» (8, 334–335). Но затем, объявив землевладение «основой основ человеческого существования», он подчеркивает другую важную мысль: «И все же мы вправе сказать: как ни ценно то, чем владеет человек, но то, что он делает и создает, должно ценить еще выше. И если мы охватим взором все и вся, то владение землей окажется лишь малой частью дарованных нам благ, наибольшую же часть этих благ, и притом высших, составляет то, что именуется движимостью и приобретается как плод жизни подвижной» (8, 335).

Главной становится идея достижения результата, и, так же как в сфере «дядюшки» землевладение переводится в область товарных отношений, так основной делается ценность «подвижных» благ. Так в поле зрения оказывается буржуазная система хозяйства и получения доходов, в то время как землевладение было твердой основой жизни дворянского сословия, не подлежавшей законам товарного обмена. Представители дворянства, примкнувшие к движению отрекающихся, стремятся приспособиться к экономическому развитию и содействовать ему, поскольку понимают, что оно не противоречит их интересам.

Уже в Годах учения» появилась идея эмиграции (книга 8, глава 7). В здешних местах «собственность почти нигде не надежна». Члены Общества башни собираются создать особую «компанию, которая распространится по всем частям света, и вступить в нее могут представители любой части света» (7, 466). Таким образом, на случай революции можно будет создать базу для существования в любой части земли. В «Годах странствий» предпринимается попытка составить примерный план расселения для всего товарищества, каждому добросовестному работнику будет дана возможность рентабельной работы по своей профессии, всех будет объединять сознание общего блага и уважение к господствующим общественным порядкам. Так возникает концепция идеальной общности, где каждый работает на себя и в то же время на благо всех, а весь коллектив отвечает за недостатки своих членов. Эти идеи отчасти совпадают с теорией Адама Смита, согласно которой стремление к успеху каждого члена общества, если оно не осуществляется за счет других людей, прямо-таки неотвратимо создает такое гармоническое взаимодействие всех общественных сил, которое неизбежно приведет ко всеобщему счастью. «Пусть каждый стремится повсюду приносить пользу себе и другим» (8, 336), - призывает Леонардо в своей программной речи. Позднее руководству сообщается свод основных правил игры: «Никто не должен причинять неудобств другому, а кто выкажет себя неудобным сожителем, тот устраняется из общества, пока не поймет, как надо себя вести, чтобы тебя терпели» (8, 353). Еще в 1830 году Гёте категорически возражал против идей государственного социализма, принадлежавших сен-симонистам, согласно которым собственность на средства производства должна быть общественной. Он настойчиво подчеркивал: «Если каждый будет выполнять свой долг, усердно и добросовестно трудясь в сфере своей непосредственной деятельности, то и всеобщее благо будет достигнуто» (Эккерман, запись от 20 октября 1830 г.).

Совершенно очевидно, что Союз переселенцев как организация стремится к равновесию индивидуальных желаний и потребностей с потребностями общества, к социальной интеграции тех деятельных личностей, которые принимают концепцию отречения и воспитательные принципы «провинции». Однако без хорошо организованного государственного порядка общество не может функционировать нормально. То, что редактор сообщает об этом порядке на основании документов, - это всего лишь намеки, окончательных решений еще нет, отдельные статьи «уложения… все еще обсуждаются между членами товарищества» (8, 355). У читателя создается впечатление, что предполагается создать некую нефеодальную систему, в которой, однако, сохранится строгая сословная структура общества, а приказ и дисциплина будут обязательны, как всегда. Смелое руководство очень желательно, кто его назначает, остается неясным; полиция существует, как и теперь, в случае необходимости она «имеет право созвать в большем или меньшем числе присяжных» (8, 353), по какому принципу - опять-таки неясно. Религиозная культовая практика на христианской основе является обязательной. Евреи исключаются из общества - возможно, по причине их деловых качеств. Нравственное учение «совершенно отделено» от религиозной доктрины и сформулировано в форме немногих заповедей: «Умеренность в произвольном, рвение в необходимом» (8, 352). Это осторожные попытки. «Но главное для нас - перенять все блага просвещения и избавиться от его вредных последствий» (8, 354). Добровольная организация, возникающая при участии всех, еще не приобретает четких очертаний, так как остается сильное недоверие к большинству и его способности решать, что в полной мере соответствует часто звучавшей мысли Гёте: «Ничего нет омерзительнее большинства, потому что оно всегда состоит из никчемных людей, из жуликов, которые приспосабливаются, бездарностей, которые подлаживаются, и массы, которая бежит за ними, не имея никакого понятия о том, чего она, собственно, хочет».

