Марк тарловский биография. Марк тарловский - рассказы

Составление, предисловие М. Яснова

Разработка серии А. Новикова

Комментарий к жизни и любви

Шарль Бодлер однажды заметил: «Поэзия, под страхом собственной смерти или умаления дара, не может смешиваться с наукой или моралью; ее предметом является не истина, а лишь она сама». Эта «самостийность» поэзии выражается и в том, что не существует другого искусства, которое говорило бы о любви так, как говорит она. И если выразить одной фразой суть того, что мы называем любовной лирикой, то в ней, в этой фразе, непременно окажутся рядом и духовное служение, и общая идея красоты и благородства, и путешествие в область сердечных переживаний, и самое главное – образ Прекрасной Дамы, мимо которого не прошел ни один поэт на протяжении всей истории человеческой цивилизации.

В этом смысле французской поэзии повезло как никакой другой – именно любовное чувство, перелитое в формы лирики, прежде всего классической, дано носителям французского языка и французской ментальности во всей полноте, яркости и разнообразии. Путь от чувства к стихам и от стихов к чувству породил безусловный феномен, который можно назвать комментарием к жизни и любви, и чем больше и глубже мы читаем французских поэтов, тем обширнее и подробнее становится этот комментарий. Наша книга – лишь небольшая часть «биографии сердца», в том ее виде, как она запечатлена русскими переводчиками, которые интерпретировали не только и не столько сам по себе язык поэзии, сколько язык любви, нередко дополняя и обогащая новыми оттенками канву оригинала.

Старая французская поэзия оперировала жесткими поэтическими формами: рондо и сонет, ода и баллада, эпиграмма и элегия – все эти виды стиха были тщательно разработаны, многократно и в мельчайших формальных подробностях воспроизведены авторами, старавшимися не только длинной чередой аллюзий и реминисценций связать между собой прошлое и настоящее, но и буквально из каждого стихотворения вылущить злободневный смысл. Большинство поэтических текстов тех эпох обращены к конкретным людям, друзьям и возлюбленным, знатным особам и покровителям, монархам и литературным противникам, – рядовым персонажам и героям событий, бывших тогда на слуху, вплоть до мельчайших бытовых эпизодов, канувших в вечность. Из этих мелочей создается реальная, не выветрившаяся и по сей день мозаика жизни, в которой, в частности, любовная поэзия занимает существенное, а иногда и первостепенное место.

Все это видно в строчках и строфах, создававшихся и в Средние века, и в эпоху Возрождения, и позднее – в восемнадцатом столетии, подарившем нам незабвенные образцы «высокой» и «низкой» поэзии. Рядом с воспеванием «вдохновительниц», рядом с благородным служением идеалу (нередко – именно Идеалу, поскольку во многих стихах тех эпох образ Прекрасной Дамы лишен бытовых примет и индивидуальных черт), всегда присутствовала иная традиция, более конкретная и личностная, назовем ее «вийоновской», в которой оживала и широко распространялась низовая культура, бросавшая вызов общепринятым взглядам и нормам своего времени.

Следствием куртуазного культа Дамы – реального и литературного – стал пересмотр в обществе всего комплекса отношений между мужчиной и женщиной. В аристократических и зажиточных кругах становилось важным признание духовности в этих отношениях. Низовая культура, в которой всегда ярки эротические мотивы, по-своему отреагировала на куртуазную любовь, перенеся ее завоевания из области запретов и серьезного чувства в откровенный показ и насмешливое обыгрывание всего «заповедного». Место высокой и трепетной страсти занимал низкий адюльтер, но строился он по законам, уже отработанным куртуазной любовью; в отличие от высоких жанров литературы, героями которых становились представители высшей знати, дворянства и духовенства, герои низовой культуры – рядовые люди, а то и представители «дна»: нищие, воры, гулящие девицы.

Любовная лирика старого времени переполнена фривольными мотивами. Слово «фривольный» не должно настраивать на легкомысленный лад. За те века бытования французской поэзии, которые представлены в этой книге, многочисленные поэты отдали дань, если можно так сказать, «пограничной» традиции, в зоне действия которой располагаются не только любовные и эротические стихи, но и иронические, и сатирические, охватившие самые разные поэтические жанры от эпиграммы до стихотворной сказки. Это так называемая «легкая» поэзия, которая отнюдь не легка для перевода; наоборот – она предполагает виртуозное исполнительское мастерство, сохраняющее особенности оригинала.

