Удача. Отрывок из воспоминаний

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Простые вещи
Вера Инбер

Владимир Маяковский называл Веру Инбер «фарфоровой чашечкой».

Александр Блок писал, что в некоторых стихах Инбер он ощутил «горечь полыни, порой настоящую».

Эдуард Багрицкий увидел в её лирике «детски-просветлённое настроение».

Эти хрупкие определения соответствуют той трогательности, нежности, тонкости, которые внесла молодая Вера Инбер в русскую поэзию. Её первые книги – «Печальное вино» (Париж, 1914), «Горькая услада» (Петербург, 1917), «Бренные слова» (Одесса, 1922) – можно назвать, воспользовавшись её собственной метафорой, «цветами на сером асфальте города».

Вера Михайловна Инбер родилась в Одессе в 1890 году, ушла из жизни в Москве в 1972.

Те, кто о ней писали, отмечали поразительную несхожесть её поэтической юности (в которой главенствовали слова «талант» и «любовь») и всей её дальнейшей жизни (в которой царило слово «страх»). Близкая родственница Льва Троцкого, высланного в 1928 году из СССР, а затем убитого, она была вынуждена, опасаясь за свою судьбу и судьбу семьи, превратиться чуть ли не в литературного чиновника, истово радеющего за дело Ленина-Сталина и возносящего бездарные хвалы партии и режиму.

Поэзия такого не прощает. В начале 1935 года она записала в дневнике: «В искусстве, как и в природе, главное – это отбор. Выживают наиболее отобранные»53
Инбер В. Страницы дней перебирая… (Из дневников и записных книжек) М., 1967. С. 26.

Её отобрали, она выжила, стала орденоносцем и лауреатом Сталинской премии, её стихи о войне входили в советские хрестоматии. Но осталась Инбер в истории литературы не этим, а ранними рассказами и стихами (среди которых многие люди старшего поколения наверняка вспомнят популярные, ставшие чуть ли не городским фольклором песенки – о девушке из Нагасаки, о Вилли-груме или о маленьком Джонни, у которого «горячие ладони и зубы, как миндаль»).

Была ещё одна поэтическая отдушина, которую можно назвать маленькой удачей её литературной судьбы, – стихи для детей. Их немного, хотя она обращалась к ним и в десятые, и в двадцатые, и в сороковые годы, затем они стали издаваться отдельными сборниками, порою с добавлением «взрослых» стихов про войну, и некоторые (в том числе получившие широкую известность «Сороконожки» , «Моя девочка», «Поздно ночью у подушки…», «Сеттер Джек», «О мальчике с веснушками», «Колыбельная») у многих на слуху.

Правда, ещё в двадцатые годы вышли три тоненькие брошюрки со стихами про «обычные» профессии и «простые» вещи – с тех пор, кажется, эти стихи не переиздавались, разве что Е. Путилова включила некоторые из них в свою антологию «Русские поэты детям». Между тем и эти стихи Инбер (а может быть, прежде всего, – именно эти её стихи) представляют нам незаурядного детского поэта, со своей неповторимой интонацией, ритмикой, словарём. Думаю, даже не вдающийся в подробности читатель определит, в какую эпоху стихи написаны, – столько в них подчас неуловимых, но явственных примет и деталей времени:

Чайник усерден в работе,
И ростом он не высок.
У чайника круглый животик
И нет совершенно ног.
Это не слишком красиво,
И у чайника странный вид,
Но зато вполне справедливо,
Раз он всегда сидит.
У чайника круглая крышка
И очень красивый нос,
Но когда у него одышка,
Он дышит, как паровоз.
Он часто совсем некстати
Закутывается в пар.
Один у него приятель,
Да и тот самовар.
И тоненько, как волос,
Поют они вместе порой:
У самовара первый голос,
А у чайника – второй.
И о чайнике еженощно
Возникает на кухне вопрос.
И бранят его там за то, что
Он задирает нос.
Судят его строго
Все, и даже кувшин.
А чайник молчит: их много
А он совершенно один.

Вера Инбер писала для детей в духе маршаковской школы: школа эта ввела в широкий обиход рассказ или повесть в стихах – сюжетную историю, написанную скорее по законам прозы, чем лирического стиха, однако со всей атрибутикой, присущей именно стихотворному произведению. Но в памяти читателя – сначала детского, а потом и взрослого – Инбер остаётся мастером поэтического афоризма:

Ночь идёт на мягких лапах,
Дышит как медведь.
Мальчик создан, чтобы плакать,
Мама – чтобы петь.

Стихи запоминаются – теплотой, живостью, точностью звучания, добротой. Что ещё нужно детскому поэту?

«Нашей главной радостью было море. И хотя наше море называется “Чёрное”, но чернеет оно только осенью и зимой, в бурные, ветреные дни. А весной и летом Чёрное море – синее, голубое, зелёное, а иногда, на закате, золотое.

Самым лучшим местом для прогулок был в нашем городе Приморский бульвар, где росли прекрасные южные деревья платаны.

В начале бульвара стоял бронзовый памятник Пушкину. Листья платанов шелестели над самой его головой. Ласточки, пролетая, задевали Александра Сергеевича своими лёгкими крыльями, а иногда садились к нему на плечо. Оттуда, сверху, далеко было видно море и корабли, идущие к нам в порт.

Корабли приходили усталые от далёких плаваний, задымлённые, обветренные. Широкая труба хрипло дышала. Краска на бортах облупилась и потускнела. Ракушки и водоросли облепляли снаружи днище корабля.

Ещё бы! Ведь ему приходилось иметь дело с волнами, бурями, ураганами.

В нашем порту корабли приводили себя в порядок: их чистили, мыли, ремонтировали, покрывали свежей краской.

Уходя снова в море, корабли выглядели отлично. И ласточки, сидя на плече Пушкина, провожали их глазами до самого горизонта».

Вот с этим одесским горизонтом в глазах хорошо бы читать и стихи Веры Инбер. Иногда в них возникает удивительное лирическое чувство, свойственное высоким образцам русской поэтической классики:

Желтее листья. Дни короче
(К шести часам уже темно),
И так свежи сырые ночи,
Что надо закрывать окно.

У школьников длинней уроки,
Дожди плывут косой стеной,
Лишь иногда на солнцепёке
Ещё уютно, как весной.

Готовят впрок хозяйки рьяно
Грибы и огурцы свои,
И яблоки свежо-румяны,
Как щёки милые твои.

Обратим внимание на две последние строки: банальному «щёки румяны, как яблоки» противостоит перевёртыш – «яблоки румяны (да ещё свежо!), как щёки». И образ сразу обретает новизну и, действительно, свежесть. Вспоминаю выражение одного моего юного читателя – однажды он сказал: «Сухие листья шуршат, как чипсы». А ведь по всем «правилам жизни» должен был сказать: «Чипсы шуршат, как сухие листья». Но сегодня для него первичной оказывается вторичность.

В стихах Веры Инбер всё ещё «первично». Возможно, надо было, чтобы прошло почти столетие, чтобы это понять и оценить.

Отступление четвёртое
В августе 1968 года произошли два события, удивительным образом совпавшие и навсегда соединившие в моём представлении два далёких понятия – поэтику и политику

Было это в Ялте, во время летних каникул, из которых меня вырвала пухлая машинопись: Ефим Григорьевич Эткинд , работавший в ялтинском Доме творчества писателей, показал мне свою только что написанную книгу «Разговор о стихах» и сказал: «Прочти и скажи, что думаешь».

