Происхождение образа Чурилы.

Дюк Степанович Дюк, Дюка – былинный персонаж, герой-богатырь, который упоминается в былинах новгородских и галицких. Конь у него крылатый, из трехсот стрел три драгоценными камнями оправлены. Дюк не только «гусей, белых лебедей, серых уточек» бьет, он «землю Русскую» от

Дюк Степанович и Чурило Пленкович

Как из той Индеюшки богатоей,
Да из той Галичии с проклятоей,
Из того со славна й Волын‑города
Да й справляется, да й снаряжается
А на тую ль матушку святую Русь
Молодой боярин Дюк Степанович ‑
Посмотреть на славный стольный Киев‑град,
А на ласкового на князя на Владимира,
А на сильныих могучиих богатырей
Да й на славных поляниц‑то й разудалыих

Ядро сюжета былин о Дюке Степановиче сложилось на национальной основе, во всяком случае, сказители упоминают о том, что Дюк приезжает из «Волынца красна Галичья». Но влияние на былину со стороны сказания об Индийском царстве настолько велико, что в былине легче выявить книжные мотивы, чем древнюю основу, на которую они наслоились. Сказители как будто нарочно дезориентируют слушателей относительно истинной родины героя.

Волынь, Галиция - вроде бы все очевидно? Однако упоминание Индии как-то настораживает.
Да и путешествие до Киева неблизкое. Дюк Степанович пользуется помощью волшебного коня, который перемахивает преграды и переносит его через большие расстояния (странно, кстати, что коня зовут "Бурушкой" - как и коня Ильи Муромца).
Мать Дюка Степановича предупреждает его о серьезных препятствиях на пути, в виде склевывающих людей вместе с конями птиц, сходящихся и расходящихся гор и змея о двенадцати хоботах.
Конь помогает преодолеть ему эти заставы. Змей тянется к нему одним из хоботов, но конь уносит всадника.
Далее Дюк попадает в Киев, где вопреки наставлению матери "не хвастаться своим сиротским имением" начинает выделываться и колоть князю Владимиру и боярам глаза богатыми обычаями, заведенными у него дома.
Бояре спрашивают, откуда Дюк приехал. Он отвечает: из Галича, что в Индии. А сколько ехал, да как? Прямой дорогой, да неделю.
Да, по пути Дюк Степанович наезжает на бел-полотняный шатер богатырский, громко кричит, будя и вызывая на бой богатыря. Им оказывается Илья Муромец.
Странно, что Илья Муромец делает между нынешней Галицией и Киевом? Да и расстояние там небольшое.
Бояре скептически усмехаются: из Галича да в Киев ехать три месяца прямой дорогой, да и она заставлена.
Не верят ему и начинают считать за пустобреха.

Я тут задумался, какое расстояние "путь в три месяца по прямой дороге".
Тренированный пешеход, идя со скоростью 6 км/час 8 часов в день, пройдет под 50 км. Ну пускай 30, по военным стандартам для марш-бросков:)
Богатырь на хорошем коне существенно быстрее пешехода! Надо полагать, 30 км он сделает в час. За день - не меньше 150 км. Ну пусть 100 - не торопясь, оглядывая красоты и беседуя со спутниками.
100 км в день 3 месяца. Это только за месяц на 3 тысячи км можно ускакать!
Насчет прямых дорог стоит учитывать, что наследие Золотой Орды - дороги прямоезжие, связующие весь материк. Почтовые тракты. Не приходилось продираться сквозь леса-болота.
В общем, как-то далековато получается-то.
Ну-ка, а для пешехода? Если по 30 км в день, то за месяц - 900 км, за три - 2700! До Томска дойти можно:) Или до Персии.
То есть по расстоянию подходит направление на "Индию". Три месяца ехать до Киева из нынешней Галиции - это уж совсем утырком надо быть.
Встреча с Ильей Муромцем на восточном направлении логична.
Отдельный интерес вызывает змей о 12ти хоботах, которыми он пытается достать до богатыря. Возникает впечатление чудища, по типу осьминога или кальмара, который своими щупальцами ловит добычу.

Затем по былине Дюк рассказывает об архитектуре у его матушки: погреба в сорок сажень, в которых устроена вентиляция и дубовые бочки на серебряных (медных) цепях. Огромные терема-палаты. Невиданное богатство, которое позже, поехав туда, не может описать Добрыня Никитич. Это явно не Галиция)) Скорее напоминает Константинополь.
По просьбе Дюка, мать высылает ему богатой одежды на каждый день, на три года.
Кстати, в википедии приметная поправочка - мол, каждый день ему одежду возили. Помилуйте, как можно 3хмесячный опасный путь преодолевать каждый день! Богатырского коня-то больше ни у кого нет из челяди, да и змеи-птицы-горы толкучие никуда не делись.
А вот в былинах прямо говорится, что прислали ему с его же конем запас одежды сразу на три года.
Молодой тут боярин Дюк Степанович
А садился он да на ременчат стул,
А писал он письма й скорописчаты
А своей ли да й родной матушке,
А писал он в письмах скорописчатых:
«Ай же свет моя ты родна й матушка!
А ты выручи меня с беды великоей,
А пошли‑ка ты одежу драгоценноей,
Что хватило бы одежу мне на три году
Одевать одежу драгоценную
Каждый день да й с нова наново».
Запечатал письма й скорописчаты,
Скоро шел по горенке столовоей,
Выходил тут молодец да на широкий двор,
Положил он письма под седелышко,
Говорил коню он таковы слова:
«Ты беги, мой конь, в Индеюшку богатую,
А к моей родителю ко матушке,
Привези ты мне одежу драгоценную».
Он берет коня за поводы шелковые,
Выводил коня он за широкий двор,
Да й спускал коня во чисто поле.
Его добрый конь да й богатырскии
Побежал в Индеюшку й богатую;
Пробежал он по раздольицу чисту полю,
Через эти все заставы великие,
Прибежал в Индеюшку богатую
...
Поскореньку выходила на широкий двор,
Приказала добра коня расседлывать.
Они стали добра коня расседлывать,
Они сняли седлышко й черкальское,
Оттуль выпали письма скорописчаты.
Свет честна вдова Настасья да й Васильевна
А брала она письма й во белы руки,
А брала она письма й распечатала,
Прочитала письма скорописчаты

(письма скорописчаты? Распечатала?)) В других вариантах былины, мать его зовется Мамелфа Тимофеевна)

Да й брала она тут золоты ключи,
Она шла на погребы глубокие
А брала одежу й драгоценную,
Не на мало поры‑времени - на три году;
Приносила она к тому добру коню,
Положила й на седелышко черкальское,
Выводила коня да й за широкий двор,
Да й спускала в раздольице чисто поле.
Побежал тут добрый конь да й по чисту полю,
Пробегал он к этим заставам великиим,
Пробежал он заставы великие
На славну на матушку да на святую Русь;
Прибежал во славный стольне Киев‑град,
Забежал ко князю на широкий двор.

О коне:
Говорил коню да й таковы слова:
«Ты мой сивушко да й ты мой бурушко,
Ты мой маленький да й ты косматенький!

Сибирская лошадка-то;) Низкорослая и мохнатая:)

А ты выручь‑ка меня с беды великоей:
Мне‑ка биться с Чурилой во велик заклад,
А в велик заклад ещё й не в малыи, ‑
Нам разъехаться на конях богатырскиих
Да й скочить через славную й Пучай‑реку».
Его добрый конь да и богатырскии
Взлепетал языком человеческим:
«Молодой боярин Дюк Степанович!
А ведь конь казака Ильи Муромца -
Тот ведь конь да мне‑ка старший брат,
А Чурилин конь да мне‑ка меньший брат.
Какова пора, какое ль времечко,
Не поддамся я ведь брату большему,
А не то поддамся брату меньшему».

Интересна и характеристика Галичии - "проклятая". Как-то странно для собственного милого сердцу дома!
Может, не проклЯтой, а прОклятой? Как внешнее обстоятельство непреодолимой силы?

Ученые не сходятся на одной Галиции, кстати:
Дюк — это и собственное имя, и титул. М. Е. Халанский предполагал, что за песнями о Дюке стоит какое-то, может быть песенное, сказание о хождении богатырей в Индийское царство.80 Записи XIX—XX вв. дают серьезное основание видеть в былине книжные мотивы, общие с рассказом о богатстве Дигениса, героя из рода дуков, жившего на берегах Евфрата,81 согласно сказанию «Повести об Индийском царстве», существовавшей на западе Европы в виде «послания индийского царя Иоанна к греческому царю Эммануилу. Там она была популярна как предвестие крестовых походов и утопических ожиданий, что где-то далеко есть могучее царство христиан, которое в минуту опасности явится на помощь своим западным единоверцам. Эта латинская повесть зашла в западную Сербию, на Далматинское побережье, где в XIII в. было сильно литературное движение и где славянская культура скрещивалась с византийской и западноевропейской».82 Таким образом, влияние «Повести» на былину относится к XIII в. Это действительно утопическая земля — по «Повести» в ней нет ни вора, ни завистливого человека, во время выезда перед царем несут золотые кресты и знамена; двор Индийского царя так велик, что его не объехать и в пять дней, палаты украшены драгоценными камнями, потолки их — как небо со звездами и луной, прислуга царя — короли и царевичи, их 30 000 человек, и они стольничают вместе с Иоанном.83 В былине:

Двор у Дюка на семи верстах,
Да кругом двора да все булатний тын,
Столбики были точеные,
Да точёные, да золочёные,
Да на кажном столбичку по маковки,
Маковки ты были медные,
Дорогою меди все казарские,
Да пекут лучи да солнопечные
По тому по городу по Галице,
Да по той Волын-земли богатые.
(Гильф., III, № 243)

Размах не тот. Уместно и упоминание хазарских медей, по пути.
А в другой былине Мамелфа Тимофеевна - мать Добрыни...
"Разохалась Мамелфа Тимофеевна, стала Добрыню отговаривать: - Милый сын мой Добрынюшка, ты не езди к Пучай-реке."

Далее Пучай река выступает как богатырское препятствие в состязании к Чурилой Пленковичем. А что такое Пучай-река? А это не что иное, как огненная река-Смородина, через которую и проложен Калинов-мост!
Опять восточное направление. Подозреваю, что Пучай река - это тот пролив, который разделял Евразию пополам, с севера до Черного моря.

"Пучай-река - огненная река в славянской мифологии. В славянской мифологии указывается, что эта река - граница между "этим" и "другим" мирами (каким, не упоминается)."

Граница между мирами... Это может быть и граница между прошлым миром и настоящим. Если возникновение этой смертельной реки связано с разрушением старого мира, то ее преодоление, по направлению к восточным землям, все равно что преодоление границы между мирами.

Название этой реки (как и одноимённого ягодного кустарника) произошло от древнерусского слова «смо́род». Слово это употреблялось на Руси издавна и в XI—XVII веках обозначало сильный, резкий запах, смрад, вонь (кстати, это слово раньше означало «запах», причём любой, в том числе приятный; ср. «благовоние»). Позднее первоначальный смысл названия мифической реки — «Смородина» — позабылся.

Огненная река Смородина и Калинов мост нередко упоминаются не только в сказках, но и в заговорах. Однако там река чаще называется просто огненной или смоляной, что вполне отвечает её описаниям в сказках: «Не вода в реке бежит, а огонь горит, выше лесу пламя полыхает». Так «эффектно» гореть может разве что смола. Иногда, особенно в былинах, огненную реку именуют Пучай-рекой, — видимо, от того, что кипящая поверхность реки клокочет, бурлит, вспучивается

С-мор-од. Запах смерти, причем од так по французски звучит))
Отсюда же и смрад.
Учитывая количество жертв потопа среди фауны и людей, пролив не мог не быть смрадной рекой смерти...