Во Франции подобное мастерство, как правило, оттачивалось на идеологическом поле; не случайно, например, в семнадцатом веке, открывшем поэтическое барокко, любовная лирика и политика оказались нерасторжимо переплетены – настолько, что эта эпоха «любви и либертинажа» до сих пор находит самый живой отклик у всех, кто в нее погружается. Поэзия барокко с ее подспудным трагизмом, с ее эмблематикой, с ее стилистическими оксюморонами и повышенным интересом к собственно поэтической технике стала напрямую перекликаться с эсхатологическими настроениями читающей аудитории, ее пристрастиями и жаждой нового. Не тоталитарные устремления классицизма, не революционный пафос романтизма – а именно причудливое, тайное и не всегда добронравное бунтарство барокко оказалось в Новейшее время созвучно гуманитарным настроениям европейского общества, стоящего на пороге и социальных, и этических перемен.

А если заглянуть, скажем, в восемнадцатый век, то мы убедимся в том, что любовная лирика не просто описывает или выражает чувства, – прежде всего она изучает нравы. Этому посвящены сотни страниц позднейших исследований. По словам историка Мишеля Делона, тогда во Франции повсюду царила поэзия: «Она звучала на улицах и в салонах. Рифмовали всё – не только поздравления по случаю семейных праздников или общественных событий; рифмовали, чтобы придать ясность беседам на серьезные темы. Вольтер завоевал славу самого крупного поэта эпохи, и свои представления о жизни он излагал александрийским стихом… В ряду наслаждений того времени первое место было отдано любви, не столько в ее жизненных реалиях, сколько в представлениях о ней и людских прихотях».

Эпоха переполнена деталями, жестами, намеками, поступками, текстами, свидетельствовавшими о возрождении античной традиции и завоеваниях новой чувственности. «Античность, – замечает Делон, – это и культура, и ее видимость… Вежливость становится искусством изящно говорить непристойности, а поэзия подпадает под чары распутства, не используя при этом ни одного грязного словца». Известный филолог Ефим Эткинд, анализируя переводы Батюшкова из Парни, писал о том, что эротические элегии давали переводчику возможность выразить свое мироощущение и свой темперамент, поскольку, несмотря на фривольность сюжетов, в стихах Парни прежде всего были разработаны психологические характеристики и драматические конфликты. А на другом полюсе – столь завораживающие любовные послания Андре Шенье, который, по мнению Осипа Мандельштама, превратил элегию в светское любовное письмо, в котором свободно течет «живая разговорная речь романтически мыслящего и чувствующего человека».

Марк Наумович Тарловский

Рассказы

Вперед, мушкетеры!

«… - Защищайтесь, сударь! - вскричал д"Артаньян… и луч солнца, коснувшись в эту минуту его головы, оттенил тонкие и смелые черты его лица…»

В тот же миг в воздухе зазвенела сталь скрестившихся клинков.

Борьба была недолгой. Парируя один из яростных выпадов противника, д"Артаньян, как змея, скользнул мимо вытянутой руки гвардейца и пронзил его шпагой. Тот рухнул как подкошенный…

Я был в восторге. Еще одна попытка кардинала провалилась. О, его преосвященство еще не знает, с кем имеет дело. Шпага д"Артаньяна не ведает поражений, его рука тверда, как железо, и он дьявольски умен, этот гасконец…

Каждую минуту я подсчитывал, сколько страниц уже прочел и много ли осталось. Пятьдесят, сто, двести страниц позади, но впереди еще целых пятьсот!

«…Тот рухнул как подкошенный. Д"Артаньян вскочил в седло и пришпорил коня…»

Но конь д"Артаньяна уже мчится, он переходит на галоп, и я бросаю на ходу:

Еще пять минут!