Первые впечатления запоминаются: оказалось, о самых сложных проблемах стиховедения можно говорить не просто увлекательно, но так, что этот разговор становится судьбой. Слово «судьба» тогда висело в воздухе. Там, в Ялте, двадцать первого августа мы включили «спидолу» и сквозь завывание глушилок различили знакомую интонацию Анатолия Максимовича Гольдберга: Би-Би-Си сообщало о советских танках в Чехословакии. «Ну вот, – сказал Ефим Григорьевич, – начинается судьба…»

Ефим Григорьевич Эткинд (1918–1999) не писал стихов – он их изучал и пропагандировал. Его «Разговор о стихах» вышедший первым изданием в 1970 году в издательстве «Детская литература» определил филологические и литературные судьбы многих тогдашних подростков – в том числе тех, кто стал писать для детей.

На его собственную долю выпала завидная и вдохновенная судьба. Им восхищались – его талантами и умом, обаянием и мужественностью, и необыкновенной работоспособностью, которую он сохранил до последних дней. Сколько помню, ни одно из его многочисленных выступлений, будь то перед студенческой, научной или писательской аудиторией, не проходило без аншлага: люди шли «на Эткинда», одно имя которого с годами стало синонимом высоких человеческих чувств и качеств – благородства, честности и гражданской отваги.

Выдающийся историк литературы, стиховед, теоретик и практик художественного перевода, он снискал любовь и уважение во всём мире – об этом свидетельствует и огромная библиография его научных и литературных трудов, изданных на многих европейских языках, и многочисленные почётные звания, которых он был удостоен во многих странах; подготовленные им книги и работы продолжают выходить и после его кончины.

В 1908 году Максимилиан Волошин, рецензируя только что вышедшую книгу переводов Фёдора Сологуба из Верлена, вспомнил слова Теофиля Готье: «Всё умирает вместе с человеком, но больше всего умирает его голос… Ничто не может дать представления о нём тем, кто забыл его». Волошин опровергает Готье: есть область искусства, пишет он, которая сохраняет «наиболее интимные, наиболее драгоценные оттенки голосов тех людей, которых уже нет. Это ритмическая речь – стих»54
Волошин М. Поль Верлэн. Стихи избранные и переведенные Ф. Сологубом // Волошин М. Лики творчества. Л., 1989. С. 438, 440.

Стихи были главным делом жизни Ефима Эткинда. Более полувека он изучал русские, французские, немецкие стихи (последние к тому же много и плодотворно переводил), исследовал их как текст поэзии и текст культуры, часто работая на узком пространстве между серьёзной наукой и популяризацией, где как раз и важны собственный голос, собственная интонация. Многочисленные ученики, друзья, последователи Эткинда вспоминают именно это – его неповторимый голос, его поразительное умение читать стихи и держать паузу.

В его жизни таких пауз не было. Даже на сломе судьбы, в 1974 году, когда пятидесятишестилетний профессор Герценовского института, в одночасье лишённый всех званий и степеней, был вынужден эмигрировать на Запад, последовавшая затем многолетняя разлука с родиной и родной культурой обернулась феноменальной по энергии и завоеваниям деятельностью – научной, организаторской, публицистической. Полтора десятилетия имя Эткинда было запрещено в Советском Союзе, книги его были изъяты из библиотек и по большей части уничтожены. Незадолго до внезапной кончины Е. Г. Эткинд обратился с открытым письмом к тем, кто был повинен в этом варварстве со справедливым требованием оплатить переиздание своих уничтоженных книг, многие из которых долгие годы были уникальными учебными пособиями для филологов – и остались таковыми по сей день.

Ответа, конечно, не последовало, но, к счастью, Ефим Григорьевич был заряжен великим оптимизмом, который позволял ему во все трудные времена находить собственные пути для творчества, адекватные высоким и благородным целям. Ибо основное, ради чего он жил, было здесь, на его родине: русская культура и круг друзей. Эти две страсти он пронёс через всю жизнь – и когда учился на романо-германском отделении Ленинградского университета, и когда ушёл добровольцем на войну, и когда «прорывался» сквозь советскую действительность 40-х – 60-х годов, и когда после фактической высылки оказался в Европе. Эткинду удалось построить свой, особый мост между европейской и русской культурами. Это не только научные статьи, книги, художественные переводы, выступления: Ефим Григорьевич умел сводить людей, воспитывать чувство необходимости друг в друге. Его имя стоит не только в почётном ряду тех, кого он переводил и чьё творчество исследовал, но и тех, кого он защищал и утверждал в нашей литературе.

Каждый любитель поэзии ставит перед собой в юности вопросы, на которые потом отвечает чуть ли не всю свою жизнь. Как я читаю? Лёгкая для меня это работа – или серьёзный труд? Я делаю это из любви или по необходимости? Всегда ли я до конца понимаю те строки, по которым порою так поспешно пробегают мои глаза?

Чтение стихов – особое искусство. В пушкинском Лицее специально учили стихосложению. Но многим из нас чрезвычайно важны уроки стихочтения.

«Читать и понимать поэзию было всегда нелегко, но в разные эпохи трудности разные. В прошлом столетии читатель непременно должен был знать и Библию, и греческую мифологию, и Гомера – иначе разве он понял бы что-нибудь в таких пушкинских стихах, как “Плещут волны Флегетона, своды Тартара дрожат, кони бледного Плутона из Аида бога мчат…”. Читатель современной поэзии без мифологии обойтись может, но он должен овладеть трудным языком поэтических ассоциаций, изощрённейшей системой метафорического мышления, понимать внутреннюю форму слова, перерастающего в пластический и музыкальный образ. Нередко читатель даже не сознаёт, сколько ему нужно преодолеть препятствий, чтобы получить от стихотворения истинную поэтическую радость»55
Эткинд Е. Об искусстве быть читателем (Поэзия). Л., 1964. С. 50.

Так полвека назад закончил Ефим Эткинд свою книжку «Об искусстве быть читателем». Из этой небольшой брошюры выросли многие замечательные исследования автора, посвящённые русской и зарубежной поэзии, в том числе и «Разговор о стихах», ставший библиографической редкостью сразу же после выхода, – тем не менее, он оказался в центре внимания целого поколения, да и не одного. Прежде всего потому, что книга была рассчитана на молодых читателей в ту пору, когда поэзия играла огромную просветительскую роль и восполняла в тогдашней общественной жизни многие этические лакуны. Чтение и обдумывание – вот соблазнительная стихия любителя поэзии. Наедине с этой стихией нас и оставляет Е. Эткинд.

«Разговор о стихах» – это книга о любви. К слову, к стихам, к родной речи и к тем избранным поэтам, которые составили славу отечественной поэзии. Иногда это любовь подчёркнуто открытая, иногда – тайная: любовь, вскрывающая подтекст, на который особенно была богата русская поэзия советской эпохи. Читателю «Разговора о стихах» надо ясно представлять себе присутствие такого подтекста и в самой книге. В те годы, когда она писалась, её автор далеко не всё и не обо всём мог сказать в полный голос; он рассчитывал на то, что акцентирует внимание на главном – умении читать текст; он полагал, что читатель – его со-думник, со-печальник, со-страдатель – в дальнейшем сможет сам разобраться, самостоятельно проанализировать и понять всё, уже относящееся к подтексту.