Между прочим, река натурально огненная! И дым столбом, и искры, и огонь пышет. Смоляная река-то.
А не могло ли случиться так, что во время катаклизма приполярные богатые месторождения нефти вскрылись и излились, хлынув на равнину? Такие катаклизмы также нередко сопровождаются молниями. Где есть нефть, там вероятно и воспламенение...

И возвращаясь к Галиции. Почему же тогда западная Украина? Волынь?
Первое, могла быть приписка к нынешним землям. Но это слабенько. Второе, могло быть именование нового пристанища по старому. Также, как Йорк, Мадрид, Санкт-Петербург в США.
Кроме того, в историческом плане это оказывается весьма удобно для сведения к минимуму упоминаний старых земель. Вот же они, в Европе! Рукой подать. А вы о чем подумали?

Точно так же "Белая Русь" на старых картах локализуется области Вятки. К востоку от нее обозначено большое "Белое Море", дающее исток нескольким рекам, текущим в разные стороны.
Возможно, это пресноводное озеро ледникового происхождения. А может и нет. В районе Твери тоже большой водоем. И это отнюдь не "московское море"))
К северу от Белой Руси располагаются топонимы Сибири. Sibir - топоним татарского происхождения.
Всегда было интересно, каким образом татары (ex-булгары, тюркизированный славянский народ) оказались в Сибири.

Полагаю, многие исторические названия были перенесены во время переселения, как то немногое, что можно было забрать с собой при катаклизме, будь то резкая смена климата или потоп, или вытеснение волнами других народов.

Получается, что бело-русы с Вятки пошли на северо-запад, а сибирские татары - на восток, где и осели.
Кстати, там в Зауралье еще один любопытный топоним: Jogaristan)) В смысле, страна-Югра.

Это фрагмент карты Фра Мауро. На ней изображено многое, чего нет в школьной истории. Север внизу карты, слева внизу найдите море (Elmar Bianko) и рядом с ним территория ROSSIA BIANCHA

Чуть правее - Амазония. Еще правее - Россия Negra, то есть Черная Русь. Далее Россия Rossa - Червоная.
Обратите внимание, кроме раскиданных тут и там названий Тартарии, есть и царства.
Царство Органза и царство De Saray. Юго-восточнее их царство Чагатай и в центральной Сибири - Катай (на более объемной карте, за пределами этого фрагмента).

Вот здесь http://www.bl.uk/magnificentmaps/map2.html можно рассмотреть все подробнее - благодарю yuri_ost за ссылку на лучший формат карты!

Насчет рек - такое впечатление, что их больше в целом, они толще, чем сейчас на карте, и образуют анастомозы.
Волга (Edil) изображена с Окой, как и полагается. А вот Камы в нынешнем виде нет. Похоже, она самостоятельно впадает в Каспий.
Междуречье Волги и Оки - Амазония:))
С картой Фра Мауро много странного, особенно что касается большого количества городов на территории за Каменным Поясом. Там идет государство "Катай". А еще дальше на восток, к северу от большой реки, впадающей в Тихий Океан (Амур), написано "Индия"!

А как же современная Индия? Может, географы прошлого, подобно старику Хоттабычу, по ошибке разместили Индию между Иркутской и Хабаровской областями?
Нет, с нынешней Индией все в порядке, она также есть. Индия, столица Дели и пометка: India Prima))
Мало того, к востоку от Индия Прима есть Индия Секундо. Нет, уважаемый венецианец Фра Мауро не смотрел "Человек с бульвара Капуцинов"))
Еще восточнее есть третья Индия - India Cin. Индокитай.
Так что географы, чертившие карту, разбирались в тонкостях своего дела и знали, не только столицу Svetia и могилу Тамерлана, но также расположение Арканара и различия между Индией в Индостане и Индией на Каменнной Тунгуске.

Но этого мало: в районе Вилюйского плато надпись Tebet) Это второй Тибет, нынешний также на своем месте: Thebet.

Ремарка: у меня плохие новости. Сейчас сравнивал это большую копию карты Фра Мауро по ссылке yuri_ost со слепой фотокопией с оригинальной карты или с другой копии - не знаю.
На одной есть эта Индия в Восточной Сибири, на красивой подробной карте - ее уже нет. Кроме того, отличаются даже и течения рек... Скрывали место, куда ходил Александр Македонский, и откуда ждали помощи рыцари Святого Грааля...

Течение рек Сибири и Дальнего Востока сильно отличается от современных. Так, Обь есть, однако лишена своего начала, ее исток здесь Иртыш. Та часть Оби, что восточнее, идет на восток и впадает притоком в огромную реку тихоокеанского бассейна, что идет через всю Евразию, которую я принял за Амур.
В Ледовитом Океане изображено много затопленных земель. В частности, Новая Земля - полуостров, а не отделенный Карским проливом остров.
Похоже, что эта карта сделана до серьезных катаклизмов, поменявших течение рек и приведших к исчезновению цивилизаций...

Воды мирового океана, нахлынув массой, могли занести и невиданных чудовищ в относительно небольшие водоемы, из которых им было не выбраться обратно на простор океана. Ну это так, предположение:) Мостик между осьминогом и сухопутным "змеем о двенадцати хоботах".

Вот в такие дали посылал письма скорописчатые Дюк Степанович... Если город его матери был на восточносибирском плато, то потоп его не затронул, и он уцелел. Однако происшедшее с землями вокруг вполне могло привести к тому, что жители стали называть их прОклятыми землями.

PS Каспийское море называлось раньше хВалынским. Не от этого ли Волынская земля?

БЫЛИНЫ О ЗАЕЗЖИХ ГЕРОЯХ
Кроме былин, в которых изображаются богатыри-воины, действующие в южной Руси, есть еще былины, в которых выведены не богатыри, а лица обращающие на себя внимание своими богатствами, щегольством или красотой. К числу таких героев относятся Чурила Пленкович и Дюк Степанович . Оба они - не киевского происхождения. В былинах о Чуриле Пленковиче и Дюке Степановиче изображаются герои, действовавшие в тех частях русского государства, которые стали выделяться из Киевской Руси в конце XII века и возвышаться над Киевом в экономическом и политическом отношениях.

КОММЕНТАРИИ К БЫЛИНАМ О ЧУРИЛЕ

С именем Чурилы Пленковича связаны два главных сюжета: 1) приезд Чурилы в Киев и 2) смерть Чурилы (...)
Имя Чурила произошло, по-видимому, от имени Кирилл, под влиянием латинской формы имени Cyrillus. Имя Кирилл встречается в форме "Кюрилл" в новгородских летописях. В Новогороде было несколько посадников с именем "Кюрилл". Новогородская I-я летопись сообщает, под 1233 г., что "немцы взяли в плен Кюрила Синкиница в Тесве и седе в Медвежьей Голове окован от Госпожина дни до великого говения, (пока) князь Ярослав освободил его и привел множество полков". Из этого сообщения видно, что Кюрилл Синкиниц находился в плену, в "пленках" (силки для ловли птиц и зверей), по старинному выражению. Очень может быть, что песни о Чуриле Пленковиче восходят именно к этому новгородскому Кюрилле плененному или Пленковичу.
По другому объяснению, прозвище Пленкович образовалось из формы Щапленкович , от глагола щапить, т.е. щеголять. Так как прозвище Чурилы встречается в некоторых былинах именно в этой форме, то полагают, что она была первоначальной и обозначала главную черту Чурилы, - щегольство.
Песни о Чуриле в том виде, в каком они дошли до нас, носят следы не киевского происхождения. Во-первых, старины о Чуриле подчеркивают необыкновенное богатство и могущество старого Пленко, его сына и дружины, в сравнении с киевским князем Владимиром: богатство возбуждает во Владимире и его свите удивление; дружина Чурилы безнаказанно избивает многочисленных слуг Владимира и хозяйничает в его владениях; появление отрядов Чуриловой дружины пугает Владимира, и он опасается не грозный ли это посол идет из Золотой орды. Старины, так унижающие Киев, могли возникнуть в тех частях русской земли, которые отделились от Киева, стали самостоятельными и фактически стали превосходить Киев и в экономическом и в политическом отношениях. Во-вторых, приурочение старин о Чуриле к Киеву очень слабое: поручения эпического Владимира исполняются богатырями его беспрекословно; при случае Владимир даже сажает своих богатырей в погреба; между тем, в старинах о Чуриле Владимир является князем, лишенным всякого значения: он даже не заступается за своих израненных слуг.
Ближайшее изучение старин о Чуриле приводит к предположению, что они представляют плод творчества новгородского. Доказательств этого предположения не мало. Во-первых , ничтожная роль князя Владимира вполне соответствует положению новгородских князей, которые княжили, но не управляли. Во-вторых , частные лица (какими по старинам являются Плнеко и его сын Чурила) могли накоплять значительные капиталы, окружать себя многочисленной челядью. В-третьих , насилия, учиненные дружиной Чурилы над княжескими слугами, и хозяйничанье в княжеских владениях вполне соответствуют общественным нравам Новгорода . С этими доказательтвами совпадают черты быта и природы, отразившихся в старинах о Чуриле.Дружина Чурилы не похожа на дружины южно-русских князей: она лишена военного характера и напоминает промышленные новгородские дружины ; она занимается охотой на зверей и птиц и рыболовством: дружинники Чурилы ловят шелковыми тенетами пушных зверей - соболей, горностаев, куниц печерских (т.е. из новгородской области Печора), лисиц, дорогих птиц - соколов, кречетов, лебедей и дорогую рыбу. Перечисленные звери являются характерными именно для Новгородской области. Богатство Чурилы состоит из мехов пушных зверей и дорогих материй, которые получались в обмен на шкуры. Среди рыб, которые ловили дружинники Чурилы, упоминается рыба сорога, которая водится только в северных реках.
Дружинники Чурилы ездят на латинских жеребцах, что также указывает на Новгород. Латинские жеребцы - это западно-европейские, немецкие. Южная Русь изобиловала табунами прекрасных лошадей. Не то было в Новгородской области: коневодство было в плачевном состоянии, и богатые новгородцы покупали коней за границей. Немцы неохотно продавали новгородцам коней; вывод лошадей, стоивших выше 3 марок, запрещался и преследовался. Поэтому иметь "латинских" жеребцов считалось в Новгороде признаком величайшей роскоши.
Некоторые подробности костюма Чурилы и его отца также намекают на новгородский быт. Так, сапожки Чурилы "баскаго покрою немецкаго"; материя на шубе Пленка - самит или замет (древне-немецкое название бархата); пуговицы этой шубы представляют золотой шар ("яблоко"), покрытое литым орнаментом ("вальяном"); "яблоко" называется любским, т.е. любекским.
Природа, отразившаяся в старинах о Чуриле, также скорее северная, чем южнорусская. Так, в день Благовещения в них рисуется зимний ландшафт: выпадает порошица - снег молодой, а по этой порошице видны следы либо зайки, либо горностая; Чурила приезжает к Катерине на санях и в шубе. Этот зимний ландшафт, следы горностая более напоминают северную природу, нежели южнорусскую около Киева.
Наконец, за новгородское происхождение старин о Чуриле говорят, помимо торгово-промышленного, купеческого характера, и следы апокрифических влияний . Эпизод с Апраксией, которая, заглядевшись на Чурилу, обрезала себе палец, и ее извинение перед дамами гостьями напоминают следующий рассказ из корана о египетских женщинах и Иосифе. Иосиф отверг любовь жены Пентефрия. Наветы последней на Иосифа оказались ложными, и горожанки стали смеяться над ней. Узнав об этом, жена Пентефрия пригласила горожанок к себе на обед Возле каждой был положен нож. Во время обеда жена Пентефрия велела Иосифу показаться ее гостьям. Горожанки, увидев Иосифа, пришли в восхищение от его красоты: "Это не смертное существо, а достойный почитания ангел" , сказали они и порезали себе пальцы. Еврейский апокриф говорит, что женам городским предложены были апельсины, вместо которых они порезали себе пальцы. Вторжение в старины о Чуриле еврейских апокрифов объясняется, между прочим, развитием в Новгородской области ересей, напр., жидовствующих, а также распространением рукописей пространной редакции "Толковой Палеи", изобилующей апокрифами.
Роскошь обстановки и костюмов, разнузданность нравов, насильничание, отсутствие чувства права и справедливости, падкость до подарков, жадность - все это черты быта богатого торгово-промышленного центра, имеющего связи с Западом. Таким центром у нас с XI в. становится Новгород.

