Гражданская война во франции причины. Гражданская война во франции

Введение к работе К. Маркса «Гражданская война во Франции»{1}

Предложение переиздать воззвание Генерального Совета Интернационала «Гражданская война во Франции» и снабдить его введением было для меня неожиданным. Поэтому я могу здесь лишь вкратце затронуть важнейшие пункты.

Вышеупомянутой, большей по размерам, работе я предпосылаю оба более кратких воззвания Генерального Совета о франко-прусской войне. Во-первых, потому, что в «Гражданской войне» есть ссылки на второе воззвание, которое само по себе, без первого, не везде понятно. А также и потому, что оба эти воззвания, тоже написанные Марксом, являются не менее, чем «Гражданская война», выдающимися образцами удивительного, впервые проявившегося в «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта»{2} дара автора верно схватывать характер, значение и необходимые последствия крупных исторических событий в то время, когда эти события ещё только разыгрываются перед нашими глазами или только что свершились. И, наконец, потому, что нам в Германии ещё и поныне приходится страдать от предсказанных Марксом последствий этих событий.

Разве не оправдалось предсказание первого воззвания, что если оборонительная война Германии против Луи Бонапарта выродится в завоевательную войну против французского народа, то все те несчастья, которые постигли Германию после так называемой освободительной войны{3}, обрушатся на неё снова с ещё большей силой? Разве не пережили мы после этого целых двадцать лет бисмарковского господства, а вместо преследований демагогов{4} - исключительный закон и травлю социалистов с тем же полицейским произволом и буквально с тем же возмутительнейшим толкованием закона.

И разве не буквально оправдалось предсказание, что аннексия Эльзас-Лотарингии «бросит Францию в объятия России» и что после этой аннексии Германия должна будет либо открыто стать лакеем России, либо после короткой передышки начать готовиться к новой войне, а именно к «войне расовой, к войне против объединённых славянской и романской рас»{5}? Разве аннексия французских провинций не бросила Францию в объятия России? Разве Бисмарк не домогался тщетно целых двадцать лет благоволения царя и не прислуживал ему ещё более раболепно, чем это обычно делала, припадая к стопам «святой Руси», маленькая Пруссия, до того как она стала «первой великой европейской державой»? И разве не висит постоянно над нашими головами дамоклов меч войны, которая в первый же день развеет в прах все скреплённые протоколами союзы государей, войны, относительно которой не известно ничего определённого, кроме абсолютной неопределённости её исхода, войны расовой, которая отдаст всю Европу на поток и разграбление пятнадцати или двадцати миллионам вооружённых солдат и которая ещё не разразилась только потому, что абсолютная невозможность предвидеть её конечные результаты внушает страх даже самому сильному из крупных военных государств?

Это тем более обязывает нас сделать вновь доступными для немецких рабочих эти полузабытые документы, блестяще свидетельствующие о дальновидности интернациональной рабочей политики 1870 года.

То, что я сказал об этих двух воззваниях, относится также к воззванию «Гражданская война во Франции». 28 мая последние бойцы Коммуны пали на склонах Бельвиля в борьбе с превосходящими неприятельскими силами, а уже через два дня, 30 мая, Маркс прочёл Генеральному Совету своё произведение, в котором историческое значение Парижской Коммуны было обрисовано краткими, сильными штрихами, но с такой меткостью и - главное - верностью, каких никогда не достигала вся последующая обширная литература по этому вопросу.

Благодаря экономическому и политическому развитию Франции с 1789 г. в Париже за последние пятьдесят лет сложилось такое положение, что каждая вспыхивавшая в нём революция не могла не принимать пролетарского характера, а именно: оплатив победу своей кровью, пролетариат выступал после победы с собственными требованиями. Эти требования бывали более или менее туманными и даже путанными, в зависимости каждый раз от степени развития парижских рабочих; но все они в конце концов сводились к уничтожению классовой противоположности между капиталистами и рабочими. Как оно должно произойти, - этого, правда, не знали. Но уже самое требование, при всей его неопределённости, заключало в себе опасность для существующего общественного строя; рабочие, предъявлявшие это требование, бывали ещё вооружены; поэтому для буржуа, находившихся у государственного кормила, первой заповедью было разоружение рабочих. Отсюда - после каждой завоёванной рабочими революции - новая борьба, которая оканчивается поражением рабочих.