В «Разговоре о стихах» много удивительных находок. Одна из них – понятие «лестницы»: лестница контекстов, лестница ритмов и т. д. Чтобы вооружиться «методом Эткинда», читатель может тоже составить подобие такой лестницы, расположив на ней работы самого Ефима Григорьевича, – скажем, о таком любимом его поэте, каким был Николай Заболоцкий. В «Разговоре о стихах» было положено начало этой темы; затем она была развита анализом стихотворения «Прощание с друзьями» (1973), а продолжено на Западе в ряде публикаций, прежде всего, таких фундаментальных, как «В поисках человека. Путь Николая Заболоцкого от неофутуризма к “поэзии души”» (1983) и «Заболоцкий и Хлебников» (1986).

В архиве Е. Г. Эткинда сохранилась не дошедшая при его жизни до печатного станка статья «Николай Заболоцкий в 1937 году: “Ночной сад”», завершающая восхождение по этой исследовательской лестнице и, одновременно, отсылающая к страницам о Заболоцком в «Разговоре о стихах». Прочитав эти страницы, мы убедимся, что автор последовательно и настойчиво говорит нам о трагическом в творчестве поэта («равномерно-торжественная скорбная интонация», «мир Заболоцкого – трагический», «сколько мучительного трагизма в начальных словах», и т. п.), однако всякий раз подоплека трагического раскрывается, в основном, на формальном уровне, будь то анализ ритма или метафорического строя стиха. В статье о «Ночном саде» исследуется то, что в своё время опубликовано быть не могло: трагизм Заболоцкого показан как реакция поэта на реалии тогдашней советской жизни.

Вспомним это стихотворение – в том виде, как оно было опубликовано в 1937 году:

О, сад ночной, таинственный орган,
Лес длинных труб, приют виолончелей!
О, сад ночной, печальный караван
Ночных дубов и неподвижных елей!

Он целый день метался и шумел.
Был битвой дуб, и тополь – потрясеньем.
Сто тысяч листьев, как сто тысяч тел,
Переплетались в воздухе осеннем.

Железный Август в длинных сапогах
Стоял вдали с большой тарелкой дичи.
И выстрелы гремели на лугах,
И в воздухе мелькали тельца птичьи.

И сад умолк, и месяц вышел вдруг.
Легли внизу десятки длинных теней,

О, сад ночной, о, бедный сад ночной,
О, существа заснувшие надолго!
О, ты, возникшая над самой головой
Туманных звёзд таинственная Волга!

«У Заболоцкого Сад, – пишет Е. Г. Эткинд, – жертва и свидетель человеческих злодеяний… Сад, средоточие музыки и жизни (строфа I) наблюдает за происходящим с мукой, с отчаяньем (II). Происходящее рассказано в строфе III – охота, во время которой гибнут живые существа. Ночью сад уже не просто наблюдает, а протестует – голосует “против преступлений”. Всмотримся внимательнее в центральную строфу: об охоте ли, только ли об охоте идёт речь?

“Железный Август” – ну, конечно, это об августе-месяце, когда разрешена охота. Однако… Однако Август – это ещё и император Рима, единодержавный и обожествляемый диктатор. Эпитет “железный” вызывает в нашей памяти сочетание “железный Феликс”, – так в партии официально именовали Дзержинского, создателя и председателя ЧК; однако “железный” синоним слова “стальной»”. “Железный Август” – Сталин; при таком понимании слова “Август” стихотворение читается по-другому, оно становится прозрачным, до конца понятным. Глубокий и отчётливый смысл приобретает строфа IV, где ночной сад, иначе говоря – вся природа, всё живое в мире выражает протест против сталинского террора:

И души лип вздымали кисти рук,
Все голосуя против преступлений.

Недаром именно эти строки Заболоцкому пришлось переделать для издания 1957 года, через 20 лет:

И толпы лип вздымали кисти рук,
Скрывая птиц под купами растений.

Лучше? Хуже? Не в этом дело, а в том, что строки, явно связанные с советской действительностью (липы голосуют против преступлений, поднимая кисти рук – как трудящиеся на всех профсоюзных или партийных собраниях!) уступили место строкам, стилистически нейтральным, – лишённым современных ассоциаций. Да и последние два стиха, свидетельствовавшие о том, что действие происходит в советской России (“…Волга”), уступили место строкам нейтральным, переносившим действие во Вселенную:

О, вспыхнувший над самой головой
Мгновенный пламень звёздного осколка!

Строка с Волгой была точнее и лучше; и не только потому, что рифма была богаче (“надолго – Волга”)… Строфа III, стоявшая в центре “Ночного сада”, не только нарисовала образ вождя “в длинных сапогах”, но и дала ужасающую метафорическую картину “тотального террора” 1937 года». Эти стихи, завершает Эткинд свой разбор, «представляют собой литературный подвиг Заболоцкого, поступок отчаянного храбреца».

Надеюсь, эта пространная цитата поможет читателю «Разговора о стихах» ощутить ту «исследовательскую перспективу», к которой взывает чуть ли не каждая страница книги. И оживить ту любовь к поэзии, которая и вырастает из внимательного, чуткого чтения. Этому хочется учиться: труду подробного чтения, в том числе (а для нас – прежде всего) – стихов для детей.

Стихи Заболоцкого оказались последними стихами, которые я услышал из уст Е. Г. Эткинда: так случилось, что последний вечер, проведённый вместе, мы читали именно Заболоцкого. Было это в самом конце сентября 1999 года. Потом мы расстались, Ефим Григорьевич улетел в Германию, а в ноябре его не стало. И теперь, перечитывая «Разговор о стихах», я всякий раз вспоминаю набережную в Ялте, папку с машинописью и слова, которые мне хочется передать «по кругу»: «Прочти и скажи, что думаешь».

Праздник чтения
Валентин Берестов

Валентин Дмитриевич Берестов (1928–1998) – любимый поэт уже не одного поколения детей в нашей стране. А те взрослые, что полюбили его стихи в детстве или отрочестве, сохраняют эту любовь на всю жизнь. Надеюсь, что для всех нас, его сегодняшних читателей, каждое общение с его стихами, с его новыми книгами – настоящий праздник чтения. Валентин Берестов родился 1 апреля 1928 года в Калуге. Может быть, рождение в такой весёлый день определило его судьбу и его характер: несмотря на многие невзгоды и трудности, которые выпали на долю его поколения, он всю жизнь оставался человеком удивительно весёлым и не унывающим ни при каких обстоятельствах.

Я познакомился с ним в начале 70-х, когда стали публиковаться мои первые стихи для детей. И сразу же понял (просто кожей ощутил!), каким бесценным даром дружеского соучастия наделён Валентин Дмитриевич. Он поразительно легко снимал все возможные преграды, которые могли возникнуть при общении. Он блестяще слушал стихи и тактично и остроумно их критиковал, если они того заслуживали, тут же, по ходу дела, импровизируя и «вытягивая» не получившиеся строки. И как же он умел радоваться, если стихи ему нравились! Он начинал звонить в редакции и издательства, он писал рецензии, он брал вас в свою жизнь… Эти его качества особенно ярко сказывались, когда действительно нужна была его защита, – как, скажем, в истории с Олегом Григорьевым. Участие Берестова в судьбе Григорьева – одна из ярких и высоких страниц советского литературного быта нашего недавнего прошлого.