ДЮК СТЕПАНОВИЧ

Былины о Дюке Степановиче распадаются на три сюжета: 1) Выезд Дюка в Киев, 2) Похвальба Дюка и его состязание с Чурилой и 3) Посольство Владимира в царство матери Дюка (...)

КОММЕНТАРИИ К СТАРИНАМ О ДЮКЕ СТЕПАНОВИЧЕ

Старины о Дюке Степановиче возникли первоначально в Галицко-Волынской земле. На это предположение наводит упорное упоминание в них города Галича-Волынца, как родного города, из которого выезжает Дюк Степанович. Старины о Дюке, вероятно, возникли под двумя влияниями: 1) под влиянием общественно-политических отношений между Византией и Галицко-Волынской Русью во второй половине XII в. и 2) под влиянием "Сказания об Индии богатой".

Галицко-Волынская Русь и Византия во второй половине XII в. Во второй половине XII и в начале XIII в. Галицко-Волынская Русь находилась в деятельных экономических и политических отношениях с Византией. Дошедшие до нас сведения ою этом отличаются крайней скудостью; но и они могут бросить некоторый свет на события, которые могли послужить зерном для старин о Дюке Степановиче.
В Ипатьевском списке летописи под 1165 г. кратко сообщается, что в Галиче у Ярослава Осмомысла гостил византийский царевич Андроник. В то время византийским императором был энергичный Мануил Комнен. Мануил, желая приобрести влияние в Венгрии, помог вступить на венгерский престол Стефану. Соперником Стефана в притязаниях на престол был племянник Стефана, по имени тоже Стефан. Венгры возмутились против ставленника Мануила, заставили его бежать, а на престол возвели Стефана-племянника. Мануил оказал Стефану-дядя помощь войсками, и Стефан снова занял престол, но не надолго: нелюбимый венграми, Стефан-дядя вынужден был покинуть Венгрию и бежать в Византию. Тогда Мануил придумал новый план для достижения своей цели. У Стефана-племянника был младший брат Бела, который по смерти Стефана должен был наследовать венгерский престол. Мануил не имел наследников мужского пола, и он решил свою единственную дочь Марию выдать замуж за Бела, который, таким образом, по смерти Мануила соединил бы в своих руках Византию и Венгрию. Венгры согласились на такую комбинацию. Бела обвенчался с Марией и принял имя Алексея. Но это соглашение не принесло Венгрии успокоения: Мануил еще деятельнее стал вмешиваться в дела Венгрии; борьба между обоими Стефанами упорно продолжалась. Стефан-племянник нашел поддержку в Германии и Богемии и отнял удел своего брата Белы. На помощь Белу Мануил отправил многочисленное войско под предводительством Андроника Констостефана. Города Венгрии сдавались без бою, и король Стефан бежал во внутрь Венгрии. Мануил предложил Стефану мирные условия: он обещал отказаться от своих завоеваний, если Стефан покончит свои счеты с дядей и вернет удел брату своему Беле. Стефан-племянник согласился. Мануил вернулся за Дунай. Но борьба между Стефанами продолжалась и закончилась тем, что племянник вторгся в византийский город Сирмиум, где жил его дядя, захватил дядю и отравил. Мануил посмотрел на это действие короля Стефана, как на нарушение договора с империей, и решил строго наказать Стефана и завоевать его землю.
Как раз в это время в Галиче гостил упомянутый царевич Андроник, двоюродный брат Мануила. Царевич был замечательной для своего времени личностью. Одаренный блестящими умственными способностями, красавец, отличающийся силой и ловкостью, Андроник вел жизнь, полную интриг, коварства и жестокости. В юности Андроник и Мануил были близкими приятелями. Черезчур скандальное поведение Андроника и измена заставила Мануила арестовать его и заключить в тюрьму. Царевичу удалось ловко бежать, но он снова был схвачен и заключен в тюрьму. Вырвавшись из тюрьмы, благодаря помощи семьи и преданных друзей, Андроник нашел убежище в Галиче у князя Ярослава Осмомысла. Византийский историк Никита Хониат подробно рассказывает о приключениях Андроника и говорит, что царевич "принят был правителем Галиции с распростертыми объятиями, пробыл у него довольно долго и до того привязал его к себе, что вместе с ним и охотился, и заседал в совете, и жил в одном с ним доме, и вместе обедал".
Пребывание Андроника у Ярослава было для Мануила опасным: Андроник, чтобы отомстить своему двоюродному брату мог, расположив к себе русских князей, набрать войска и присоединиться к его врагам. Пребывание Андроника у Ярослава было тем более опасно, что венгерский король добивался прочного союза с Ярославом, просил у него руки его дочери и военной помощи. Ярослав благосклонно отнесся к желаниям венгерского короля. Мануил немедленно принял меры к тому, чтобы расстроить опасный союз. Он послал к Ярославу ловкого посла, Мануила, соименника своего, которому, по-видимому, удалось расстроить союз Ярослава со Стефаном и даже склонить к союзу с Византией Ярослава и киевского князя. В то же время Мануил уладил свои отношения с Андроником, который покинул Галич и вернулся в Византию.
Из этого краткого очерка отношений Византии с Галичем можно сделать вывод, что имя Мануила должно было быть известным и популярным в южной Руси, Вероятно, это имя отразилось в старинах в форме грозного царя Этмануйла Этмануйловича. Далее, пребывание проезжего царевича Андроника в Галиче аналогичкно пребыванию Дюка Степановича в Киеве. Нет сомнения, что царевич Андроник, как представитель высшего класса самой культурной тогда в Европе страны, должен был при дворе галицко-волынского князя затмевать не только придворных Ярослава, но и самого Ярослава своими богатствами, костюмами, изяществом, тонким вкусом и т.д. Весьма возможно, что первоначальные былины о Дюке Степановиче возникли именно, как поэтическое изображение пребывание в Галиче или самого Андроника или какого-нибудь другого византийского изгнанника.
Свое имя Дюк, герой старины, получил от греческого аристократического рода Дука. Род Дука имел много знаменитых представителей. Так, в царствовании Мануила прославился блестящими победами в Италии, Далматии и Венгрии Иоанн Дука. В это же царствование упоминается Константин Дука, отличившийся при взятии византийцами одного города. Наконец, в поэме о Дигенисе рассказывается об Андронике Дуке, на дочери которого был женат отец Дигениса. Так как поэма о Дигенисе (Девгиево деяние) была знакома нашей княжеско-дружинной среде, то вполне возможно, что профессиональные певцы княжеские перенесли на царевича Андроника, по связи этого имени с фамилией Дука, и эту фамилию.
Что касается отчества Степаныч, то оно, вероятно, является отражением смутного воспоминания, с одной стороны, о тех Стефанах, венгерских королях, имя которых связано было с именами Мануила и Андроника, а с другой - о многочисленных византийских Стефанах-царедворцах, военачальниках эпохи царствования Мануила. Благодаря деятельным отношениям Галицко-Волынской Руси с Византией и Венгрией это имя легко могло запасть в наш эпос как одно из популярнейших иностранных имен.

Влияние "Сказания об Индии богатой". Около того времени, когда царевич Андроник находился в Галиче, является знаменитая "Эпистолия пресвитера Иоанна" ("Сказание об Индии богатой"), адресованная императору Мануилу (или Фридриху Барбароссе). Так как в этой "Эпистолии" изображается превосходство над Мануилом пресвитера Иоанна, главы богатой Индии, то это произведение должно было стать известным у нас в силу интереса княжеско-дружинной среды к личности Мануила. Один исследователь даже ставит такой вопрос: не была ли "Эпистолия" привезена в Галич Андроником, врагом Мануила? Вопрос, положительное решение которого весьма вероятно.
"Сказание об Индии богатой" отразилось на той части старины о Дюке, в которой изображается посольство Владимира к Дюковой матери и оценка Дюковых "животов". Так, на дворе у Дюка течет золотая струйка - в царстве Иоанна ей соответствует Тигр, несущий золото; на теремах Дюка - крыши серебряные, шеломы, потоки золоченые, шарики, самоцветные камушки; на драгоценных колоннах дворца пресвитера горят карбункулы-самоцветы. По одному из описаний дворца пресвитера оказывается, что колонны устроены очень хитро: на каждой находятся изображения, на одной - царя, а на другой - царицы; в руках у них музыкальные инструменты и кубки: они точно подносят друг другу вино. То же самое старина изображает в пуговицах и петельках Дюкова костюма. Торжественное шествие пресвитера с драгоценными крестами и блестящей свитой отразилось на изображении шествия Дюковой матери и т.д. Наконец, как посол пресвитера советует императору Мануилу продать землю греческую и купить бумаги и чернил, чтобы описать богатства Индии, так, к подобному заключению приходят послы Владимира.
"Сказание об Индии богатой" должно было особенно припомниться профессиональным дружинным певцам тогда, когда древния отношения с Византией почти прекратились. Византия погибла, и воспоминания о ней сохранились под именем Индии богатой.
Таким образом, необходимо предположить, что старины о Дюке возникли в Галиче под влиянием пребывания в Галиче иностранных богатых выходцев, главным образом византийских, служивших наглядным доказательства более высокого экономического и культурного уровня Византии сравнительно с Галичем. С упадком Киева и приурочением старины к киевскому циклу старины о Дюке получили смысл изображения превосходства Галича над Киевом.