То, что делало Америку столь привлекательной для Союза переселенцев - это надежда, что все можно там начать сначала. «В Старом Свете нет конца волоките, за новое здесь берутся по-старому, за растущее - с привычной косностью» (8, 292). Если в первой редакции «Годов странствий» странствия еще не воспринимались как эмиграция, а только как пешие путешествия вокруг какого-то центра в Европе, то потом, по мере того как представления Гёте о новом мире обогащались в последнее десятилетие его жизни, странствия превратились в эмиграцию. Новые знания дал ему среди прочего путевой дневник, который вел принц Бернгард, второй сын Карла Августа, во время путешествия по Северной Америке в 1825 году. В 1828 году Гёте вместе с историком Луденом издали его. «Там, за морем, где человечность взглядов будет все время возрастать» (8, 290), казалось, создавались новые возможности осуществлять проекты, не отягощенные балластом европейских традиций, способствовать развитию таких тенденций, которым предстоит здесь приобрести определяющее значение в будущем. Но эмиграция в Америку не единственная возможность, которую взвешивают члены союза, готовясь к совместной деятельности, существует также мысль о поселении внутри Европы. Ее сторонник - один из руководителей союза - Одоардо, пришедший к отречению после тяжелых любовных переживаний. Один из немецких князей готов предоставить возможность осуществить современный проект, сходный с американским, в глухой провинции Европы, несмотря на то что существующие феодальные традиции создадут дополнительные трудности на пути к успеху.

В рамках своего эксперимента в «Годах странствий» Гёте размышляет (обеспечив себе с помощью вымышленного архива свободу намека и наброска) о возможных переменах в экономическом и общественном развитии эпохи. Приближение промышленного века особенно ощущается в тех местах, где он (в дневнике Леонардо) подробно описывает ткацкий промысел (источником послужили подлинные записки Генриха Мейера). Со всеми подробностями Гёте описывает, как в горных деревнях организован этот промысел, местная индустрия. Так он создал литературный памятник отмирающему ремеслу. Сусанна, «Добрая и Прекрасная», видит тенденции того развития, которое нельзя остановить: «Машина побеждает ручной станок! Опасность надвигается медленно, как туча, но уж, если дело повернулось в эту сторону, она придет и настигнет нас» (8, 373). Она видит лишь два выхода из положения: «Есть только два пути, и оба тяжки: самим обратиться к новому и ускорить общее разрушение либо сняться с места и искать счастья за морем, взяв с собой лучших и достойнейших» (8, 374). В союзе с отрекающимися возникает решение: Сусанна будет жить у Макарии до тех пор, пока она окажется в состоянии пуститься в путь за море. Она жертвует всем, чем владеет. «Это дает возможность установить в новых, годных для совместного труда помещениях более совершенное оборудование и производить ткани по-новому, так что дела у трудолюбивых жителей долин пойдут отныне намного бойчее» (8, 388). Леонардо также одобряет план индустриализации, ничто еще не предвещает того, какие проблемы возникнут в конфликтах и взаимодействии труда и капитала в ходе промышленного развития. Еще не исчезла вера в необходимость всеобщей доброй воли, и ограниченность сознания, возникшая в эпоху односторонней сосредоточенности на специальных работах, еще допускает возможность интеграции отдельной личности в социальное целое.