Поэт Андрей Чернов, один из учеников и младших друзей Берестова, писал в послесловии к книге избранных стихотворений учителя (2003): «Берестов – не взрослый и не детский. Он поэт “общего рода”, лирику которого (в обычном её понимании) трудно отделить от мгновенных фотографий, поэтической памяти, становящихся поэзией то ли благодаря доброте и юмору, то ли вопреки природному уму и профессиональной умелости автора. Свои стихи он предлагает читателю как дар своей дружбы».

Применительно к Берестову «дар дружбы» – главный принцип мироустройства. Он воспринял его от своих старших, от домашних, от своих учителей в литературе и перенёс не только на близких и на многочисленных друзей и учеников: дружеству (и дружескому состраданию) подчиняется всё, что попадает в поле зрения, – а что не подчиняется, становится маргинальным и не заслуживающим внимания. Помню, с каким требовательным, но именно дружеским соучастием относился Берестов к переменам 90-х годов, отчего и рождались такие, например, строки:

Простим своей стране её историю.
Она не будет больше, господа!
И климат ей простим, и территорию,
И бездорожье. Это не беда!
Не будем ей указывать отечески,
За кем идти и двигаться куда.
Она решила жить по-человечески.
Простим её за это, господа!

Эти стихи, написанные Берестовым в девяносто пятом и тогда же запомнившиеся со слуха, лучше, чем многие другие, дают представление о деликатности, прозорливости и таланте автора. Позже у этих строк появилось название – «Русская идея», которое придало поэтической ауре глубину и одновременно иронию. Из таких оттенков чувств и смыслов и вылепляется образ души.

Писать стихи Берестов начал рано, и уже в его отрочестве их узнали – и смею сказать: полюбили! – Самуил Маршак, Корней Чуковский, Анна Ахматова. В. Берестов необыкновенно интересно не только рассказывал о своих литературных учителях и писал о них, но и «показывал» их: его дар перевоплощения, его устные мемуары доставляли минуты истинного поэтического счастья всем собеседникам поэта.

Немалую часть жизни Валентин Дмитриевич отдал археологии. Может быть, поэтому во многих его стихах, и детских, и взрослых, оживает история – далёкая и совсем недавняя. История для него – единое и живое пространство, на котором одновременно проходят и не столь давние военные годы, и, скажем, жизнь А. С. Пушкина, и разворачиваются судьбы наших современников. И всё это в один узелок увязывается с детством. Но лучше послушаем самого Берестова:

«Классическую поэзию я люблю и за то, что она близка и понятна детям, иногда даже очень маленьким. Ну, например, “Песнь о вещем Олеге” Пушкина, “Три пальмы” Лермонтова (я читал их на лермонтовском конкурсе, прошёл несколько туров, прошёл бы, наверное, и всесоюзный, да началась война), “Кубок” Шиллера в переводе Жуковского (в мои шесть лет это было моё любимейшее стихотворение), “О доблести, о подвигах, о славе” Блока – услада моего отрочества… Казалось бы, классики написали обо всём, прежде чем вошли в школьные программы и стали чтением для детей и подростков. Но это не так. О многом они написать не смогли, не успели или забыли. У меня даже есть цикл “взрослых” стихов, который я пишу всю жизнь и тайком, для себя называю:

“То, что забыли написать классики”».

И вот ещё:

«Детская поэзия, созданная Чуковским и Маршаком, пережила ту эпоху и тот общественный строй, при которых она создавалась. Ведь наши классики детской поэзии понимали, что для маленьких детей стихи – это необходимейшая духовная пища, хлеб насущный. Отними у малыша эту пищу, и, как выразился Чуковский, он вызовет у вас щемящую жалость, будто он хромой или горбатый.

Все мои стихи для маленьких – это игра с детьми. А они – могучие мыслители, фантазёры и любители парадоксов. Они заново открывают и осваивают мир… А ещё в этих стихах выражается моя любовь к маленьким детям и огромная благодарность им за те прекрасные часы, которые я имел честь и счастье проводить в их обществе».

Валентина Берестова следует читать медленно и внимательно. На наше счастье, он написал действительно немало – взрослую лирику, детские стихи и сказки, фантастические рассказы, повести об археологах и научно-популярные истории; он пересказал библейские предания, которые вошли в знаменитую книгу «Вавилонская башня»; он переводил, – прежде всего, своего любимого поэта, бельгийца Мориса Карема, и переводы Берестова сделали Карема постоянным чтением наших малышей. Берестов оставил книги воспоминаний и литературоведческие исследования, работы о Пушкине. Берестов сформулировал – позволю себе сказать: гениально сформулировал – пушкинскую «лестницу чувств» и вывел эту формулу в работе под одноименным названием, которой он отдал два десятилетия жизни: «Национальное своеобразие русской народной лирики выражается в том, что в традиционной необрядовой песне одни чувства постепенно, как по лестнице, сводятся к другим, противоположным»56
Берестов В. Лестница чувств // Берестов В. Избранные произведения. В 2 т. Т. 2. М., 1998. С. 582.

Песня и в оригинальном творчестве Берестова занимала немалое место – он сам придумывал «народные», как он говорил, мотивы для своих песенных текстов и пел с такой самоотдачей и вдохновением, что казалось – вот, на твоих глазах, происходит рождение фольклора…

Совсем незадолго до своей внезапной кончины в апреле 1998 года, Валентин Дмитриевич подписал одну из своих последних книг нашему общему с ним другу Андрею Чернову; с позволения Андрея, хочу процитировать эти две строки, поскольку в них – весь Валентин Дмитриевич Берестов:

А всё же хорошо тому поэту, Кого везут по детскому билету!

Фрагменты о Берестове

Я не видел Берестова грустным –
я запомнил Берестова устным,
с песенкой да байкою о том,
как Чуковский спорил с Маршаком.

Что даётся детскому поэту?
Если повезёт – запомнить эту
заповедь, важней иных наук,
что в стихах всего дороже звук.

От того и не был он печален,
этот звонкий голос дяди Валин:
тенорок, переходящий в смех,
звук держал – за них, за нас, за всех!

Это – эхо

В двадцатых числах ноября 1981 года в ленинградском отделении «Детгиза» проходила конференция по детской литературе. Семинар поэзии вели Валентин Дмитриевич Берестов и Александр Алексеевич Крестинский.

Вот несколько афоризмов Берестова, которые я записал по её ходу:

Чтобы писать стихи о детстве, нужно прожить большой кусок жизни.

В современной взрослой поэзии – сплошной эгоцентризм. В юношеской поэзии – чистота.

Объективный эгоцентрик: Я помню чудное мгновенье, перед тобой явился я. Субъективный: перед собой явился я.

В моём возрасте без чувства юмора жить нельзя.

Читатель – анонимная чёрная дыра.

Детские стихи – продолжение слов детей. Игра с детьми переходит в стихи. Должен быть точный расчёт на возраст. Это – эхо.

Барто : Оставляйте одни находки.

Берестов : Тогда многие строчки будут незарифмованы. Барто : Пускай они так постоят.

Берестов : Я хотел сказать то-то, то-то и то-то. Татьяна Ивановна : Вот бы и сказал!