А вот и берег Франции. Последняя отчаянная стычка - и д"Артаньян почти у цели. Но все ли препятствия позади и доберется ли он до Бекингема? Кардинал хитер и опасен, от него все можно ожидать…

Пять минут уже прошли. Что за наказание!..

Еще одну страницу.

Ни строчки!

Полстраницы! Ну до главы, до главы!

Я высоко поднимаю книжку и показываю, где глава. Обмана быть не может, здесь все как на ладони. Я поворачиваю книжку к свету, я подношу ее к самому папиному лицу - как мало, как до смешного мало до следующей главы.

Согласен.

И снова в путь, и снова скачка. Наконец Англия. Бекингем потрясен, он вызывает ювелира…

«… - Сколько дней понадобится, - спрашивает герцог, - чтобы изготовить два таких подвеска? Вы видите, что здесь двух не хватает…»

И тут меня буквально вытащили из следующей главы, куда я не замедлил углубиться. Мягко стукнув, книга перекочевала на полку в шкаф.

Я перевел невидящий свой взор на стол. Он был покрыт учебниками и тетрадями и был мне непонятен. Отыскав дневник, я раскрыл его - далекая действительность заглянула мне в лицо. География, ботаника, арифметика…

«…Сколько дней понадобится, чтобы изготовить два таких подвеска? - Голос герцога звучал тревожно и настойчиво. - Вы видите, что здесь двух не хватает…»

Он повелевал, он требовал. Еще бы! Если они не успеют, французская королева выйдет на бал без алмазных подвесков, и трудно представить, чем все это кончится. Что же все-таки ответил ювелир? И вообще, что было дальше?

Я раскрыл задачник.

«На одной свиноферме было восемьдесят свиней, на другой - в пять раз больше. На каждую свинью приходилось…»

Проклятые свиньи! Там их восемьдесят, а тут в пять раз больше… И на каждую приходилось…

Я отложил задачник.

«За десять таких задач я не дал бы и двух ливров… Клянусь честью мундира, эти свиньи мне изрядно надоели!» - так думал я, трогая эфес шпаги…

Потом я раскрыл географию и узнал, что большая часть Восточной Сибири представляет собою низменность. Я задумчиво прищурил глаза и увидел ее, низменность. Она была голой и гладкой, как клеенка.

Но вот вдалеке вспыхнуло легкое облачко. Оно росло, оно приближалось. Бешеный топот копыт - д"Артаньян! Атос! Портос! Арамис!..

«А не пора ли нам закусить?» - важно покручивая ус, спрашивает Портос и подмигивает мне. Он все такой же, этот добродушный великан Портос.

А рядом Атос - благородный лоб, печальные глаза. И Арамис, обманчиво мечтательный…

Я опускаю голову - мушкетеры пропадают. География, ботаника, арифметика…

«Воронцов, иди к доске, - говорит Вера Сергеевна и пристально глядит мне в глаза. - Да, да, с дневником… Расскажи, как ты решил задачу? А класс пусть послушает…»

«Садись, два! - холодно бросает Антонина Петровна. - Не мог выучить такой легкий урок - строение капусты!»

«Позор! - размахивает указкой Геннадий Николаевич. - Позор, Воронцов! Не знать, где находится Восточно-Сибирская низменность! Восточно-Сибирская низменность, на территории которой могли бы уместиться Англия, Франция и Италия вместе взятые!.. Ты занимаешься все хуже и хуже, придется тебя рассадить с Лазаревым».

Но вдруг Геннадий Николаевич делает бешеный скачок и выбрасывает в мою сторону руку с указкой. Это не указка, а шпага. Лицо учителя растягивается в надменной усмешке, и я узнаю коварного агента кардинала графа де Рошфора. Таинственный незнакомец из Менга…

Д"Артаньян бесстрашно дрался с врагами, он разил направо и налево. И чем больше было врагов, тем больше радовался я, потому что знал: д"Артаньян победит всех. И мне хотелось крикнуть вместе с ним: «Ко мне, господин гвардеец! Я убью вас!..»

Но самым дорогим была здесь дружба. Дружба четырех отважных, разрушить которую не могли никакие силы. Один за всех, все за одного! И, когда Атос встречался с д"Артаньяном, я вместе с Атосом радовался, что вижу д"Артаньяна, а вместе с д"Артаньяном - что вижу Атоса.