В первый раз это произошло в 1848 году. Либеральные буржуа, принадлежавшие к парламентской оппозиции, устраивали банкеты в пользу реформы, добиваясь проведения такой избирательной реформы, которая обеспечила бы господство их партии. Борьба с правительством всё больше и больше заставляла их апеллировать к народу, и им приходилось постепенно уступать первое место радикальным и республиканским слоям буржуазии и мелкой буржуазии. Но за спиной последних стояли революционные рабочие, которые с 1830 г. приобрели гораздо больше политической самостоятельности, чем это предполагали буржуа и даже республиканцы. В момент, когда в отношениях между правительством и оппозицией наступил кризис, рабочие начали уличную борьбу; Луи-Филипп исчез, а с ним исчезла и избирательная реформа; вместо неё возникла республика, и притом такая, которую победившие рабочие объявили даже «социальной» республикой. Что следовало понимать под этой социальной республикой - никому не было ясно, даже и самим рабочим. Но они были теперь вооружены и стали силой в государстве. Поэтому первым делом стоявших у власти буржуазных республиканцев, как только они почувствовали несколько более твёрдую почву под ногами, было разоружение рабочих. Это и было сделано во время июньского восстания 1848 г., на которое рабочих вынудили прямым нарушением данного им слова, явным издевательством над ними и попыткой выслать безработных в отдалённую провинцию.

Правительство заранее обеспечило себе подавляющее превосходство сил. После пятидневной героической борьбы рабочие были побеждены. И тут над безоружными пленниками была учинена кровавая расправа, невиданная со времён гражданских войн, которые привели к падению Римской республики. Буржуазия впервые показала, с какой безумной жестокостью мстит она пролетариату, когда он осмеливается выступить против неё как особый класс с собственными интересами и требованиями. Но всё же 1848 г. был ещё детской игрой в сравнении с неистовствами буржуазии в 1871 году.

Возмездие следовало по пятам. Если пролетариат ещё не мог, то буржуазия уже не могла править Францией. В то время, по крайней мере, не могла: в большинстве своём она была тогда ещё монархической и при этом расколотой на три династические партии и четвёртую - республиканскую. Её внутренние раздоры позволили авантюристу Луи Бонапарту захватить все командные позиции - армию, полицию, административный аппарат - и 2 декабря 1851 г. взорвать последнюю твердыню буржуазии, Национальное собрание. Началась Вторая империя - эксплуатация Франции шайкой политических и финансовых авантюристов, но вместе с тем и такое промышленное развитие, какое было совершенно невозможно при мелочно-осмотрительной системе Луи-Филиппа, при безраздельном господстве лишь одной небольшой части крупной буржуазии. Луи Бонапарт отнял у капиталистов их политическую власть под предлогом защиты буржуазии против рабочих и, с другой стороны, рабочих против буржуазии; но зато его господство способствовало спекуляции и промышленной деятельности, короче говоря - невиданному до тех пор экономическому подъёму и обогащению всей буржуазии в целом. Однако в ещё большей степени происходил рост коррупции и массового воровства, центром которых стал императорский двор, и в результате которых у этого обогащения изымался значительный процент.