Я не могу, грешный человек, писать песни. Как говорил наш экспедиционный шофёр: «Твоим голосом можно только кричать: Занято!»

Маршак, когда чувствовал, что стихи фальшивы, читал их с немецким акцентом.

У Чуковского было основное требование к сказке: чтобы к каждой строчке можно было нарисовать картинку.

Заходер повторяет: всё – сюжет. Какие стихи можно написать про пепельницу? Лежат в ней окурки и говорят: «Всё тлен! Всё прах!»

Маршак говорил: надо всё время держать несколько утюгов на огне.

Ирландцы говорят: когда Бог создавал время, он сделал его достаточно.

Нашёл себя

– Наконец-то вы нашли себя! – сказал Чуковский, когда 36-летний Берестов принёс ему свои детские стихи.

Жизнь – загадка

Был в Ленинграде замечательный мальчик Вова Торчинский, автор очень любопытных и весёлых стихов. Однажды приехал из Москвы Валентин Дмитриевич Берестов. На встречу с ним пригласили не только детских писателей, но и пишущих детей. Вова прочёл наши любимые стихи:

Да здравствует осень! Да здравствует школа! Да здравствует время и форма глагола!

Берестову стихи тоже очень понравились.

– Кем ты собираешься быть? – спросил он Вову.

– Не знаю, – потупился тот.

– Правильно! – обрадовался Берестов. – Жизнь – загадка.

С порога

В октябре 1982 года я в очередной раз приехал в Москву и добрался до Берестовых. Дядя Валя огорошил с порога:

После дождя

Ещё один приезд в Москву – в апреле 1983 года. Вечером – визит к Берестовым. Мы с дядей Валей шли из разных мест и оба попали под ужасный дождь. Сели у обогревателя. Берестов – совершенно мокрый: «Давайте стихи!.. Нет, сначала почитайте!» Я, тоже совершенно мокрый, начал читать стихи из рукописи, приготовленной для издательства «Малыш». Пришла Татьяна Ивановна с чаем. Берестов, не обращая внимания на чай, принялся читать мою рукопись и при этом сразу же выдавал варианты тех мест, которые ему не глянулись. Так мы и отходили от дождя – теплом и стихами.

Новости

Через несколько месяцев, осенью, Валентин Дмитриевич приехал в Ленинград на пятидесятилетие Детгиза. Пошли с ним гулять по городу.

Я: «Валентин Дмитриевич, какие у вас новости?»

Он: «Послушайте, что написал Андрюша Чернов про Пушкина!»

Через полчаса я нахожу лазейку в его монологе и спрашиваю: «Что у вас-то новенького?»

Он: «А вот что написала Олеся Николаева…» И т. д.

«Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли все;
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона, и Руссо.
Отец ее был добрый малый,
В прошедшем веке запоздалый;
Но в книгах не видал вреда;
Он, не читая никогда,
Их почитал пустой игрушкой

И не заботился о том,
Какой у дочки тайный том
Дремал до утра под подушкой»?

А.С. Пушкин

Есть книги - волею приличий
Они у века не в тени.
Из них цитаты брать - обычай -
Во все положенные дни.

В библиотеке иль читальне
Любой-уж так заведено -
Они на полке персональной
Как бы на пенсии давно.

Они в чести.
И не жалея
Немалых праздничных затрат,
Им обновляют в юбилеи
Шрифты, бумагу и формат.

Поправки вносят в предисловья
Иль пишут наново, спеша.
И - сохраняйтесь на здоровье,-
Куда как доля хороша.

На них печать почтенной скуки
И давность пройденных наук;
Но, взяв одну такую в руки,
Ты, время,
Обожжешься вдруг...

Случайно вникнув с середины,
Невольно всю пройдешь насквозь,
Все вместе строки до единой,
Что ты вытаскивало врозь.

А. Твардовский

Читайте женщинам стихи...

Читайте женщинам стихи –
Свои, чужие – безразлично.
Пускай они о чем-то личном
Иль смысла нет в них ни строки –
Читайте женщинам стихи!
Дарите женщинам цветы,
Хоть это, в общем, непонятно:
Сорвали – гибнет безвозвратно
Бутон небесной красоты.
Дарите женщинам цветы!

Любите женщину свою:
Единственную – бесконечно,
Всем остальным дарите вечность
И наслаждение в раю.
Любите женщину свою!

О. Ковальчукова

* * *
Открываю томик одинокий -
томик в переплете полинялом.
Человек писал вот эти строки.
Я не знаю, для кого писал он.

Пусть он думал и любил иначе,
и в столетьях мы не повстречались…
Если я от этих строчек плачу,
значит мне они предназначались.

Вероника Тушнова

Читатель книг

Читатель книг, и я хотел найти
Мой тихий рай в покорности сознанья,
Я их любил, те странные пути,
Где нет надежд и нет воспоминанья.

Неутомимо плыть ручьями строк,
В проливы глав вступать нетерпеливо
И наблюдать, как пенится поток,
И слушать гул идущего прилива!

Но вечером... О, как она страшна,
Ночная тень за шкафом, за киотом,
И маятник, недвижный, как луна,
Что светит над мерцающим болотом!

Н. Гумилев

…Жизнь коротка и быстротечна,
И лишь литература вечна.
Поэзия душа и вдохновенье,
Для сердца сладкое томленье.

К. Бальмонт

Мне видится – простишь ли самомненье? –
В твоих руках мои стихотворенья,
О девушка грядущего столетья!
Ты у окна сидишь при лунном свете,
И льет луна в пробелы меж стихов
Слова. Которых нет в пределах слов…

Р. Тагор

Книга

Она - советчица моя
Во всех обыденных делах,

Во всех вопросах бытия,
Наставница в моем труде,
В далеких странствиях моих,

В пути по суше и воде,
Неиссякаемый родник

И мудрых знаний и простых,
Всего, что в жизни я постиг.
Мой верный спутник, добрый друг,
С которым я всегда делю

Часы раздумий и досуг.
Эрнандес

Ханжа поэзию читал

Ханжа поэзию читал,
Он и ругался, и роптал,
И письма в органы писал,
Где все изрядно переврал!

Читал гражданские стихи,
Казались мерзкими они,
Нашел он грязь, чернуху,
Упадок и разруху!

Читал пейзажные стихи,
Да чуть не помер от тоски,
Лесочки и цветочки,
Ручьи и мотылечки!

Читал стихи он о любви,
Увидел смертные грехи,
Разврат, содом, порнуху,
На все хватило духу!

М. Львовский
37

Бывают в этой жизни миги,
Когда накатит благодать,
И тут берутся в руки книги
И начинаются читать.

Вонзив пытливые зеницы
В печатных знаков черный рой,
Сперва одну прочтешь страницу,
Потом приступишь ко второй,

А там, глядишь, уже и третья
Тебя поманит в путь сама...
Ах, кто придумал книги эти –
Обитель тайную ума?

Я в жизни их прочел с десяток,
Похвастать большим не могу,
Но каждой третьей отпечаток
В моем свирепствует мозгу.

Вот почему в часы досуга,
Устав от мирного труда,
Я книгу – толстую подругу –
Порой читаю иногда.