Я тосковал по семнадцатому веку с его кривыми, пыльными улицами, быстрыми каретами и серыми, как иллюстрация, остроконечными домами. Семнадцатый век был прекрасен звоном шпаг, широкополыми шляпами, длинными плащами и дымом жаркого, которое ели мои мушкетеры…

Они пили анжуйское вино, они пили его в харчевне «Красная голубятня».

Я закрыл глаза и увидел своего отца. На нем были пышные бархатные штаны, старый камзол с позолоченными пуговицами и башмаки. На правом мизинце - фамильный перстень. Длинные пряди седых волос падали на его плечи.

«Сын мой, - говорил он хриплым, но твердым голосом, - сын мой, вы молоды и обязаны быть храбрым…»

А эта грустная женщина в длинном платье - моя мать. В ее дрожащих руках рецепт чудодейственного бальзама. Плача, она обнимает меня.

«Сын мой! - кричит отец и вскакивает с кресла. - Только мужеством можно пробить себе дорогу. Возьмите эту шпагу!»

Темная ночь, узкая мостовая улицы Могильщиков. Душно. В Париже сегодня был жаркий день. Одиноко мигает деревянный фонарь… Пятеро гвардейцев нападают на меня, пятеро отборных гвардейцев. О, я слишком мешаю кардиналу Ришелье, я разрушаю все его планы, и он решает убрать меня. Пять неотразимых ударов обрушивается на меня, но…

«Вы, кажется, сегодня не в духе, господа гвардейцы! - беззаботно восклицаю я и молниеносно выхватываю шпагу…»

Ты будешь заниматься или нет? - передо мною стоит папа. На нем уже нет бархатных штанов и старого камзола, его волосы коротко подстрижены. - Вот уже час, как ты бездельничаешь!

Грозно оглядев меня, папа уходит. Учебники и тетради выплывают из ночного мрака, медленно проступает стол. Уже совсем поздно, а впереди еще столько уроков! По географии меня уже давно не вызывали. По арифметике, правда, спрашивали, но Вера Сергеевна любит вызывать неожиданно.

Тогда я стал рассчитывать. И получилось, что после уроков у меня останется еще два часа, целых два часа свободного времени. Это же здорово! Надо только поскорее начать учить. Немедленно, сейчас же!

Но сначала… сначала я прочту еще одну страницу. Только одну! Одна страница не повредит…

И мне стало вдруг весело, а уроки показались очень легкими и интересными. И как же это я раньше не мог додуматься? Ведь как хорошо все складывается: сначала уроки, а потом снова читать. Мало того, я и сейчас еще почитаю. Одну страницу.

Стараясь не шуметь, я осторожно выбрался из-за стола и подкрался к шкафу. При виде коричневого, тисненного золотом переплета и косо скрещенных шпаг я вздрогнул.

«…Сколько дней понадобится, чтобы изготовить два таких подвеска? Вы видите, что здесь двух не хватает…» И все смешалось, все понеслось передо мной. Я едва успевал переворачивать страницы. Ведь у меня два часа, целых два часа после уроков. Но какое это имеет значение - до или после!.. Какое это имеет значение, если между Францией и Англией война, если Атос, Портос и Арамис и, конечно же, д"Артаньян так удачно снарядились в военный поход!

Еще не утих попутный ветер Ла-Манша и еще свежо дыхание туманного Лондона, а впереди уже новые приключения, полные страшных опасностей и удивительных подвигов.

Вперед, мушкетеры! Вперед, храбрецы! Вперед - в Ла-рошель!..

Дул муссон

Я не часто бывал в кино и давно уже ждал сегодняшнего дня. И вот он настал, но денег у меня не было: я потерял их. Я обыскал все карманы, и лестницу в доме, и двор, по которому шел, до самых ворот. А вдруг я выбросил деньги, доставая платок? Я очень верил, что сегодня, в воскресенье, обязательно попаду в кино. Я радовался этому всю неделю… Я радовался утру того дня, когда пойду в кино. И тому, как буду идти. И как загляну в кассу. И даже когда мне оторвут билет, даже тогда мое счастье останется нетронутым.