КОНЕЦ БОГАТЫРЕЙ КИЕВСКОГО ЦИКЛА

Богатырский эпос киевского цикла завершается былиной о том, как перевелись на Руси богатыри.
Выезжают русские богатыри к Сафат-реке и располагаются "опочив держать" . Было их семеро: Хотен, Василий Казимирович, Василий Буслаевич, Иван Гостиный сын, Алеша Попович, Добрыня и Илья Муромец. "Было так, на восходе красного солнышка", вставал раньше всех Добрыня, умывался студеной водой, утирался тонким полотном, помолился чудну образу. Видит Добрыня - за Сафат-рекой бел-полотнян шатер, а в этом шатре залег злой татарченок, басурманченок, который не пропускает ни конного, ни пешего, ни езжалого добра молодца. Добрыня оседлал своего коня, направился к шатру и зычным голосом вызывает татарченка на бой. Татарин выходит из шатра, садится на коня и выезжает на Добрыню. В бою сломались у противников острые копья, разлетелись мечи булатные. Схватился Добрыня с татарином в рукопашную. Поскользнулся Добрыня и упал на сырую землю. Вскочил татарин на Добрыню, распорол ему белые груди и вынимал сердце с печенью.
вставал раньше всех Алеша Попович. Выйдя на Сафат-реку, Алеша видит Добрынина коня. Догадался Алеша, что с Добрыней что-то случилось, сел на коня, направился к шатру татарченка и видит - у шатра лежит труп Добрыни. Алеша зычным голосом вызывает на бой татарченка. Алешка одолевает татарченка и собирается вспороть ему белые груди. Вдруг, откуда ни возьмись, черный ворон, заговоривший с Алешей человеческим голосом; он просит пощадить татарченка, обещая за это принести мертвой и живой воды для оживления Добрыни. Алеша послушался ворона. Ворон принес мертвой и живой воды. Алеша вспрыснул ими Добрыню, и Добрыня ожил.
"Было так, на восходе красного солнышка", вставал раньше всех Илья Муромец и выходил на Сафат-реку. Видит Илья - через Сафат-реку переправляется сила басурманская: силы той доброму молодцу не объехать, серому волку не обрыскать, черному ворону не облететь. Илья зычным голосом созвал своих товарищей-богатырей. На его зов сбегались богатыри, сели на коней и стали ее колоть-рубить: не столько богатыри рубят, сколько добрые кони топчут. Бились три часа и три минуточки: изрубили богатыри всю силу поганую.
Стали богатыри похваляться: "Не намахались наши могутные плечи, не уходилися наши добрые кони, не притупились мечи наши булатные!" Алеша Попович прибавил "Подавай нам силу нездешнюю - мы и с тою силою, витязи, справимся!" Едва Алеша произнес свое слово "неразумное", как явилось двое воителей. Они крикнули громким голосом: "А давайте с нами, витязи, бой держать! Не глядите, что нас двое, а вас семеро". Не узнали богатыри воителей. Разгорелся Алеша Попович на их слова, налетел на них и разрубил их пополам со всего плеча: воителей стало четверо - и все живы. Налетел на них Добрыня, разрубил их со всего плеча пополам - воителей стало восьмеро - и все живы. Налетел на них Илья, разрубил их пополам - воителей стало вдвое и все живы. Тогда все богатыри бросились на силу и стали ее колоть-рубить. Бились богатыри три дня, три часа, три минуточки. Намахались их плечи могутные, уходились их кони добрые, притупились мечи их булатные. "А сила все ростет да ростет, все на витязей с боем идет". Испугались богатыри, побежали в каменные горы, в темные пещеры. "Как подбежит витязь в горе, так и окаменеет; как подбежит другой - так и окаменеет; как подбежит третий, так и окаменеет". С этих пор и перевелись богатыри на святой Руси.
Изложенная былина дошла до нас не в подлинном виде, а в переработке записавшего его поэта Л. Мея. По-видимому, и в устах казака Ивана Андреева, со слов которого былина записана, она не представляла чего-либо органически-цельного. Былина распадается на три эпизода, причем последний - борьба богатырей с басурманской силой, появление двух воителей и окаменение богатырей - не имеет никакой связи с предыдущими двумя эпизодами - победа татарченка над Добрыней, победа Алеши над татарченком и оживление Добрыни. Стиль былины во многих местах, видимо, новейшего литературного происхождения, как и целый ряд слов, необычных для былин: витязь, воитель и др. Тем не менее существование в былинном репертуаре сюжета о том, как перевелись богатыри на святой Руси, доказывается другими былинами, в которых этот же эпизод передается, хотя и в иных, но сходных чертах.
В одной былине об Илье Муромце и Калине-царе рассказывается, что богатыри, расправившись с татарами, возгорелись сердцем. Илья Муромец проговорил: "Как явилась бы тут сила небесная, прирубили бы мы силу всю небесную"! Былина, без какой-либо связи, прямо после этих слов Ильи, говорит: "Разрубят татарина единого, а сделается с едина два; а разрубят и по двух татар да поганыих, а сделается с двух да четыре. Рубили тут все татар да поганыих, да преселся то старой казак Илья Муромец, Илья Муромец сын Иванович, от этих татар да от поганыих; окаменел его конь да богатырской, и сделалися мощи святыи да со стара казака Ильи Муромца, Ильи Муромца, сына Ивановича".
Другая былина, тоже повествующая об Илье Муромце и Калине-царе, рассказывает, что богатыри, побивши татарскую силу, порасхвастались: "Кабы была на небо лестница, мы прибили бы всю силу небесную". Далее эта былина, как и предыдущая, говорит без всякой связи: "А тут убьют татарина - станет два да три. Тут русские могучие богатыри, прибились они, примучились и друг другого прикололи - прирезали: не осталось на Руси богатырей...".
Третья былина рассказывает так. Русские богатыри бросились на силу татарскую, приведенную Мамаем и его зятем Василием Прекрасным. Они рубили ее пять суток и не оставили ни единого татарина "на семена". Двое братьев - богатыри-суздальцы стали похваляться: "Кабы была теперь сила небесная, и все бы мы побили ее по полю". От слов богатырей-суздальцев вдруг сделалось чудо великое: восстала сила Мамаева, и стало силы впятеро больше прежнего. Выехали богатыри снова на ожившую силу и начали бить ее с краю на край. Рубили богатыри шестеро суток, "а вставать силы больше прежнего". Илья кается за глупые слова братьев-суздальцев; тут повалилась сила кроволитная, и начали копать мать-сыру землю и хоронить тела. Богатыри сели на коней и поехали к Киеву. Въехав в Киев, они зашли в честные монастыри и в пещеры киевские; тут все богатыри и преставилися.
Все эти варианты одного и того же сюжета ясно показывают, что русский богатырский эпос заканчивался былинами о том, как перевелись у нас богатыри. Исследуя вопрос о том, какое именно событие породило песни о гибели богатырей, можно придти к заключению, что таким событием было татарское нашествие в его двух моментах: битва при Калке (1223 г.) и битва при Сити (1238 г.). Оба события произошли на берегу реки (в былине - Сафат-реки, получившей свое название, вероятно, под влиянием представления об Иосафатовой долине, где произойдет страшный суд); оба события имели роковое значение для княжеско-дружинного класса населения: битва на Калке сокрушила по преимуществу южно-русское богатырство, а битва при Сити - богатырство северно-русское. С этого времени богатырство, как явление, присущее княжеско-дружинному классу населения эпохи Киевской Руси, исчезает.
Правильность такого объяснения доказывается сопоставлением былин, изображающих конец богатырей, с летописными сообщениями о татарском нашествии (...) Нашествие татар было неожиданностью для русских, а сами татары - неведомым, "незнаемым" могучим народом; столь же неожиданно появляются "воители", предложившие богатырям бой; сила их называется нездешней, небесной. С татарским нашествием рухнуло княжеско-дружинное богатырство; на Сафат-реке погибла русская богатырская сила. По летописным преданиям, в битве на Калке погиб Александр Попович, слуга его Тороп, Добрыня Рязанич Златой пояс и семьдесят великих и храбрых богатырей; по былинам погибло семь богатырей, в том числе Алеша Попович и Добрыня. По летописям княжеско-дружинная сила сломлена татарами в наказание свыше "за грехи наши и за похвалу и гордость великого князя Мстислава Романовича" , "гордости ради и величания русских князь": "бежа бо князи храбры мнози и высокоумны, и мнящеся своею храбростию соделовающе; имяхуть же и дружину много и храбру и тою величающеся"; та же причина гибели богатырей указана и в былинах: гордость богатырей и их похвальба - одолеть даже небесные силы.
В былинах о гибели русских богатырей выражается церковный взгляд на поражение. Русская церковь, ведшая борьбу против княжеско-дружинной "буссти" , как против греха, нашла в нашествии татар прекрасное фактическое доказательство своей мысли, и побежденные князья и дружинники сами не могли не посмотреть на свое страшное поражение иначе, как на наказание свыше.
Взгляд на поражение, как на наказание сыше, логически вытекал из еврейско-христианского миропонимания; поэтому он имел место и в других христианских странах, народы которых терпели поражение от народов нехристианских, и даже выражался в образах, близких к тем, которые имеются в наших былинах. В южно-славянских песнях, отразивших нашествие турок на Балканский полуостров, точно также изображается появление небесной силы, воскресение побитых воинов в возрастающей прогрессии, бегство богатырей, причем причиной этого является гордость богатырей и их высокомерие. Так, в песне, изображающей падение города Сталака, передается, что богатырь этого города Феодор, выхватив свою острую саблю, побил все турецкое войско, состоявшее из ста тысяч человек. Пролито было так много крови, что она достигала колен лошади Феодора. Оглянулся Феодор назад и увидел великое чудо: там, где был один турок - стало два турка. Феодор повернулся и во второй раз перебил турецкую силу: стало крови коню по удила. Оглянулся Феодор назад - видит новое великое чудо: на место двух стало три турка. В третий раз Феодор побил турецкую силу: кровь стала литься через седло. Оглянулся Феодор назад - на место трех турок стало четверо, а перед ними шествует святой Илья, несущий зеленое знамя. Оказывается, что Феодора постигло наказание свыше за то, что, осажденный Сулейманом, он однажды крикнул с крепостной стены: "Слышишь ли, Сулейман царь? Будет бросать тебе ядра! Достаточно ты глушил мои уши: тверда моя крепость, не под силу тебе взять ее. Вот, как сойду с крепости, покроюсь ратною одеждою, которую не берет ни сабля, ни пуля, возьму в руки острую саблю, которая сечет дерево и камень, оседлаю коня "ждрелятого", что бьется с туманами и облаками, - живой птицы нигде не оставлю!"

Описание

В былинном эпосе есть три сюжета о Чуриле:

• поездка князя Владимира в поместье Чурилы и служба последнего в Киеве стольником-чашником , а затем «позовщиком на пиры»
• Состязание Чурилы с Дюком Степановичем и посрамление Чурилы
• связь Чурилы с женой Бермяты, молодой Катериной Никуличной , и смерть любовников от руки ревнивого мужа.

Основной тип первой былины состоит в следующем. Во время традиционного пира к Владимиру является толпа крестьян с жалобой на молодцов Чурилы, которые повыловили всю дичь, а княжеских охотников избили булавами. Вторая группа жалобщиков - рыболовы, у которых молодцы Чурилы силой перехватили всю рыбу. Наконец, приходят сокольники и доносят князю, что дружина Чурилы повыловила соколов и кречетов на государевом займище.

Только тогда Владимир обращает внимание на жалобы и, узнав, что неведомый ему Чурило живёт на реке Сароге, пониже Малого Киевца, у креста леванидова, берёт княгиню Апраксию , богатырей, 500 дружинников и едет в усадьбу Чурилы. Его встречает старый отец Чурилы, Плёнко Сорожанин, приглашает в гридню и угощает. В это время подъезжает дружина Чурилы, показавшаяся князю такой многочисленной, что он подумал, уж не идёт ли на него войной ордынский хан или литовский король. Чурило подносит Владимиру богатые подарки и так пленяет гостей своей красотой, что Владимир забывает жалобы своих людей и приглашает Чурилу к себе на службу.

Однажды во время пира Апраксия засмотрелась на «жёлтые кудри и злачёные перстни» Чурилы, подававшего к столу блюда, и, «рушая» крыло лебединое, порезала себе руку, что не ускользнуло от боярынь. Когда княгиня просит мужа сделать Чурилу постельником , Владимир ревнует, видит опасность и отпускает красавца в его усадьбу.

Второй сюжет есть часть былины о Дюке Степановиче .

Третий сюжет связан с первым. Владимир назначает Чурило «позовщиком». По обязанностям службы последний идет к старому Бермяте Васильевичу приглашать на почестной пир, но, увидев молодую жену его, прекрасную Катерину, Чурило «позамешкался» и не вернулся во дворец даже утром, когда Бермята был у заутрени. Свидание Чурилы с Катериной начинается игрой в шахматы, причем молодой «позовщик» трижды выигрывает. Тогда она бросает доску и говорит, что у ней «помешался разум в буйной голове, помутились очи ясные» от красоты Чурило и предлагает ему пойти в опочивальню. Сенная девка-чернавка извещает Бермяту об измене жены. Происходит полная трагизма сцена расправы над любовниками, и былина оканчивается смертью Чурило и Катерины, причем в некоторых вариантах Бермята женится на сенной девке в награду за донос.