И. Иртеньев

Остров сокровищ

Вот так здрасьте-досвиданья -
Вдруг нашлись на верхней полке
Книжки старого изданья,
Корешки мои, осколки.
Эти буквы и чернила,
Эти выцветшие краски,
Эти, господи помилуй,
Приключения и сказки.
Помнишь томики «Детгиза»
В переплете бледно-сером.
Где Том Сойер и Алиса,
Квентин Дорвард с Гулливером?
Мушкетеры с Робинзоном,
Дети капитана Гранта…
Пахло порохом, озоном,
Как морская контрабанда!
Жалко лампочка свисала.
Рыбий жир. Температура.
Ты одна меня спасала -
Вредная литература.
Голова горит и млеет,
Жар плывет перед глазами -
Но под снежными белеет
Мой корабль парусами.
Как читалось из-под парты
Про пиратов и чудовищ!
Вот они - цветные карты,
Вот он - остров мой сокровищ.
Позабытые небрежно
Конан Дойль и Сетон-Томпсон,
Вальтер Скотт и, уж конечно,
Монте Кристо с Билли Бонсом!

А. Ампилов

Мой «Хлеб»

Я с книгой породнился в дни войны.
О, как же было то родство печально!
Стянув потуже батькины штаны,
Я убегал от голода в читальню.
Читальня помещалась в старом доме.
В ту пору был он вечерами слеп...
Знакомая усталая мадонна
Снимала с полки книгу, словно хлеб.
И подавала мне ее с улыбкой.
И, видно, этим счастливо была.
А я настороженно улиткой
Прилаживался к краешку стола.
И серый зал
С печальными огнями
Вмиг уплывал...
И все казалось сном.
Хотя мне книги хлеб не заменяли,
Но помогали забывать о нем.
Мне встречи те
Запомнятся надолго...
И нынче - в дни успехов иль невзгод -
Я снова здесь,
И юная мадонна насущный хлеб
Мне с полки подает.

А. Дементьев

Читатель

Не должен быть очень несчастным
И, главное, скрытным. О нет! -
Чтоб быть современнику ясным,
Весь настежь распахнут поэт.
И рампа торчит под ногами,
Все мертвенно, пусто, светло,
Лайм-лайта холодное пламя
Его заклеймило чело.
А каждый читатель как тайна,
Как в землю закопанный клад,
Пусть самый последний, случайный,
Всю жизнь промолчавший подряд.
Там все, что природа запрячет,
Когда ей угодно, от нас.
Там кто-то беспомощно плачет
В какой-то назначенный час.
И сколько там сумрака ночи,
И тени, и сколько прохлад,
Там те незнакомые очи
До света со мной говорят,
За что-то меня упрекают
И в чем-то согласны со мной...
Так исповедь льется немая,
Беседы блаженнейший зной.

Наш век на земле быстротечен
И тесен назначенный круг,
А он неизменен и вечен -
Поэта неведомый друг.
А. Ахматова

Книги в красном переплете

Из рая детского житья
Вы мне привет прощальный шлете,
Неизменившие друзья
В потертом, красном переплете.
Чуть легкий выучен урок,
Бегу тотчас же к вам, бывало.
- Уж поздно! - Мама, десять строк!..-
Но, к счастью, мама забывала.
Дрожат на люстрах огоньки...
Как хорошо за книгой дома!
Под Грига, Шумана и Кюи
Я узнавала судьбы Тома.
Темнеет... В воздухе свежо...
Том в счастье с Бэкки полон веры.
Вот с факелом Индеец Джо
Блуждает в сумраке пещеры...
Кладбище... Вещий крик совы...
(Мне страшно!) Вот летит чрез кочки
Приемыш чопорной вдовы,
Как Диоген, живущий в бочке.
Светлее солнца тронный зал,
Над стройным мальчиком - корона...
Вдруг - нищий! Боже! Он сказал:
«Позвольте, я наследник трона!»
Ушел во тьму, кто в ней возник,
Британии печальны судьбы...
- О, почему средь красных книг
Опять за лампой не уснуть бы?
О, золотые времена.
Где взор смелей и сердце чище!
О, золотые имена:
Гек Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!

М. Цветаева

КНИГА

Небрежно рассказ недочитанный кинут,
Хозяин ушел и повесил замок.
Сегодня он отдал последний полтинник
За краткую встречу с героем Зоро.

Он сядет на лучший из третьего места,
Ему одному предназначенный стул,
Смотреть, как Зоро похищает невесту,
В запретном саду раздирая листву.

Двенадцать сержантов и десять капралов
Его окружают, но маска бежит,
И вот уж на лошади мчится по скалам,
И в публику сыплется пыль от копыт.

И вот на скале, где над пропастью выгиб,
Бесстрашный Зоро повстречался с врагом..
Ну, разве покажет убогая книга
Такой полновесный удар кулаком?

Безмолвствует черный обхват переплета,
Страницы тесней обнялись в корешке,
И книга недвижна. Но книге охота
Прильнуть к человеческой теплой руке.
М. Светлов

Книги

Есть бездонный ящик мира-
От Гомера вплоть до нас.
Чтоб узнать хотя б Шекспира,
Надо год для умных глаз.
Как осилить этот ящик?
Лишних книг он не хранит.
Но ведь мы сейчас читаем
всех, кто будет позабыт.

Каждый день выходят книга:
Драмы, повести, стихи-
Напомаженные миги
Из житейской чепухи.
Урываем на одежде,
расстаемся с табаком
И любуемся на полке
каждым новым корешком.

Пыль грязнит пуды бумаги.
Книги жмутся и растут.
Вот они, антропофаги
Человеческих минут!
Заполняют коридоры,
спальни, сени, чердаки,
Подоконники, и стулья,
и столы, и сундуки.

Из двухсот нужна одна лишь-
Перероешь, не найдешь,
И на полки грузно свалишь
Драгоценное и ложь.
Мирно тлеющая каша
фраз, заглавий и имен:
Резонерство, смех и глупость,
нудный случай, яркий стон.

Ах, от чтенья сих консервов
Горе нашим головам!
Не хватает бедных нервов,
И чутье трещит по швам.
Переполненная память
топит мысли в вихре слов...
Даже критики устали
разбирать пуды узлов.

Всю читательскую лигу
Опросите: кто сейчас
Перечитывает книгу,
Как когда-то... много раз?
Перечтите, если сотни
быстрой очереди ждут!
Написали - значит, надо.
Уважайте всякий труд!

Можно ль в тысячном гареме
Всех красавиц полюбить?
Нет, нельзя. Зато со всеми
Можно мило пошалить.
Кто «Онегина» сегодня
прочитает наизусть?
Рукавишников торопит
«том двадцатый». Смех и грусть!

Кто меня за эти строки
Митрофаном назовет,
Понял соль их так глубоко
Как хотел бы... кашалот.
Нам легко... Что будет дальше?
Будут вместо городов
Неразрезанною массой
мокнуть штабели томов.

Саша Черный

У меня не живут цветы,
Красотой их на миг я обманут,
Постоят день-другой и завянут,
У меня не живут цветы.

Да и птицы здесь не живут,
Только хохлятся скорбно и глухо,
А наутро - комочек из пуха...
Даже птицы здесь не живут.

Только книги в восемь рядов,
Молчаливые, грузные томы,
Сторожат вековые истомы,
Словно зубы в восемь рядов.

Мне продавший их букинист,
Помню, был горбатым, и нищим...
...Торговал за проклятым кладбищем
Мне продавший их букинист.