Марк Ариевич Тарловский

Стихотворения

Липкин рассказывал мне, как в 1922 году к только что переехавшему в Москву Георгию Шенгели постучался подростково-хрупкий двадцатилетний студент филфака МГУ. Он переступил порог со словами: "Бей, но выучи!" Это был Марк Тарловский.

"Он точный мастер!" - сказал Олеша о Шенгели.

Для характеристики Тарловского тут надо заменить всего одну букву: "Он тонкий мастер!" В столкновении с литературной ситуацией выпавшего ему времени тонкость обернулась ломкостью…

Марк Ариевич Тарловский родился 20 июля (2 августа) 1902 года в Елисаветграде (Кировограде). Вскоре семья перебралась в Одессу, где поэт и прожил до поступления в Московский университет. Стихи начал писать в гимназии. Совсем юным - "младшим собратом" - вошел, как говорится, в круг будущих одесских знаменитостей: Багрицкий, Катаев, Олеша…

Печататься стал уже в Москве. На исходе университетских лет всерьез подумывал о филологической карьере. Его работу "Образ автора в "Слове о полку Игореве" высоко оценил Самарин, которому понравилось и сделанное тогда же Тарловским переложение "Слова", как выразился маститый профессор, "в стиле Алексея Толстого". Однако научная деятельность не задалась - ее оттеснили стихи.

Бил ли его Шенгели - свидетельств не сохранилось, но выучил, вернее, помог выучиться. Нечто вроде надписи Жуковского: "Победителю-ученику…" - читается в подзаголовке поэмы Шенгели "Пушки в Кремле": "Подражание Тарловскому". Впрочем, такого рода состязание было обоюдным: венок сонетов Тарловского "Жемчуг" явно инициирован "Осенним венком" учителя. Есть и другие примеры…

Первая книга Тарловского "Иронический сад" вышла в 1928 году. И молодой поэт "проснулся знаменитым". Эта отличная, совершенно зрелая книга автора со своим голосом и почерком была сразу замечена - и поэтами, и критиками. К сожалению, в числе последних первыми были РАППовцы, сразу почуявшие добычу, возможность безопасно напасть на не защищенного репутацией и литературными связями сочинителя. Его обвинили в формализме, архаизме, чуть ли не контрреволюционности, в "протаскивании" традиций старой литературы, а также и в "гумилевщине". И надо признать, что все эти филиппики были вполне резонны.

Сложные формальные задачи Тарловский решал замечательно, с легкостью даже несколько демонстративной (хотя до написанного позже "Искусства", с его двойными анжамбеманами, в этом смысле было еще не близко). Реминисценции и цитаты из Пушкина, Лермонтова и прочей классики в книги тоже присутствовали не мимолетно. Равно как эхо гумилевского ритмического звона (в предлагаемой выборке его можно услышать, например, в "Возвращении" или в "Гавайских островах"). Что все это служило собственным художественным целям поэта - обвинителей не интересовало. Они добивались своего - и добились: указали мишень литературным властям.

В 1929 году вторая книга Тарловского "Почтовый голубь" была "зарублена" цензурой-главлитом, сохранилась лишь верстка. В неузнаваемо изувеченном (самим автором) виде она вышла два года спустя под заглавием "Бумеранг". В котором рапповцы тоже различили криминал: дескать, зашифрованы таким образом инициалы… "Николай Гумилев"! На что Тарловский недоуменно возражал, если бы он назвал книгу, допустим, "Мозг", в том вероятно, увиделась бы апология эмигрантки Зинаиды Гиппиус…

Он не выдержал грубого натиска. Третья книга - "Рождение родины" (1935) - сделана специально, "чтобы напечатали". И не стоит его дара…

Шенгели помог ему и тут - "приютил" в художественном переводе, нише, которую к тому времени - обустроил для себя и тех, кого все решительней вытесняли из литературы, лишали возможности печататься.

Переводил Тарловский много и быстро, используя блестящую технику не по назначению, из пушки по воробьям, относился к делу профессионально, не более того. Выбором себя не утруждал - брал чуть не все, что предлагали. Это приносило материальное благополучие - и уносило жизненные силы.