Дискуссия об имени и отчестве героя

Относительно самого имени Чурило существуют разнообразные теории. Одни ученые говорят о южнорусском происхождении его, так как разные варианты этого имени (Джурило, Журило, Цюрило) принадлежат к тем немногим эпическим именам, которые до сих пор сохранились в народных песнях Холмской, Подлясской и Галицкой Руси. В конце XIV века упоминается боярский род Чурило , из которого вышли основатели города Чурилова в Подольской губернии . По мнению академика Веселовского , имя Чурило произошло из древнерусского Кюррил - Кирилл, подобно образованию Куприан - Киприан и ряду других . Академик Соболевский предлагал другую теорию: Чурило - уменьшительное имя от Чурослав, как Твердило - от Твердислав Наконец, Всеволод Миллер думал, что на переход "к" в "ч" могла повлиять латинская форма Cyrillus

Не менее загадочно отчество Чурилы «Плёнкович». Халанский полагал, что первоначально это был просто песенный эпитет, относившийся к Чуриле: щап - щёголь, щапить - щеголять; из Чурилы Щапленковича, то есть Щёголевича, явился Чурила Плёнкович, подобно тому как Соловей стал Рахмановичем, Микула - Селяниновичем . Со временем первоначальное значение прозвища Чурилы было забыто, оно превратилось в глазах сказителей в полноценное отчество, которое породило отдельный образ отца Чурилы - Плёнка, богатого гостя - Сарожанина . Впрочем, Ровинский производил Плёнка от слова «плёнка» . Веселовский видел в Плёнке Сарожанине фряжского гостя из Сурожа, древней Сугдеи (Судак в Крыму), откуда сурожанин означало «заморянин», а Плёнк объяснялся предполагаемой порчей слова «франк» (итальянец) . Всеволод Миллер выразил несогласие с последним мнением: согласно былинам, двор Чурилы стоял на реке Сароге, Череге или на Почай-реке (Почайна), у святых мощей у Борисовых; подобное название есть в древних поселениях новгородских пятин . Миллер отметил также уменьшительный суффикс в имени «Плёнко», поставив его в один ряд со старинными южнорусскими и позднейшими малорусскими именами вроде Владимирко, Василько, Левко, Харько .

Толкования образа Чурилы

Не менее спорен вопрос о психологии самого героя, о его происхождении и значении в былинном цикле. Белинский передает содержание былины по записи Кирши Данилова и делает из нее вывод, что «в лице Чурило народное сознание о любви как бы противоречило себе, как бы невольно сдалось на обаяние соблазнительнейшего из грехов. Чурило - волокита, но не в змеином (Тугарин Змеевич) роде. Это - молодец хоть куда и лихой богатырь». Кроме того, критик обращает внимание на то, что Чурило выдается из всего круга Владимировых богатырей своей гуманностью, «по крайней мере в отношении к женщинам, которым он, кажется, посвятил всю жизнь свою. И потому в поэме о нем нет ни одного грубого или пошлого выражения; напротив, его отношения к Катерине отличаются какой-то рыцарской грандиозностью и означаются более намеками, нежели прямыми словами» (« Отечественные Записки», 1841; «Сочинения», изд. Солдатенкова, т. V, стр. 117-121). Этому замечанию Белинского нашлось характерное объяснение, отмеченное впоследствии Рыбниковым, по словам которого, былины о Чурило поются более охотно женщинами-сказительницами, а потому принадлежат к числу «бабьих старин», исключающих грубые выражения. По мнению Буслаева, такие реальные личности, как заезжий Чурило и Дюк, расширили киевский горизонт иноземным влиянием и ввели в эпос новое, богатое содержание. Разбора былины по существу он не дает и только замечает, что Чурило был кем-то вроде удельного князя («Русский богатырский эпос», «Русский Вестник», 1862, и «Сборник II отд. Академии Наук», т. XLII, стр. 181-190). Д. Ровинский называет Ч. «богатырем Алешкиной масти, потаскуном, бабьим соблазнителем» и прибавляет, что «Чурило особенно жаловал Петр I; у него все чины всешутейшего собора звались Чурилами, с разными прибавками» («Русские народные картинки», кн. IV, стр. 97-98).

Происхождение образа Чурилы

Во время господства мифической теории даже имя отца Чурило, переиначенное в «Плен», ставилось в связь с «пленом человеческого сознания у внешней космической силы», а происхождение Чурило относилось к эпохе Даждьбога, когда «сам бог представлялся в плену, в узах» (П. Бессонов). С точки зрения той же теории смотрел на Чурило и Орест Миллер , который даже в трагической развязке любовных похождений Чурило готов был видеть какую-то «мифическую обусловленность», и отсюда выводил, что гибель героя могла указывать на его «первоначальное мифически-злое значение».

Затем учёными был поставлен более реальный вопрос: какими путями Чурило был вовлечен в киевский эпический цикл. М. Халанский приурочивает сказания о Чурило к южной Руси, но выработку цельного типа Чурило, вместе с Соловьем, Дюком, Микулой и Святогором, переносит к московскому периоду князей-собирателей, когда мирные свойства героев с охотой привлекались к северо-великорусскому эпосу.

Против этого взгляда высказался Всеволод Миллер. Он находил в образе несколько черт, говорящих о новгородском его происхождении: этот богач-красавец, опасный для мужей (в том числе и для самого Владимира, личность которого низведена с пьедестала эпического князя-правителя), «продукт культуры богатого города, в котором развитие промышленности и торговли отразилось на нравах его обитателей и создало людей независимых, превосходивших во всех отношениях князя». Этим Чурило напоминает других, несомненно новгородских героев - Ваську Буслаева и Садка. На основании упоминаний в былине литовского князя Миллер отнёс её к концу XV в. - к периоду, предшествовавшему падению Новгорода («Почин общества любителей российской словесности», М., 1895, и «Очерки русской народной словесности», М., 1897, стр. 187-200).

Академик А. Н. Веселовский видел в Чуриле чисто бытовую фигуру одного из тех греко-романских гостей-сурожан, которые появлялись в Киеве и изумляли более грубых соседей своей красотой, блеском культурных привычек и роскошью обстановки. Впечатление, произведенное Чурило на Апраксию и Катерину, давало готовый материал для новеллы с трагической развязкой в стиле Giraldi Cintio («Южно-русские былины» в «Сборнике Академии Наук», т. XXXVI, стр. 69-110). Относя происхождение типа Чурило к киевскому периоду русской истории, Веселовский опирается, между прочим, на схожие имена в малорусских свадебных песнях (Журило, Цюрило) . Кроме того, академик Веселовский привел целый ряд восточных и западных параллелей, правда, мало объясняющих происхождение былины, но указывающих на иноземный элемент, создавший образ изящного и пленительного героя, столь необычного на всем пространстве киевского цикла.

В таком же направлении разрабатывал вопрос К. Ф. Тиандер, который привлек к сравнению параллельные скандинавские и шотландские сказания, испанские романсы, старофранцузские и некоторые славянские песни («Западные параллели в былинах о Ч. и Катерине» в «Журнале Министерства Народного Просвещения», 1898, XII).

Из всех героев русского эпоса один Чурила всерьёз заботится о своей красоте: поэтому перед ним всегда носят «подсолнечник», предохраняющий лицо его от загара.