Н. Гумилев

В библиотеке
М. Кузмину

О пожелтевшие листы
В стенах вечерних библиотек,
Когда раздумья так чисты,
А пыль пьянее, чем наркотик!

Мне нынче труден мой урок.
Куда от странной грезы деться?
Я отыскал сейчас цветок
В процессе древнем Жиль де Реца.

Изрезан сетью бледных жил,
Сухой, но тайно благовонный...
Его, наверно, положил
Сюда какой-нибудь влюбленный.
46
Еще от алых женских губ
Его пылали жарко щеки,
Но взор очей уже был туп
И мысли холодно жестоки.

И, верно, дьявольская страсть
В душе вставала, словно пенье,
Что дар любви, цветок, увясть
Был брошен в книге преступленья.

И после, там, в тени аркад,
В великолепье ночи дивной
Кого заметил тусклый взгляд,
Чей крик послышался призывный?

Так много тайн хранит любовь,
Так мучат старые гробницы!
Мне ясно кажется, что кровь
Пятнает многие страницы.

И терн сопутствует венцу,
И бремя жизни - злое бремя...
Но что до этого чтецу,
Неутомимому, как время!

Мои мечты... они чисты,
А ты, убийца дальний, кто ты?!
О пожелтевшие листы,
Шагреневые переплеты!

Н. Гумилев

Книга

Сцепень белых параллелограммов
В черных черточках - в свое жерло
Тянет Аустерлицев и Ваграмов
Бури вплоть до вихря Ватерло.
В дуги лампы (двадцать пять амперов!),
Над столом,- воспоминаньем влей
Мысли тысячи великих, перов
В царстве знанья, духа королей.
Но и мысли что? - сухие зерна
Пламени, что древле озарил
Чей-то сои над сваями, в озерной
Хате, ночь под черепом горилл.
В круге книг мудрец и росомаха,
Чуткая к добыче, на суку.
От амеб до Рикксрта и Маха
Все века земли - в одну строку!
Если мыслят там, за гранью далей,
Семь значков внесется в ту скрижаль,
Все, чем жили мы, чего мы ждали,
Чтоб и нас вселенной было жаль.
В. Брюсов

Без книги в мире ночь и ум
людской убог,
Без книги, как стада,
Бессмысленны народы.
В ней добродетель, долг, в ней
мощь и соль природы,
В ней будущность твоя
и верных благ залог.
В. Гюго

О книге

И в ночном, и за стадом
Была книга со мной:
С кнутовищами рядом
И пастушьей сумой.

И ко мне приходили
С этих серых страниц
Знаменитые были
От далеких границ.

За околицей, лугом
Проносились порой
То полярная вьюга,
То тропический зной.

И за школьною партой
Отстающих ребят
Уводил я по карте,
Как внимательный брат.

Я скажу не напрасно -
Это дети поймут:
Книга - друг,
И не раз нам
Обращаться к нему.

Разъяснит и поможет,
За собой уведет,
Но потребует тоже
И любви, и забот...
А. Твардовский

За книгами

"Мама, милая, не мучь же!
Мы поедем или нет?"
Я большая, - мне семь лет,
Я упряма, - это лучше.

Удивительно упряма:
Скажут нет, а будет да.
Не поддамся никогда,
Это ясно знает мама.

"Поиграй, возьмись за дело,
Домик строй". - "А где картон?"
"Что за тон?" - "Совсем не тон!
Просто жить мне надоело!

Надоело... жить... на свете,
Все большие - палачи,
Давид Копперфильд... - "Молчи!
Няня, шубу! Что за дети!"

Прямо в рот летят снежинки...
Огонечки фонарей...
"Ну, извозчик, поскорей!
Будут, мамочка, картинки?"

Сколько книг! Какая давка!
Сколько книг! Я все прочту!
В сердце радость, а во рту
Вкус соленого прилавка.

М. Цветаева

О, светоч мой!

Столистый друг мой - книга!

На полочках

Простого стеллажа.

Основа всех учений и религий.

Источник разума

Познанья госпожа.

Великий дар

Грядущим поколеньям,

От всех веков прошедших

Интеллект.

Природы-матушки

Этапы покоренья

И Прометея

Негасимый свет!!!

Все в книге есть!

Я открываю том,

Я замираю в сладостном томленье.

Как много вечного

Оказывается в нем

И каждая строка,

Как откровенье.

П. Петрищев

Есть мудрые книжные полки

Есть мудрые книжные полки
читален и библиотек,
и знаю я: долгий, недолгий,
но будет в них длиться мой век.

Когда раскрывают мой томик
на столике в тишине,
я душу кладу на ладони
пришедшему в гости ко мне.

С. Щипачёв

Сегодня май дождями льется

На мир и грешный и святой,

Померкло все. Но где же солнце,

За тучей этой или той?

Зовет к вершинам Книга-птица,

Она подскажет мне ответ,

И вот, склонившись над страницей,

Я Солнце извлекла на свет.

Держу в руках я Чудо-птицу,

Служанка я и госпожа.

Лети, я помогу пробиться.

Но только тихо, не спеша!

Книга... что это такое
Книга? Не набор страниц,
Это царство непокоя,
Рокот грома, взлет зарниц...
Это слез, любви и гнева
Пережитая глава,
Ветка жизненного древа,
Воплощенная в слова.
Н. Браун

Слово

Молчат гробницы, мумии и кости,-
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,
Звучат лишь Письмена.

И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар бессмертный - речь.
И. Бунин

Все, что создано умом,
Все, к чему душа стремится,
Как янтарь на дне морском,
В книгах бережно хранится.
Ю.Ванаг

Отрывок из стихотворения «Дом поэта»

…Мой кров - убог. И времена - суровы.
Но полки книг возносятся стеной.
Тут по ночам беседуют со мной
Историки, поэты, богословы.
И здесь - их голос, властный, как орган,
Глухую речь и самый тихий шепот
Не заглушит ни зимний ураган,
Ни грохот волн, ни Понта мрачный ропот.
Мои ж уста давно замкнуты... Пусть!
Почетней быть твердимым наизусть
И списываться тайно и украдкой,
При жизни быть не книгой, а тетрадкой...

М. Волошин

Отрывок из трагедии «Фауст»

…Моя отрада - мысленный полет
По книгам со страницы на страницу.
Зимой за чтеньем быстро ночь пройдет,
Тепло по телу весело струится,
А если попадется редкий том,
От радости я на небе седьмом…
И. В. Гете

Надписи на книге

Страница здесь похожа на окно:
Открывшему увидеть мир дано.

И верный друг, и гость случайный,
Она тебя поднимет ввысь.
Мир озарит, откроет тайны, -
Ты только слушать согласись!

Р. Гамзатов

Сомнения

Книги, книги мои - это линии
Тех дорог, где, и робок и смел,
То шагал, поднимаясь к вершине, я,
То, споткнувшись, в ущелье летел.

Книги, книги - победы кровавые.
Разве знаешь, высоты беря,
Ты себя покрываешь славою
Или кровь проливаешь зря!
Р. Гамзатов, перевод Н. Гребнева

Нет, я не просто книгу издаю -
Я открываю вам судьбу свою:
Зарю надежды, чистоту желаний,
Зеленые леса воспоминаний
И нежности расцветшие луга -
Все отдаю, чем жизнь мне дорога...
А. Грамши

Страна читателей! Такой
История не знала.
Люблю твой вечный непокой
И поиск идеала.