Кое- что стало хрестоматийно знаменитым, вроде вошедшего в учебники Джамбула: "Ленинградцы, дети мои"… Но радоваться было нечему.

Больше половины написанного оставалось в столе. Впрочем, с годами он писал для себя все меньше…

Тарловcкий умер, не дожив до пятидесяти, 17 июля 1952 года. От инсульта. На улице Горького (Тверской), в ста метрах от памятника Пушкину…

Продержись он еще три-четыре года, литературная судьба могла обернуться иначе. Но смерть не знает сослагательного наклонения.

На мой взгляд, он - единственный поэт такого дара и мастер такого класса, чье наследие до сих пор остается недоступным не только для читателей, но и для историков литературы и стиховедов. Хотелось бы верить, что пробел восполнит подготовленный, наконец, к изданию однотомник.

Вадим Перельмутер

ПЕРЕД ПОТОПОМ

Когда холодная тревога

В груди косматой завелась,

Почтовым голубем от бога

Комета вещая неслась,

И светлой падала струною

На напряженные моря,

Предусмотрительному Ною

О горнем гневе говоря.

А он, далеко от ночлега,

Без устали, спешил пока

Благословенного ковчега

Крутые вывести бока.

И глядя вниз нетерпеливо,

Уже надеялся Творец

На мир греховный и строптивый

Пролиться карой наконец.

И пред небесным водоемом

При свете ангельской свечи

Совал в замок, ругаясь громом,

Плотины ржавые ключи.

Марк А́риевич (Аркадьевич) Тарло́вский (20 июля (2 августа) 1902, Елисаветград — 15 июля 1952, Москва) — русский поэт, переводчик.

Родился в семье типографского служащего. Стихи начал писать в 1910 (басни). В 1912 вместе с семьёй переехал в Одессу, где окончил гимназию. В 1917—1919 сошёлся с Ю. Олешей, В. Катаевым, Э. Багрицким, о котором после его смерти написал стихотворные мемуары «Весёлый странник»; через них, а позднее через Г. Шенгели приобщился к т. н. южно-русской (одесской) поэтической школе.

В 1922 перевёлся из Одесского университета на историко-филологический факультет МГУ (окончил в 1924). Занимался в семинаре профессора А. С. Орлова, специалиста по древнерусской литературе; написал дипломную работу на тему «Образ автора в „Слове о полку Игореве“», также выполнил поэтическое переложение «Слова» (опубл. 1938).

Участвовал в литературном объединении «Никитинские субботники», гостил в коктебельском Доме поэта у М. Волошина.

В середине июня 1928 вышел первый сборник стихотворений Тарловского «Иронический сад», вскоре принесший автору не только известность, но и первые обвинения в «непролетарскости».

Вторая книга стихотворений — «Почтовый голубь» (подготовлена в 1929) вышла в конце 1931 под заглавием «Бумеранг»: в угоду цензуре тексты многих стихотворений были «исправлены», состав сильно урезан, однако добавился раздел «актуальных» стихотворений о победах социализма в Средней Азии и стройках коммунизма. Всё это не спасло Тарловского от многочисленных нападок со стороны РАПП, в том числе от обвинений в шовинизме и близости к поэтике Н. Гумилёва.

Третьей книге — сборнику ура-патриотических стихов «Рождение родины» (1935) — суждено было стать последней. Избранное «Из трёх книг», подготовленное для «Библиотеки „Огонёк“», а также предложенный Гослитиздату в 1936 сборник «Борение иронии» не вышли в свет.

Со второй половины 1930-х до конца жизни, почти не печатаясь как оригинальный поэт, Тарловский работал для ГИХЛ при секции перевода с языков народов СССР. В годы Великой Отечественной войны исполнял обязанности русского литературного секретаря акына Джамбула, был основным переводчиком его военных стихотворений, в том числе знаменитого «Ленинградцы — дети мои!..». Также переводил европейских поэтов (П.-Ж. Беранже, В. Гюго, Г. Гейне, И. Красицкий, М. Конопницкая, К. Гавличек-Боровский), классиков поэзии Востока (Навои,Махтумкули), эпос («Манас», «Гэсэр», «Кобланды-Батыр» и др.).