Индия, страна далекая богатая – страна сказочная. Ибо есть в ней много чудес. Сядут десять мудрецов индийских в кружок, начнут о своих чудесах рассказывать да диковинках – целую им ночку просидеть, и вторую, и третью, но про всю невидальщину, ей-Богу! не рассказать. Один мудрец про шахматы поведает, славную индийскую игру: совсем, скажет, мало фигурок в ней, а все человечество в тех фигурках разглядеть можно – и доблестных воинов, и умных военачальников, и мудрых визирей, и важных королей. Другой мудрец сказку расскажет про большого слона, который боится маленькой мышки. Разве не диво!.. Третий мудрец вспомнит про сокровища затерянных в джунглях городов. Четвертый развернет на коленях старинный трактат, о растениях редких прочитает: один стебелек скушаешь лекарство, три стебелька скушаешь – яд... Пятый мудрец дождется очереди и повествует о жуках: так много в Индии жуков, скажет он, что они повсюду; в джунглях кучи сухих жуков, и бедняки, у коих нет крова над головой, у коих перины нет, спят на тех жуках и спать им мягко. Вот ведь диво-то какое!.. Мудрец шестой про факиров расскажет, заклинателей змей. Седьмой – про ловцов жемчуга. Восьмой – про дворцы из розового камня. Девятый – о проказах обезьян. Десятый – о горах, самых высоких на земле... Потом пойдут мудрецы по второму кругу. Можно не сомневаться, пойдут они и по третьему... ибо они мудрецы, ибо много в Индии чудес!
Мы же, хоть и не мудрецы, про Дюка Степановича расскажем...
В стране далекой, н Индии богатой жила честна вдова Мамельфа. И был у нее сын по имени Дюк Степанович – боярин молодой.
Жили они не то чтоб очень богато по индийским меркам, но и не бедно. Вдвоем жили, поскольку батюшка младого Дюка давно умер. И всей-то родни у них было, что отец крестный – владыка черниговский. Однако так далеко он жил, что Дюк его лишь во младенчестве и видел, – посему не помнил.
Как подрос Дюк, весьма к охоте пристрастился. Да так наловчился с луком обращаться, что соперников себе в этом деле уж и не находил. Но бывало и промахивался: на первом году охоты девять стрел в цель пошлет, одну – мимо; на втором году охоты девяносто девять стрел в цель пустит, а сотую – даже не найдет. Зато на третий год охоты не промахнулся ни разу Дюк. По тихим заводям он неделю в лодке плавал, стрелял в серых гусей-уточек. Триста стрел выпустил – триста гусей сбил. Знал цену этим стрелам Дюк, искусный стрелок. Цена им была – мастерство великое!.. Но все-то не мог успокоиться, все испытывал себя боярин молодой. Домой с охоты возвращаясь, увидел трех орлов в небе – парили они высоко-высоко, зоркие, добычу себе высматривали. Спрятался Дюк за скалу яхонтовую самоцветную, лук достал и в небо высокое три стрелы быстро выпустил. Скоро упали на землю три подбитые орла. Подошел к ним Дюк, ногой пнул одного, другого. Так велики орлы были, что охотник даже перевернуть их не смог. А зачем убил, сам не знал! Как не знал он и цену этим трем стрелам, ибо убил из баловства.
Тут крестьянин один индийский проходил, увидел трех огромных убитых орлов, очень удивился. Заметил Дюку:
– Если б батюшка твой, боярин, был жив, очень бы он порадовался за тебя, сказал бы: "Как возмужал мой сын!" И я бы, бедный крестьянин, перья вырвал из этих орлов и принес твоему батюшке.
– Зачем? – не понял Дюк.
– Я бы сказал: "Вот перья из могучих орлов, убитых твоим сыном. Совсем уж мужчина твой сын и пора ему в дальнюю дорогу!" Твой батюшка бы подумал: "Какой мудрый крестьянин!" и осыпал бы меня милостями.
Улыбнулся Дюк:
– Ты действительно мудрый крестьянин. Я подарю тебе эту яхонтовую скалу самоцветную. Ты ее на кусочки разбей, те кусочки обточи, просверли, нанижи на шелковую нить. Будет у тебя много ожерелий. На базаре их продашь, очень богатым станешь.
Растроганный, благодарный крестьянин низко Дюку кланялся и к скале яхонтовой бежал, к сокровищу своему торопился. Очень доволен был собой, вспоминал старую истину: словом, вовремя сказанным, состояние можно сделать!
А Дюк Степанович, придя домой, подумал, не пора ли ему и действительно отправиться в какое-нибудь далекое путешествие. К городу Киеву, например! Бывал же в том городе когда-то батюшка и много рассказывал о нем. А рядом там где-то и Чернигов-град. Владыка его Дюку – крестный отец.
Как засела Дюку в голову мысль о путешествии, так уж избавиться от нее он не мог. И пошел к матушке своей Мамельфе за благословением.
Сказал ей Дюк:
– Ты у меня, матушка, честна вдова. А я без батюшки сирота. Жаль, что так рано оставил нас батюшка!..
– Верные слова говоришь ты, сынок! – ответила вдова Мамельфа. – Но не возьму я в толк, к чему ты об этом речь повел?
– О, все так просто! – присел Дюк рядом с матушкой. – Я б отправился на охоту и пустил триста стрел. И убил бы триста гусей-уточек. Возвращался бы с охоты и увидел в небе трех могучих орлов. Я и их бы подстрелил. А мимо проходил бы крестьянин и меня похвалил. Сказал бы он: "Как жаль, что не видит тебя, боярин, твой батюшка. Очень бы обрадовался он возмужанию сына и согласился бы, что пора уж сыну собираться в дальнюю дорогу, ибо разве тот муж, кто дома сидит и стран заморских не видел?" И благословил бы меня родимый батюшка в путешествие – аж в далекий Киев-град!
– Что-то ты темнишь, Дюк Степанович, – встревожилась матушка Мамельфа. – Не иначе подстрелил ты уже трех орлов! Не иначе подлый крестьянин ввел тебе в уши мысль о путешествии! Ох, попался бы он мне!..
Засмеялся Дюк:
– И правда, матушка, благослови меня ехать к Киеву! Какой мне прок дома сидеть! Хочется мир увидеть. Сама знаешь, подрастают птенцы, покидают гнезда. Так устроен мир!.. А я обещаю тебе: только в Киев и съезжу. Да поеду прямой дорогой, не окольною. Не сверну, не задержусь!..
– Глупый ты, глупый! – запричитала матушка. – Не вылетишь ты – вывалишься из гнезда, птенец!.. До Киева-то самая опасная дорога – прямая. А окольная – не опасная!
Слезы вытерла платочком батистовым старая Мамельфа, вот что рассказала:
– На прямой той дорожке три заставы есть. Первая застава – это горы толкучие. Они рядышком стоят, а между ними ущелье глубокое. Как поедешь по ущелью – горы и столкнутся. Потому не проехать тебе по ущелью, Дюк. И никому не проехать!.. Другая, послушай, застава – это две птицы клевучие. Сидят они по обочинам дороги и будто дремлют – на самом деле, обманывают. Как поедешь между ними – так они и склюют тебя вместе с лошадью. Потому не проехать тебе мимо птиц, Дюк. И никому не проехать!.. Третья же застава самая страшная – поперек дороги лежит Змей Горынище. Он о трех головах, о двенадцати ужасных хоботах. Как подъедешь к нему, так он тебя одним хоботом собьет и вместе с лошадью сожрет. Не проехать тебе возле Змея, Дюк. И никому не проехать!.. Нет, не дам я тебе благословенья, сынок, ехать к Киеву! Не пущу в дорогу...
Но боярин молодой Дюк Степанович матушки своей не послушался. Нарядился – царевич царевичем! На конюшню пошел, коня выбирать. Переборчив был Дюк: сто коней пересмотрел. Возле сто первого остановился. Хороший это был конек! И давно на нем не ездили – так давно, что до колен он в землю врос. Застоялся конь!.. А звали его Бурка-Каурка; если ласково – то Бурушка-Каурушка.
Накормил Дюк коня лучшей пшеницей белояровой, напоил сладким питьем медвяным. И седлал его с любовью. Потнички накладывал, войлочки, седелышко черкасское – все со знанием дела, с умением. Это чувствовал конь, Дюка слушался. Сбруя ладно подогнана была.. Да дорогая все сбруя: подпруги – шелковые, пряжки из красного золота, удила – из стали голубой, стремена – серебряные...
Увидела матушка все приготовления, поняла – не удержать сына. Делать нечего, благословила его.
На прощание Дюку наказывала:
– Ты боярин молодой, Дюк Степанович, еще не опытный. Потому больше думай, поменьше говори. Люди-то бывают разные! И не каждый встречный крестьянин тебя хвалить будет. Кто-то в глаза улыбнется, а в мыслях зла пожелает. Опасайся сближаться со случайными людьми. И не хвастай: не любят хвастунов да и не особо им верят... Как даст Бог в Киеве быть, о сокровищах своих сиротских помалкивай, и о моих сокровищах вдовьих не говори. Сокровища от батюшки остались немалые и слава о них не доведет до добра!..
С матушкой Мамельфой распрощался Дюк, на Бурку-Каурку вскочил и поехал со двора.
Быстро скакал Бурка-Каурка славный, да как-то вроде его заносило: то вправо, то влево поведет. Версту проскакал конь, остановился. Повернул к Дюку голову и человеческим голосом говорит:
– Добрый мой хозяин, боярин молодой Дюк Степанович! Я стоялый конек и силушки во мне много скопилось. От той силушки и заносит меня, не могу совладать с нею. Легок ты для меня, Дюк Степанович... Ты на травку сойди да землицы нарой, насыпь полные сумы переметные. В одну насыпь девяносто пудов и в другую насыпь столько же. Тогда с ветерком поскачем, не пожалеешь, хозяин, что меня выбрал!
Так и поступил Дюк Степанович. Сумы переметные землицей набил, в седло вскочил и коню своему дивному волю дал.
Птицей взвился Бурка-Каурка! Даже страшно сидеть на нем было Дюку, хотя был он молодец не из робких. С горы на гору конь перескакивал, с холма на холм перепрыгивал. Рек и озер вообще не замечал! Лощины широкие, играючись, перемахивал! Часу не прошло, а уж Индия богатая осталась за спиной. Сумы переметные девяностопудовые по бокам коня пушинками колыхались. Грива длинная по ветру стелилась. Бурушка-Каурушка вытянулся стрелой: передние ноги далеко вперед выбрасывал, задними от облаков отталкивался...
Скоро показалась первая застава: две горы серых, а между ними – черное глубокое ущелье. Как приблизился Дюк к ущелью, дохнуло на него холодом, сыростью промозглой. Горы дрогнули толкучие, всадника поджидали – вот-вот столкнутся, в лепешку раздавят, а порошок разотрут. Но Бурка-Каурка резвый конек! В мгновение ока ущелье пролетел. Меж горами еще эхо звучало от топота копыт, а всадник уж далеко был. С грохотом ужасным столкнулись горы серые, да, кроме эха, ничего не поймали...
Показалась другая застава: две птицы клевучие. Ох, и большие это были птицы. То же что горы! Как будто дремали эти птицы, но из-под века на дорогу поглядывали. Клювы у них были наподобие орлиных, только размером – с доброго коня. И бронзовые были эти клювы. Если всадника ухватят, разорвут на кусочки – в разные стороны полетят печенки-почечки... Но не успели птицы эти циклопические крылышки расправить, а уж Бурка-Каурка мимо них проскакал. Щелкнули клювами злые птицы, лишь клубы пыли и ухватили, раскашлялись. Удивленно друг на друга смотрели: вроде видели, какой-то всадник мелькнул – едва моргнули, а того уж и след простыл. Чудеса! Никогда не случалось с ними прежде такой промашки...
К третьей заставе приближался Дюк. Глядит, поперек дороги чудище лежит. Три головы в разные стороны смотрят. Зубы острые оскалены, жала змеиные угрожающе высовываются. Лежит Змей Горыныч, двенадцатью хоботами помахивает, щурится подслеповато, к дороге приглядывается; чует, кто-то скачет по ней. Но пока Змей хоботы свои длинные раскручивал да во всадника ими целил, три мгновения и потерял. В первое мгновение Бурка-Каурка от земли оттолкнулся, во второе мгновение у чудища над головой пролетел, а в третье-то мгновение за спиной у Змея приземлился и галопом дальше поскакал.