Как попадешь - от букваря
Под власть печатной силы,
Идешь, ее боготворя,
До самой до могилы...

Обложка или переплет -
Как маленькая дверца,
Приоткрывающая вход
И доступ в область сердца.
Е. Долматовский

Ты кладешь заглавьем к сердцу
Книжечку на грудь.
В каждое вникаешь слово,
И читателя такого
Стыдно обмануть.

Это говорю себе я,
Нам страшней всего.
Книга, говорю себе я,
Не должна быть холоднее
Сердца твоего.
Чтоб не сердце грело книгу,
А она - его.
В. Инбер

Шелест книжных страниц
Нам сопутствует в жизни повсюду,
От бурлящих столиц
До поселка у тихой запруды,
От горячих низин
До просторов Полярного круга,
От кудрей до седин,
Книга - нет у нас лучшего друга.
В. Инбер

Как вечный двигатель в нас - слова звук,
Что выливается строкой,

Строфой, страницей,
То радуя, а то печаля вдруг...

Как много может в книге поместиться
Страстей, известий, знаний... Нет границы
У царства маленьких волшебниц - букв!
А. Землянский

Я в горстке мозга весь, я пожираю
Так много книг, что мир их не вместит.
Мне не насытить алчный аппетит -
Я с голоду все время умираю.
Т. Кампанелла

У каждого из нас есть какие-то теплые и добрые воспоминания из детства, ведь именно в детстве для тебя все всерьез и ты чувствуешь, что способен на многое. И как же мило вспоминать об этом уже во взрослой жизни.

Мы отобрали 8 интересных и смешных воспоминаний из детства, отражающие всю суть детской непосредственности!

Когда я была мелкая (лет 7, наверно), жили мы в квартире на 2-м этаже, и я была влюблена в мальчика с 3-го. Их балкон находился прямо над нашим, и я, когда ложилась спать, красиво выкладывала правую руку поверх одеяла. Для того, чтобы если вдруг мой предмет воздыхания спустится (как Тарзан на лиане) ко мне в комнату, то ему было бы легко надеть мне кольцо на палец.

В детстве играла в странную игру: брала две сумки, набивала их подушками, садилась на диван, а потом... сидела. Долго - около часа в среднем. Когда мама спрашивала, что я делаю, деловито ей отвечала: «Мама, пожалуйста, не трогай меня, я вообще-то еду в электричке!»

Самое теплое воспоминание из раннего детства связано с утренними сборами в сад, конкретнее: с какао, которое мама делала по утрам. Новая баночка несквика заканчивалась очень быстро, ибо я его и сухим трескала за милую душу. Сейчас у меня уже двое своих детей, которые по утрам так же просят какао. Банка заканчивается так же быстро, но дети тут не при чем. Это я все так же подъедаю втихую.

В детстве была очень щедрым ребенком, А еще очень любила мультфильм «Черепашки-ниндзя» и верила, что они правда живут в канализации. Мне их стало жалко, потому что они постоянно ели одну пиццу, и я решила отнести им блинов! Благо мама меня перехватила с тарелкой у калитки, когда я твердой походкой направлялась к водосточному сливу.

Когда мне было 6 лет, пошли с бабушкой за продуктами в магазин. Подошли к прилавку, там была очередь из нескольких человек. Одна из теток говорит моей бабушке: «Какая красивая внучка!» Я, не долго мешкая, снимаю шорты с трусами и говорю: «Я внук!»

Когда я была маленькой, папа побрился налысо. Я его не узнала и испугалась. Когда они уснули, я позвонила бабушке и сказала, что мама спит с каким-то чужим мужиком. Бабушка была у нас дома через 10 минут. Потом мне влетело.

Народ, как ответить на вопросы к упражнению?
1. Прочитайте краткие сведения о писателе В. П. Некрасове.
Виктор Платонович Некрасов (1911 -1987), автор одной из лучших повестей об Отечественной войне - «В окопах Сталинграда», за которую ему было присвоено звание лауреата Государственной премии, был непосредственным участником событий тех лет; был дважды ранен. Почти всю жизнь провёл в Киеве, очень любил этот город и не без основания считал его одним из самых красивых городов мира.
2. Прочитайте отрывок из воспоминаний этого писателя.
Встречи с прошлым...
...Школа, где ты учился. Дом, в котором ты жил. Двор - асфальтовый пятачок среди высоких стен. Здесь играли в «сыщиков и разбойников», менялись марками, разбивали носы. Хорошо было. И, главное, просто. Носы быстро заживали...
Но есть и другие встречи. Куда менее идиллические. Встречи с годами войны; с дорогами, по которым ты отступал, с окопами, в которых сидел, с землёй, где лежат твои друзья... Но и в этих встречах, скорее печальных, чем радостных, бывают такие, что вызывают улыбку.
Я долго бродил по Мамаеву кургану. Прошло много лет с тех пор, как мы расстались со Сталинградом. Окопы заросли травой. В воронках квакали лягушки, на местах, где были минные поля, мирно бродили, пощипывая траву, козы. В траншеях валялись чёрные от ржавчины гильзы, патроны...
Обойдя весь курган, я спускался вниз по оврагу к Волге. И вдруг остановился, не веря своим глазам. Передо мной лежала бочка. Обыкновенная железная изрешечённая пулями бочка из-под бензина.
В октябре-ноябре сорок второго года передовая проходила по этому самому оврагу. С одной стороны были немцы, с другой - мы. Как-то мне поручили поставить минное поле на противоположном скате оврага.
Поле было поставлено, а так как вокруг не было никаких ориентиров - ни столбов, ни разрушенных зданий - ничего, я на отчётной карточке «привязал» его к этой самой бочке, иными словами, написал: «Левый край поля находится на расстоянии стольких-то метров по азимуту такому-то от железной бочки на дне оврага». Дивизионный инженер долго потом отчитывал меня: «Кто же так привязывает минные поля? Сегодня бочка есть, а завтра нет... Безобразие!..» Мне нечего было ответить.
И вот давно уже прошла война, и нет в помине ни Гитлера, ни минного поля, и мирно пасутся на бывшей передовой козы, а бочка всё лежит и лежит...
1. Объясните значение слова идиллические (встречи). Какой словарь вам поможет уточнить его значение?
2. Перечитайте то место воспоминаний, где говорится об идиллических встречах с прошлым. Какой это тип речи (описание места, состояния окружающей среды, состояния лица илисочетание указанных типовых фрагментов)?
3. Какие средства языка помогли автору передать особуютональность этого описания? Оцените с этих позиций отбор синтаксических конструкций (типы простых предложений) и знаков препинания, в частности многоточия.
4. Сопоставьте с этим описанием 2-й фрагмент воспоминаний (отнюдь не идиллических) об окопах Сталинграда. Какойэто тип речи? Какие типы простых предложений использованыздесь? Объясните порядок слов в этих предложениях (сказуемое + подлежащее). Что это - инверсия или прямой порядокслов? Какое эмоциональное наполнение у многоточия в этомфрагменте?
5. Перечитайте оставшуюся часть текста - о встрече с бочкой. Какой тип речи является ведущим в этой части текста? Какие типовые фрагменты включены в него? С какой целью?