Но Вторая империя означала апелляцию к французскому шовинизму; она означала требование возврата потерянных в 1814 г. границ Первой империи, по меньшей мере - границ Первой республики. Французская империя в границах старой монархии и даже в ещё более урезанных границах 1815 г. - такое положение не могло долго продолжаться. Отсюда необходимость время от времени вести войну и расширять границы. Но никакое расширение границ не возбуждало так сильно фантазию французских шовинистов, как расширение за счёт немецкого левого берега Рейна. Одна квадратная миля на Рейне значила больше в их глазах, чем десять миль в Альпах или где-нибудь в другом месте. Пока существовала Вторая империя, требование возврата левого берега Рейна - сразу или по частям - было лишь вопросом времени. Это время наступило вместе с австро-прусской войной 1866 года. Обманутый в своих надеждах на «территориальную компенсацию» Бисмарком, а также в результате своей собственной сверххитроумной выжидательной политики Бонапарт не имел другого выхода, кроме войны, которая вспыхнула в 1870 г. и привела его к Седану{6}, а затем и в Вильгельмсхёэ.

Неизбежным следствием была революция 4 сентября 1870 г. в Париже. Империя рассыпалась, как карточный домик; снова была провозглашена республика. Но неприятель стоял у ворот; армии империи были либо осаждены в Меце, без надежды на освобождение, либо находились в плену в Германии. В этом критическом положении народ позволил парижским депутатам бывшего Законодательного корпуса провозгласить себя «правительством национальной обороны». На это согласились тем скорее, что теперь все парижане, способные носить оружие, были, в целях обороны, зачислены в национальную гвардию и вооружены, так что рабочие составляли в ней теперь огромное большинство. Но уже вскоре прорвался наружу антагонизм между правительством, состоявшим почти поголовно из буржуа, и вооружённым пролетариатом. 31 октября рабочие батальоны взяли штурмом ратушу и арестовали часть членов правительства. П...

Быстрая навигация назад: Ctrl+←, вперед Ctrl+→

Воззвание Генерального Совета Международного Товарищества Pабочих», произв. К.Маркса, в к-ром на основе обобщения историч. опыта Парижской Коммуны 1871 была развита марксистская теория классовой борьбы, революции, гос-ва и диктатуры пролетариата. Написано в апр.- мае, опубликовано в июне 1871 в форме воззвания Ген. совета 1-го Интернационала, в 1871-72 переведено на ряд языков (в т. ч. на рус. яз.) и издано в разных странах. В теоретич. отношении наиболее важной является 3-я глава.

Анализируя события первой пролет. революции, Маркс раскрыл сущность Парижской Коммуны: «Ее настоящей тайной было вот что: она была, по сути дела, правительством рабочего класса, результатом борьбы производительного класса против класса присваивающего; она была открытой, наконец, политической формой, при которой могло совершиться экономическое освобождение труда» (Маркс К. и Энгельс Ф., Соч., т. 17, с. 346). Переиздавая в 1891 «Г. в. во Ф.», Энгельс в своем введении, датированном днем двадцатой годовщины Парижской Коммуны, также подчеркивал: «Это была диктатура пролетариата» (там же, т. 22, с. 201).

В «Г. в. во Ф.» Маркс существенно развил дальше положение о необходимости слома бурж. гос. машины, впервые сформулированное им в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (1851-52): 1) он конкретизирует теперь само понятие слома, дифференцирует этот сложный процесс: «Задача состояла в том, чтобы отсечь чисто угнетательские органы старой правительственной власти, ее же правомерные функции отнять у такой власти, которая претендует на то, чтобы стоять над обществом, и передать ответственным слугам общества» (там же, т. 17, с. 344); различая правомерные и чисто угнетательские функции гос-ва, Маркс углубляет понимание его классовой сущности; 2) в характерных чертах зарождающегося пролет. гос-ва он увидел теперь ту политич. форму, к-рая должна заменить разбитую гос. машину буржуазии; это должно быть гос-во типа Парижской Коммуны.

Маркс развивает здесь высказанную еще в «Немецкой идеологии» мысль о революции как двуедином процессе изменения обстоятельств и самих людей (см. там же, с. 347). В черновых набросках Маркс обращает внимание на тот факт, что возникшее пролет. гос-во не устраняет сразу классовой борьбы, но оно создает условия, при к-рых «...эта классовая борьба может проходить через свои различные фазы наиболее рациональным и гуманным путем»; высказывает важную мысль о необходимости «...гармоничной национальной и интернациональной координации общественных форм производства» (там же, с. 553).