Очень хороший это был конь! Полюбил его Дюк Степанович. Как такого не полюбить!..
За заставами потянулась незнакомая страна. И леса здесь были не такие, как в Индии, не такие и реки. Степи ковыльные раскинулись широко. Не видал никогда степей Дюк, но и сейчас их рассмотреть не успел – быстро Бурка скакал. За степями были холмы, за холмами поля возделанные. Тут и там лежали камни – серые валуны. Удивительно все было! Ни кусочка агата или яшмы не лежало на этих полях. На деревьях алмазы не висели и не падали, как яблоки, сапфиры... Все не так! Все непривычно.
Вот и Киев показался. Ехал к городу Дюк, батюшку вспоминал. Любил батюшка этот город, часто ездил сюда торговать дорогой окольной. И меха отсюда привозил, и мед, и воск, и прочие товары заморские. Говорил батюшка, набожны киевляне и от гостей набожности ждут; крест кладут по писаному, поклоны ведут по ученому – как бы не забыть, думал Дюк.
Въехал в город, так и крутил головой боярин молодой. Все здесь было ему интересно: и дома-терема с крылечками высокими, с резными ставенками, и киевлянки-красавицы, и старушки на лавочках, и дюжие ратники. Поражался обилию храмов; на каждой улице их было по два, по три. А тут вдруг колокола зазвонили... Остановил Дюк Степанович Бурку-Каурку, долго стоял, слушал. В диковинку был ему звон колокольный.
Но вот явился Дюк на княжий двор. Бурку-Каурку у коновязи оставил; конюхам камушек дал – топаз иль рубин. Спросил:
– Хватит ли?.. Чтоб пшеницы задать...
Кивнули конюхи, глаза удивленные спрятали:
– Хватит, господин! В самый раз!
А между собой перемигнулись:
– Каков богатей явился! Сокровищами сорит...
Вошел Дюк Степанович в белокаменные палаты. Образа отыскал глазами. Крест клал по писаному, поклоны вел по ученому – будто тоже весьма набожен был. Поклонился Дюк на все четыре стороны. А княгине Апраксии отдельно поклонился:
– Здравствуй, солнышко княгиня! А где Владимир стольно киевский? Приехал Дюк издалека...
Отвечала Апраксия:
– Князь к обедне пошел в церковь Божью. Если б знал, что гость к нему, дождался б гостя.
Еще раз поклонился Дюк приветливой княгине, пошел князя Владимира искать. Расспросил у дворовых, где церковь-то та. Показали ему. Вышел боярин индийский на улицу широкую да тут же и в грязь влез – черную, жирную. Улицы-то в Киеве были землицей засыпаны. А с вечера дождик полил; грязи сделалось по колено – немножко развезло улицы.
Как тут быть! Не стоять же истуканом, мужиков не звать! Переступил Дюк, грязной жижей похлюпал и пошел посреди улицы к церкви – сапожки свои сафьяновые зеленые изрядно замарал, чуть не потерял золотые подковки. Шел, диву давался: грязи такой липкой он нигде не видел!
Наконец приходит Дюк Степанович в церковь. Крест кладет по писаному, поклон ведет по ученому. Очень набожен Дюк. На все четыре стороны поклонился. А князю Владимиру поклонился отдельно.
Улыбается князь, спрашивает:
– Ты откуда такой старательный да такой набожный? Из какой ты орды, добрый молодец? Как зовут?
Отвечает боярин молодой:
– Я из Индии богатой Дюк Степанович. Раннюю заутреню дома отстоял, а к тебе, князь, к обедне пожаловал.
Не поверили князья и бояре, между собой перешептывались:
– Никакой он, видно, не Дюк, никакой не Степанович! Одна видимость. С глухой дороги детинушка лихой. Боярина подкараулил, несчастного убил. И в его платье вырядился!..
– Вот-вот! – говорили другие. – Да неграмотный к тому ж! Сказывает, что из Индии, а не знает, что до Индии богатой – три года пути.
Качали головами бояре, трясли бородами. Не по нраву им пришелся Дюк. Очень уж нарядный петушок! Таких в Киеве еще не бывало.
Но князь Владимир не очень-то слушал своих бояр. Знал, что любят они поворчать, не прочь позлословить. К гостю приглядывался князь.
Вышли из церкви, ступили на дубовые мостки, гуськом к палатам отправились. Дюк Степанович говорит:
– Я от батюшки слыхал, что Киев-град красив очень. Может, оно так и есть, однако в Киеве у вас все как-то не по-нашему. Церкви у вас деревянные, маковки на церквях все осиновые, улицы черной землею посыпаны... тут их, гляжу, дождичком подлило, так сделалась грязь по колено, и вывозил я в этой грязи свои сапожки сафьяновые, чуть не потерял золотые подковки.
Покосились бояре на сапожки гостя – точно, поблескивают на каблучках подковки золотые. Верно, богатого лиходей молодца загубил!..
Пришли ко князю в хоромы. Сели все чинно за дубовый стол. И гостя этого странного пригласили. Начали хлеб кушать, квасом запивать; начали калачи крупивчатые ножом резать. Сосредоточенно кушали; крошечек не роняли. А гость индийский, приметили, как-то чудно ест: мякиш выковыривает, съедает, а корки под стол бросает. Указали Владимиру бояре на гостя.
Спрашивает князь:
– Может, хлеб тебе наш не нравится, Дюк Степанович из Индии? Почему ты так чудно кушаешь: мякиш съедаешь, а корку мечешь под стол?
Отвечает ему молодой боярин, бестрепетно в глаза глядит:
– Я слыхал от родного батюшки, что очень красив Киев град. Может, так оно и есть, однако в Киеве у вас как-то все не по-нашему. Печки у вас все глиняные, лопаты сосновые, а хлебы, видно, пекут на листьях аира. Вот и пахнут ваши калачи крупивчатые глиной ручьевой, смолой сосновой и болотным аиром. Не могу я кушать ваших калачиков!..
– Как же у вас в Индии хлебы пекут? – нахмурились бояре.
– У нас в Индии не так пекут, – гордо воскликнул Дюк. – У моей матушки, честной вдовы Мамельфы, печечка красивая изразцовая – картинка, не печечка; чистая, блестящая, жаром дышит – живая, только что не говорит. А хлебы печет матушка на шелковых рушниках. Получаются у нее калачики один лучше другого. Как калачик съешь, так сразу второго хочется, а второй съешь – по третьему душа горит, третий съешь – четвертый с ума сводит... Вот какие хлебы печет матушка! Не вашим чета!
Вздохнул с сожалением киевский государь:
– Ну чета – не чета, о том не стоит судить наспех. Едал и я хлебов индийских. И скажу, не таясь, ничем не лучше они наших киевских. Наши калачики тем и хороши, что печечкой глиняной пахнут да духом смоляным отдают да некой несказанной свежестью аировой...
Зашумели одобрительно князья-бояре:
– Хорошо сказал, Владимир!
– Хлеб – это свято! Он живой! Его из печки достанешь он дышит. Без хлеба – никуда!
Потом так сказали бояре Дюку:
– А ты, молодец, глядим, хвастлив!
– Хлебом можно похвастать, – ответил Дюк.
– Но ты и богатством попутно похвастал – печечкой там изразцовой, рушничками шелковыми...
Засмеялся кто-то:
– А не богаче он нашего Чурилы Пленковича. Нет на свете человека такого, чтоб богаче Чурилы был.
Возразили ему:
– У Чурилы нет подковок золотых!
Здесь заспорили бояре. Однако князь остановил их, придумал, как уладить спор:
– Давайте-ка, бояре, позовем Чурилу Пленковича! И пусть он с этим Дюком побьется об заклад. Так восстановим истину! И время нескучно проведем.
Позвали боярина Чурилу Пленковича. Молод Чурила, статен, наряден. А в руках у него – по связке ключей от амбаров и кладовых. Каждая связка – по три пуда, не меньше. А на поясе золотой парчи кошельки висят. В одном, говорили, серебро, в другом червоное золото, в третьем отборный крупный жемчуг; в остальных сорока кошельках – никто не знал что...
Посадили Чурилу за стол, объяснили бояре:
– Вот добрый молодец из Индии богатой! Дюк!.. А мы говорим, что ты, Чурила, побогаче. Побьешься с ним об заклад? Покажешь этому молодцу, что речи наши не простая болтовня?
Усмехнулся Чурила Пленкович молодой, развел руками; брякнули ключи. Сказал киевский богач:
– Это очень даже просто! Побьемся об заклад... На охоту поедем с ястребами и собаками. Но охота наша будет долгая: на три года и три дня. И чтобы всякий день кони у нас были сменные. И чтоб за три года на одного коня дважды не садиться. И чтобы платья всякий день были у нас сменные и нарядные. И чтоб за три года одного платья дважды не надевать!
Здесь ударили по рукам Чурила и Дюк. За Чурилу Пленковича поручились два города: Киев и Чернигов. А за Дюка ни один город поручиться не мог, лишь поручился за него крестовый батюшка – черниговский владыка.
Отпустили Дюка Степановича, дали время домой съездить, платьев нарядных привезти.
Как вышел молодой боярин индийский из княжеских палат, призадумался, пригорюнился. Сел на красное крылечко Дюк, написал ярлыки скорописчатые, положил те ярлыки в сумы переметные и послал разумного Бурку-Каурку домой в Индию.
Без седока Бурка еще быстрее, чем прежде, поскакал. С горы прыгал, через другую перемахивал. Холмов вообще не замечал. Реки и озера и широкие раздолья птицей перелетал. Так мчался, что ног не видно было!
В тот же день прибежал в Индию богатую. У двора матушки Мамельфы громко заржал, о камешки копытами нетерпеливо постукивал.
Увидев коня, испугалась боярыня Мамельфа, подумала, что нет уж Дюка в живых:
– Видно, сбросил этот конь бедного Дюка у первой заставы; видно, погубили сыночка злые горы толкучие!.. Ах, зачем отпустила его! Выпал птенчик желторотый из гнезда, угодил под колесо арбы...
Но заметила Мамельфа переметные сумы; ярлыки из них торчат, приметила:
– Слава Богу! Жив мой Дюк!.. Да, видно, расхвасталось дитятко мое, и схватили его злые люди.
Достала Мамельфа скорописчатые ярлыки, прочитала их, головой покачала:
– Ничего не пойму! Что за охота такая – на три года и три дня? Да чтоб на каждый день новый наряд?.. Это ж полгардероба высылать надо!..
Посетовала, поворчала старая Мамельфа, все платья, какие сын просил, собрала, в сумы переметные бережно сложила. Да сверх перечисленных положила еще платьев – два раза по столько. Чтобы было Дюку на каждый день по три платья. Что поделаешь! Любила Мамельфа сыночка своего, маленько баловала его.
Быстро обернулся Бурка-Каурка: не столько он скакал, сколько у Мамельфы простоял. Забежал ко Владимиру на широкий двор да, разгоряченный, так громко заржал, что зашатались терема княжеские и стеклышки из окошек посыпались. Того ржания многие в городе испугались.
Услышал Дюк Степанович своего конька, выбежал на красное крыльцо. Нарядам своим обрадовался. Очень хотел выиграть спор боярин молодой.
Поутру и поехали в чисто поле Дюк Степанович и Чурила Пленкович. Ловчих птиц посадили на луку седла. Своры собак впереди бежали. Выли и тявкали от радости охотничьи собаки, виляли хвостами.
Всадники нарядные были – один другого стоили. Только у Чурилы Пленковича один наряд на день, а у Дюка Степановича три. Зато Чурила Пленкович целый табун лошадей с собой гнал, Дюк же Степанович лишь одним коньком и мог похвалиться.
Говорит боярин Чурила:
– Что-то не вижу, Дюк, твоих лошадей!..
Отвечает ему боярин индийский:
– Далеко до Индии богатой, не успели еще подойти мои лошади. Написал я матушке Мамельфе, чтобы по одному коню она каждый день мне посылала. Так, пожалуй, разумней будет, чем целый табун за собой водить.
Ясное дело, схитрил наш Дюк. Каждое утро он пораньше поднимался и купал Бурку-Каурушку в росах. Оттого у Бурки всякий день шерсть менялась и всякий день нельзя было его узнать.
Так охотились молодцы три года и три дня. Охотники они оказались достойные друг друга. И лошади у них каждый день были разные. Но только у Чурилы на день было по платью, у Дюка же по три смены платья. Значит, одерживал верх Дюк. Раздражался от этого, тихо злился Чурила Пленкович...