Умер от гипертонического криза, упав на улице недалеко от своего дома. Урна с прахом Тарловского захоронена в колумбарии Донского кладбища.

Двоюродный брат — поэт и переводчик Абрам Маркович Гольденберг, известный под литературным псевдонимом Арго.

Марк А́риевич (Аркадьевич) Тарло́вский (20 июля (2 августа) , Елисаветград - 15 июля , Москва) - русский поэт , переводчик .

Биография

Родился в семье типографского служащего. Стихи начал писать в (басни). В вместе с семьёй переехал в Одессу , где окончил гимназию. В 1917-1919 сошёлся с Ю. Олешей , В. Катаевым , Э. Багрицким , о котором после его смерти написал стихотворные мемуары «Весёлый странник»; через них, а позднее через Г. Шенгели приобщился к т. н. южно-русской (одесской) поэтической школе.

Участвовал в литературном объединении «Никитинские субботники », гостил в коктебельском Доме поэта у М. Волошина .

Третьей книге - сборнику ура-патриотических стихов «Рождение родины» () - суждено было стать последней. Избранное «Из трёх книг», подготовленное для «Библиотеки „Огонёк“», а также предложенный Гослитиздату в 1936 сборник «Борение иронии» не вышли в свет.

Со второй половины 1930-х до конца жизни, почти не печатаясь как оригинальный поэт, Тарловский работал для ГИХЛ при секции перевода с языков народов СССР . В годы Великой Отечественной войны исполнял обязанности русского литературного секретаря акына Джамбула , был основным переводчиком его военных стихотворений, в том числе знаменитого «Ленинградцы - дети мои!..». Также переводил европейских поэтов (П.-Ж. Беранже , В. Гюго , Г. Гейне , И. Красицкий , М. Конопницкая , К. Гавличек-Боровский), классиков поэзии Востока (Навои , Махтумкули), эпос («Манас », «Гэсэр », «Кобланды-Батыр» и др.).

Двоюродный брат - поэт и переводчик Абрам Маркович Гольденберг , известный под литературным псевдонимом Арго .

В 2008 году в составе "Записей и выписок" М. Л. Гаспарова опубликована "Ода на Победу" , написанная Тарловским весной 1945 года и сохранившаяся в его архиве. Это сложное произведение вызвало волну интереса к Тарловскому.

Библиография

Иронический сад. - М.-Л.: ЗИФ, 1928.
Бумеранг: 2-я кн. стихов. - М.: Федерация, 1931 (на обл. - 1932).
Рождение Родины: Стихи. - М.: Гослитиздат, 1935.
Веселый странник. Стихотворные мемуары. Предисл. и публикация Е. Витковского // Антология мировой поэзии. 1999, окт.
Молчаливый полёт: Стихотворения. Поэма / Сост., подгот. текста, статья и примеч. Е. Витковского и В. Резвого. - М.: Водолей Publishers , 2009. - 672 с. ISBN 978-5-9796-0129-8 .

См. также

Напишите отзыв о статье "Тарловский, Марк Ариевич"

Примечания

Ссылки

на сайте «Век перевода»
Вадим Перельмутер «Вопросы литературы » №6 2003

Отрывок, характеризующий Тарловский, Марк Ариевич

Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
– Courage, courage, mon ami. Il a demande a vous voir. C"est bien… [Не унывать, не унывать, мой друг. Он пожелал вас видеть. Это хорошо…] – и он хотел итти.
Но Пьер почел нужным спросить:
– Как здоровье…
Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
– Il a eu encore un coup, il y a une demi heure. Еще был удар. Courage, mon аmi… [Полчаса назад у него был еще удар. Не унывать, мой друг…]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове «удар» ему представился удар какого нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди (прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, всё с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала:
– La bonte divine est inepuisable. C"est la ceremonie de l"extreme onction qui va commencer. Venez. [Милосердие Божие неисчерпаемо. Соборование сейчас начнется. Пойдемте.]
Пьер прошел в дверь, ступая по мягкому ковру, и заметил, что и адъютант, и незнакомая дама, и еще кто то из прислуги – все прошли за ним, как будто теперь уж не надо было спрашивать разрешения входить в эту комнату.

Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату, всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной стороны стояла высокая красного дерева кровать, под шелковыми занавесами, а с другой – огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху снежно белыми, не смятыми, видимо, только – что перемененными подушками, укрытая до пояса ярко зеленым одеялом, лежала знакомая Пьеру величественная фигура его отца, графа Безухого, с тою же седою гривой волос, напоминавших льва, над широким лбом и с теми же характерно благородными крупными морщинами на красивом красно желтом лице. Он лежал прямо под образами; обе толстые, большие руки его были выпростаны из под одеяла и лежали на нем. В правую руку, лежавшую ладонью книзу, между большим и указательным пальцами вставлена была восковая свеча, которую, нагибаясь из за кресла, придерживал в ней старый слуга. Над креслом стояли духовные лица в своих величественных блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными свечами в руках, и медленно торжественно служили. Немного позади их стояли две младшие княжны, с платком в руках и у глаз, и впереди их старшая, Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение не спуская глаз с икон, как будто говорила всем, что не отвечает за себя, если оглянется. Анна Михайловна, с кроткою печалью и всепрощением на лице, и неизвестная дама стояли у двери. Князь Василий стоял с другой стороны двери, близко к креслу, за резным бархатным стулом, который он поворотил к себе спинкой, и, облокотив на нее левую руку со свечой, крестился правою, каждый раз поднимая глаза кверху, когда приставлял персты ко лбу. Лицо его выражало спокойную набожность и преданность воле Божией. «Ежели вы не понимаете этих чувств, то тем хуже для вас», казалось, говорило его лицо.
Сзади его стоял адъютант, доктора и мужская прислуга; как бы в церкви, мужчины и женщины разделились. Всё молчало, крестилось, только слышны были церковное чтение, сдержанное, густое басовое пение и в минуты молчания перестановка ног и вздохи. Анна Михайловна, с тем значительным видом, который показывал, что она знает, что делает, перешла через всю комнату к Пьеру и подала ему свечу. Он зажег ее и, развлеченный наблюдениями над окружающими, стал креститься тою же рукой, в которой была свеча.
Младшая, румяная и смешливая княжна Софи, с родинкою, смотрела на него. Она улыбнулась, спрятала свое лицо в платок и долго не открывала его; но, посмотрев на Пьера, опять засмеялась. Она, видимо, чувствовала себя не в силах глядеть на него без смеха, но не могла удержаться, чтобы не смотреть на него, и во избежание искушений тихо перешла за колонну. В середине службы голоса духовенства вдруг замолкли; духовные лица шопотом сказали что то друг другу; старый слуга, державший руку графа, поднялся и обратился к дамам. Анна Михайловна выступила вперед и, нагнувшись над больным, из за спины пальцем поманила к себе Лоррена. Француз доктор, – стоявший без зажженной свечи, прислонившись к колонне, в той почтительной позе иностранца, которая показывает, что, несмотря на различие веры, он понимает всю важность совершающегося обряда и даже одобряет его, – неслышными шагами человека во всей силе возраста подошел к больному, взял своими белыми тонкими пальцами его свободную руку с зеленого одеяла и, отвернувшись, стал щупать пульс и задумался. Больному дали чего то выпить, зашевелились около него, потом опять расступились по местам, и богослужение возобновилось. Во время этого перерыва Пьер заметил, что князь Василий вышел из за своей спинки стула и, с тем же видом, который показывал, что он знает, что делает, и что тем хуже для других, ежели они не понимают его, не подошел к больному, а, пройдя мимо его, присоединился к старшей княжне и с нею вместе направился в глубь спальни, к высокой кровати под шелковыми занавесами. От кровати и князь и княжна оба скрылись в заднюю дверь, но перед концом службы один за другим возвратились на свои места. Пьер обратил на это обстоятельство не более внимания, как и на все другие, раз навсегда решив в своем уме, что всё, что совершалось перед ним нынешний вечер, было так необходимо нужно.