В течение всей второй половины XVI в. Францию потрясали неурядицы, которые принято называть религиозными (или гугенотскими) войнами, хотя современники предпочитали другое, более верное название -- гражданские войны.

Феодальная знать раскололась на две большие группы. Во главе католического дворянства стал могущественный дом герцогов Гизов, располагавший огромными владениями в Лотарингии, Бургундии, Шампани и Лионе. Кальвинистская дворянская партия, именовавшаяся во Франции гугенотской (вероятно, это название происходит от немецкого слова Eidgenossen, означающего «объединенные союзом*; так называли швейцарцев, у которых кальвинизм принял наиболее законченную форму), возглавлялась принцами из дома Бурбонов (король наваррский Антуан, затем его сын Генрих -- впоследствии французский король Генрих IV, принцы Конде), а также представителями знатного рода Шатильонов (адмирал Колиньи и др.).

Расходясь в церковных вопросах, эти два лагеря аристократической оппозиции, частично поддержанной дворянством, мало чем отличались друг от друга в решении основных политических вопросов. И те и другие выдвигали такие требования, как возрождение Генеральных и провинциальных штатов в качестве органа, ограничивающего королевскую власть, прекращение продажи государственных должностей и предоставление этих должностей лицам «благородного* происхождения, расширение местных дворянских вольностей за счет центральной власти.

В это время в поредевшем лагере защитников абсолютизма наиболее устойчивой силой были «люди мантии* и отчасти «дворянство шпаги» Северной Франции, к которым примыкала -- до поры до времени -- значительная часть северной буржуазии. Из «людей мантии* и буржуазии в начале гражданских войн сложилась католическая партия так называемых политиков, которой оказывали поддержку также некоторые слои рядового дворянства. Несмотря на довольно существенные расхождения между дворянскими и буржуазными элементами этой партии, все «политики* в целом ставили интересы Французского государства выше интересов религии (отсюда и название партии); они отстаивали политические достижения Франции, связанные с развитием абсолютной монархии: политическое единство страны, централизацию власти и вольности галликанской церкви, оформленные Блонским конкордатом 1516 г. и обеспечивавшие Франции значительную независимость от папского престола.

К «политикам* и к той части «дворянства шпаги*, которая была сторонником королевской власти, присоединялись то те, то другие (в основном католические) вельможи, находившие выгодным для себя в данный момент поддерживать сильную королевскую власть. Однако эти аристократические элементы проявляли политическую неустойчивость и часто переходили в лагерь оппозиции.

В 1559--1560 гг. пришла в движение вся страна, особенно Юг. Во многих южных городах вспыхнули обычно возглавляемые гугенотами народные восстания против чиновников фиска и представителей центральной власти. Дворянство Южной Франции вело себя решительно: начались захваты церковных земель. В 1560 г. гугенотское дворянство во главе с принцем Конде даже попыталось захватить власть при дворе («Амбуазский заговор*), но потерпело неудачу.

Французский престол в 1559--1589 гг. последовательно занимали три слабых и неспособных к управлению короля, сыновья Герцога II: Франциск II (1559--1560 гг.), Карл IX (1560--1574 гг.) и Генрих III (1574--1589 гг.), на которых имела сильное влияние их мать Екатерина Медичи (1519--1589), полу француженка, полуитальянка (по матери она происходила из французской знати). Она приобщилась к управлению государственными делами еще в тот период, когда на престоле находился ее муж Генрих II. В трудной обстановке, сложившейся после его смерти, Екатерина Медичи с помощью советников из «людей мантии* стремилась сохранить главные позиции абсолютизма и не допустить вельмож к управлению государством. Вплоть до 80-х годов это в основном удавалось. Во внешней политике она сумела, не разрывая мирных отношений с Испанией, установившихся после окончания итальянских войн, отстоять интересы Франции от посягательств Филиппа II.