Через три года на четвертый день подъехали охотники к какой-то церкви. А народу собралось на службу – не пробиться. Потому остановились Чурила с Дюком на паперти. Службу слушали, на народное гулянье поглядывали. Видно, был в здешних местах престольный праздник.
Злился тихонько Чурила Пленкович, на нарядное платье Дюка прохладно поглядывал. Потом вдруг стал по груди себе плеточкой водить – пуговки серебряные поглаживать. Стали пуговки друг о друга позванивать, а петельки, шелком обшитые, стали тут повздыхивать. Да все сильнее этот шум поднимался, а Чурила, выдумщик, затеи своей не оставлял: поваживал плеточкой и поваживал. И такой был уже страшный звук, будто Змей Горыныч под облаками летит, приближается, и вот-вот на народ охоту начнет.
Испугались тут все, кто в церкви стоял. А все, кто на улице стоял, на небо оглядывались: может, и правда, Змей летит. Нет, не видели чудища. Удивлялись люди такому необычному умению Чурилы Пленковича:
– Да, у нашего Чурилы светла голова на выдумку! Пожалуй, не одолеть Чурилу тому заморскому богачу!..
Услышал эти слова Дюк, очень расстроился. Потом и сам стал плеточкой по своим пуговкам поваживать, пуговки поглаживать. Тоже мастер оказался чудеса выделывать. Запели пуговки его золотые, как те великанские птицы клевучие, а петельки шелковые зарычали, как дикие звери в чаще. Клекот и рев поднялись столь громкие и ужасные, что люди все в церкви от страха обмерли и на пол попадали, руками себе зажимали уши. А на улице народ с криком разбегался, и давили люди друг друга в панике.
Тем временем к церкви подъехал князь Владимир с дружиною. Оглядываются богатыри, не могут понять, что за чудища здесь объявились, не могут дознаться, кто так перепугал честной народ. Наконец увидели Дюка.
Говорит ему Владимир:
– Ты, боярин молодой Дюк Степанович, приуйми пташек своих певучих, отзови зверей своих рыкучих. Оставь нам народу хоть на семена! Гляди: передавят сейчас друг друга...
Но не слушался князя Дюк:
– Кабы сидел я за столом твоим да угощением твоим угощался, тогда, может, и повиновался бы. А сейчас и слушать не хочу! Спор у нас с Чурилой.
И продолжал Дюк пуговками людей пугать.
Подступился к нему владыка черниговский, крестный отец:
– Ты послушайся князя, Дюк! Он у церкви этой такой же хозяин, как у себя за столом! Приуйми своих пташек певучих, отзови рыкучих зверей; оставь нам людей на семена. Хоть мою уважь просьбу, дитя крестовое!
Послушался Дюк черниговского владыку, перестал водить плеточкой по пуговицам золотым. И к князю обратился:
– Пора уж рассудить, Владимир стольно-киевский, наш спор! Прошло три года и три дня... Кому прикажешь срубить голову?
Не очень-то уютно было молодому Чуриле Пленковичу от этих слов, ибо полагал Чурила, что проиграл он Дюку. Не хотелось с головой расставаться. Пока раздумывал князь, Чурила вот что предложил:
– А давай-ка, боярин Дюк Степанович, еще разок ударим о велик заклад!.. Тут недалеко Пучай-река течет – шириною в два поприща. Широка, ничего не скажешь!.. Найдется ль всадник, что перескочит ее? Испытаем же себя. Кто реку не перескочит, тому и голову рубить!..
Улыбнулся Дюк, Бурку-Каурку ласково погладил, согласился:
– Мои лошади, как на подбор, крылатые! А у твоих, Чурила, копыта тяжелы!
Все поехали на Пучай-реку. Увидал ее Дюк, встревожился. Действительно, широка была река. Не менее двух поприщ. Да быстра, шумлива. В три струи река! Первая струя быстрым-быстра, вторая струя еще быстрее, а уж о третьей и говорить нечего – будто нож, режет берега.
Говорит здесь Дюк Степанович:
– Ты, Чурилушка Пленкович, этот спор предложил, тебе первому и скакать через реку.
Не возражал Чурила, богатый киевский боярин. Конь под ним в тот день лучший был. Очень даже мог реку перескочить. Но еще и облегчил его Чурила: сумы переметные скинул, пояс свой сбросил с кошельками многими, рядом оставил трехпудовые связки ключей. А потом уж коня и разогнал...
Но не смог перескочить конь через Пучай-реку, как раз посередине и упал – в третью струю, в самую быструю. И понесла струя Чурилу Пленковича вместе с конем, закружила. На камни острые боярина тащила. А камни те, точно зубы гигантской щуки, торчали из воды. Вот-вот распластают Чуриле белую грудь, вот-вот коня лучшего на кусочки порежут. Затаили дыхание все, кто был на берегу; мысленно с Чурилой Пленковичем прощались.
Дюк Степанович не растерялся: Бурку-Каурку плеточкой стегнул. И без разгону перемахнул Пучай-реку. А потом развернулся и другой раз перемахнул – да над самой головой Чурилы Пленковича. Изловчился Дюк, ухватил Чурилу за желтые кудри и вытащил его из воды вместе с конем. Возле солнышка Владимира на землю поставил.
А потом говорит Дюк такие слова:
– Рассуди теперь, князь стольно-киевский, наш спор! Кому прикажешь срубить голову?
Отвечает ему Владимир:
– Уж достаточно посрамил ты, боярин молодой, нашего Чурилу Пленковича. Не руби ты ему буйную голову. Оставь нам этого Чурилу хоть для памяти!..
Улыбнулся Владимиру Дюк:
– Не для того я Чурилу из речки вытаскивал, чтоб затем ему голову рубить...
А Чуриле вот что сказал Дюк:
– Ты, Чурила Пленкович, князю в ножки кланяйся. Заступился он за голову твою. И, Чурила, князем упрошенный, девами киевскими едва не оплаканный, не езди больше на охоту со мной, а в Киеве сиди с девами на девишнике!
Не лишенный благородства поступок понравился князю Владимиру. Сказал Красное Солнышко:
– А ты, боярин молодой Дюк Степанович, если пожелаешь, торгуй в нашем Киеве, как твой батюшка торговал. Мы же с тебя пошлины брать не будем.
Согласился Дюк торговать в Киеве, понравился ему этот диковинный город. Начал Дюк перечислять товары свои, что привести сюда собирался. Но так много товаров он, видно, назвал, что недоверчиво переглянулись меж собою киевские бояре. Решили они – уж не хвастает Дюк, а товаров себе с потолка набавляет. Однако никто не отважился биться с Дюком об заклад. Надумали иначе вывести его на чистую воду.
Бороды почесали, сказали бояре:
– Мы тут посоветовались... Оказалось, что не знаем, сколько тебе, Дюк Степанович, лавок для торговли выделить. Придется товары оценить... С этим важным поручением оценщиков пошлем, – начали бояре пальцы загибать. – Илью Муромца пошлем, старого казака! Также – смелого Алешу Поповича...
Тут возразил Дюк Степанович:
– Нет, не посылайте Алешу Поповича! У него глаза поповские!.. Поповские у него глазки, завистливые. С такими глазками не выехать ему из Индии. Вы лучше пошлите гусляра Добрынюшку Никитича.
И поехали в Индию честные оценщики. Ехали три месяца они верной дорогой окольною. Степью ехали, плыли морем Хвалынским, пересекли Персию, потом по каким-то пустынным безымянным землям скакали, по голым горам, пыльным склонам.
Наконец поднялись на самую высокую гору и с нее увидели Индию. Говорили друг другу такие слова:
– Не иначе как весточку дурную послал домой Дюк Степанович. Велел, знать, землякам своим Индию богатую поджечь. Горит ведь Индия-то!..
И верно, вся страна была залита ослепительным огнем.
Однако, как с горы спустились да поближе подъехали, увидели честные оценщики, что вовсе и не пожар это. Просто крыши у домов все золоченые, а все маковки на церквях усыпаны каменьями самоцветными.
– Экое диво! У нас на межах камней тоже не мало навалено, но все-то те камни простые зеленые. А тут под ногами агаты валяются и бирюза и опалы и многие иные сокровища, коим, быть может, и названья-то нет!
В город вошли, а здесь тоже все устроено удивительно: улицы широкие, посыпаны все песочком рудожелтым, кое-где пиленым камнем мощены; по обочинкам сорочинские суконца цветные разостланы. В церковь Божью идя, здесь сапожков не замараешь, но будешь куковать по колено в грязи.
Спросили у индусов цену суконцам обочинным. Индусы плечами пожимают, сами спрашивают: "А какова цена пыли?" Право, сказочная страна Индия!
Наконец добрались честные оценщики до дворца белокаменного, в коем жила вдова Мамельфа. Вошли в палаты, убранные шелками да бархатами, огляделись, а их не встречает никто. Наверное, не слышали хозяева стука в дверь. Оценщики погромче покашляли, вошли в какую-то комнату. Там увидели красивого павлина. В другой комнате увидели бассейн, в нем красные рыбки плавали с длинными хвостами. У бассейна стояла мраморная статуя девушки с кувшином. Да, видно, разбила где-то девушка кувшин – вода из него в бассейн вытекала. А кувшин-то тот – волшебный! Маленький совсем, вода же из него все лилась и никак не кончалась. Целый час на кувшин дивились, но так и не дождались, когда же из него вода выльется. Чудная страна Индия!..
В третьей комнате увидели оценщики пожилую женщину – всю в золоте и серебре и с пышным убором на голове. Поздоровались с ней:
– Поклон тебе от Дюка, матушка Мамельфа!
Но покачала женщина головой:
– Я не матушка Дюкова. Я всего лишь Дюкова прачка. Пойдите, любезные государи, в другие покои. Там и найдете матушку Мамельфу.
Пожали плечами оценщики, в другую дверь постучали. Вошли. Увидели пожилую женщину в золоте и жемчугах. А на голове алмазная коронка. Поздоровались:
– От Дюка поклон тебе, матушка Мамельфа!
Женщина улыбнулась:
– Вы ошиблись, любезные господа! Я не матушка Мамельфа, а всего лишь ихняя пекарка. Я пеку калачики крупивчатые для молодого Дюка. А Дюкову матушку в следующих покоях ищите. Я слышала, там она была.
Пошли наши оценщики в следующие покои. Постучали, дверь отворили. Смотрят, женщина пожилая сидит у оконца, вешает хлопчатые занавески бумажные. Платье простое на женщине, старенькое; волосы под черным платком спрятаны, обувка – дешевенькая, деревянная. Поднялась женщина, навстречу оценщикам пошла; деревяшки-то на ногах ее – стук-стук! Верно, из прислуги эта женщина.
Обращаются к ней оценщики:
– Скажи, милая, а где-то тут матушка Мамельфа была!.. Ищем мы Дюкову матушку, да найти не можем в сем великолепном дворце.
Поклонилась им эта женщина, которая, верно, из прислуги, и говорит:
– А я и есть матушка Дюкова боярыня Мамельфа, я и есть честная вдова. Кто же вы будете?
– Мы...
– Ах, да! Вспомнила, – не дала им сказать женщина. – Дюк мне весточку прислал. Писал, что приедут оценщики... Значит, вот и приехали вы оценивать сокровища сиротские да сокровища вдовьи! Что ж, добро пожаловать!
– Поклон тебе от Дюка! – склонились киевляне; пришлось им очень по душе, что так проста матушка Мамельфа, что не разряжена, как кукла, а одета скромно весьма.
Посадила их честна вдова за стол деревянный, свежей скатертью застеленный. Угощала хлебами. Калачиками крупивчатыми потчевала. Да так вкусны показались гостям калачики, что наесться ими они никак не могли. Один съели, а уж другого хотели. Второй съели – по третьему горела душа. Третий съели – четвертый сводил с ума. Едва вышли оценщики из-за щедрого стола, насилу дух перевели.
Говорила им матушка Мамельфа:
– Видно, щеголь мой, Дюк непутевый сильно хвастался у вас в Киеве. Так вы не очень-то верьте ему. Живем мы с ним не особо богато – в среднем достатке. Есть и побогаче нас в Индии.
И повела она оценщиков в глубокие погреба, к сбруям лошадиным. И одних оставила. Принялись оценщики за работу. Быстро писали, да медленно двигались. Горка бумаги исписанной росла, чернила в склянке уменьшались, а сбруям не видно было конца. Три дня оценщики писали, не ели, не пили, света белого не видели. На четвертый день заглянула к ним матушка Мамельфа:
– Эй, оценщики! Вы еще живы здесь, несчастные, – и засмеялась, – не притомились бесконечное описывать? Гляжу, в бумагах закопались! Вы отпишите письмецо князю Владимиру: пусть на бумагу весь Киев продаст, а на чернила пусть продаст Чернигов. И сам пускай едет помогать описывать сокровища сиротские, считать вдовьи слезы!
Потом за собой позвала оценщиков матушка Мамельфа:
– Бросьте это дело пустое! Идемте, покажу вам другие погреба!..
И повела честна вдова гостей киевских по глубоким погребам, которым, кажется, и сама счета не знала, – иной раз путалась, по длинным подземным коридорам плутала. С замков пудовых передником пыль сметала, отпирала сокровищницы... Слева висели бочечки красного золота, справа – бочечки чистого серебра, посередине – бочечки скатного жемчуга. А полы были засыпаны самоцветами. И скрипели камушки под ногами, матушка же Мамельфа их прочь отпихивала.
Потом вывела вдова оценщиков из подземелья холодного, на широк двор, под жаркое солнышко. И увидели киевляне во дворе этом последнее чудо: течет из-под земли струйка золотая... Тогда и опустили руки оценщики; бумаги свои порвали, склянки с чернилами побросали. И сказали:
– Невозможно сделать невозможное!
Честной вдове Мамельфе поклонились и поехали обратно в Киев.
И вот что они князю сказали:
– Красное Солнышко Владимир стольно-киевский! Наказывала тебе Дюкова матушка весь Киев продать на бумагу, а Чернигов-град на чернила продать, звала и самого тебя приезжать, сокровища сиротские описывать, вдовьи слезы подсчитывать!.. Мы же, честные оценщики, тебе иное говорим: не нужно никуда ездить, князь, не нужно покой вдов смущать, не нужно считать Дюково богатство, поскольку погреба его – как отражение звездного неба. Сумеешь ли звезды сосчитать? Выйди же в садик свой в ясную полночь!..
Бояре, что тоже эти слова слышали, закивали:
– Значит, Дюк – не праздный болтун!..
Велел позвать Дюка князь. И сказал ему:
– Ты, боярин молодой Дюк Степанович, уже можешь знать: вернулись мои оценщики. Я прилюдно тебе объявляю: за великую твою похвальбу торговать можешь в Киеве век без пошлины!..
Дюк Степанович молодой очень обрадовался, на Бурку-Каурку вскочил и домой поскакал. Низко кланялся родной матушке, потом товары собирал. И в Киев торопился...
Сколько лет Дюк в Киеве беспошлинно торговал, то доподлинно не известно. Может, сто, может, чуть меньше. Но известно точно, что завален был стольный град прекрасными индийскими товарами: роскошными коврами, цветастыми хлопчатыми тканями, разноцветными шелками, парчой золотой, сафьяном, слоновой костью, чаями, самоцветами и прочим, и прочим...
Поставив дело, наняв приказчиков, грузчиков, караванщиков и торговцев, Дюк Степанович из Киева уже не выезжал, ибо он, боярин индийский, не знал города прекрасней!..