В 1559--1560 гг. положение правительства было очень тяжелым. Только что закончились долгие и разорительные итальянские войны. Не было материальных средств для борьбы как с народными восстаниями, так и со своеволием дворян и знати. На созванных в Орлеане в конце 1560 -- начале 1561 г. Генеральных штатах представитель партии <политиков> канцлер Лопиталь не смог добиться примирения между гугенотским и католическим лагерями. Денег штаты тоже не дали. Единственный успех правительства заключался в том, что в 1561 г. оно заставило духовенство продать часть церковных земель и выручило деньги для подавления восстаний на Юге и усмирения недовольных элементов на Севере.

Поводом к войне гугенотов с католиками послужили убийства в Васси. Весной 1562 г. Франсуа Гиз, проезжая со своей свитой через местечко Васси, напал на гугенотов, собравшихся на богослужение. Было убито 23 человека и около 200 ранено. Это событие потрясло всю Францию. Расправы с кальвинистами произошли в Анжере, Сансе, Ок-серре, Туре, Труа и Кагоре. Протестанты заняли Лион, Тулузу, Бурж, Орлеан. Католический Париж после Васси торжественно встречал Гиза. В течение последующих 30 лет было десять войн, перерывы между которыми длились от нескольких месяцев до нескольких лет.

До 1572 г. (до Варфоломеевской ночи) борьба не отличалась особым ожесточением. Сражались две феодальные клики, стремившиеся захватить короля и затем править от его имени. Религиозные разногласия играли незначительную роль. Вплоть до 1572 г. Екатерина Медичи искусно маневрировала между католическим и протестантским дворянскими лагерями, которые ослабляли друг друга взаимной борьбой.

За это время трижды вспыхивала война между гугенотами и католиками; и те и другие искали поддержки за границей и шли ради этого на прямое предательство жизненных интересов своей родины. Католическая знать поспешила сблизиться с недавним открытым врагом Франции -- Испанией. За помощь, оказанную партии Гизов, Филипп II требовал свое <бургундское наследство», т. е. Бургундию, а также Прованс или какую-нибудь другую южную провинцию, например. Дофине.

Гугенотская аристократия враждебно относилась к Испании, но зато она искала покровительства у английской королевы Елизаветы, выдававшей себя за бескорыстную защитницу всех протестантов континентальной Европы. Ей были обещаны Кале и суверенитет над Гиеньею, что означало бы предоставление Англии важнейших стратегических и экономических позиций во Франции.

Первый период завершился знаменитой Варфоломеевской ночью -- массовой резней гугенотов в Париже в ночь на 24 августа (праздник св. Варфоломея) 1572 г. фанатизированной толпой католиков. Резня была политическим актом, задуманным Екатериной Медичи. Королева рассчитывала воспользоваться массовым стечением гугенотского дворянства в столице по случаю свадьбы их главы, Генриха Наваррского, с сестрой короля Маргаритой, чтобы перебить вождей и наиболее видных представителей партии гугенотов, которая к этому времени усилилась на Юге. Правой рукой королевы при подготовке Варфоломеевской ночи стал Генрих Гиз, лично руководивший истреблением своих политических противников.

Между 2 и 4 часами ночи 24 августа 1572 г. с колокольни Сен-Жерменской церкви раздался набат, которому стали вторить все церкви Парижа. Купеческий старшина Парижа, предупрежденный Гизом заранее, принял все меры. Были оповещены начальники кварталов и милиция горожан. Дома гугенотов были отмечены накануне белыми крестами. Едва раздался набат, как началось дикое избиение гугенотов, которых в большинстве случаев застигали врасплох в постелях. Генрих Наваррский, живший в Лувре, спасся, перейдя в католичество. Резня продолжалась несколько дней и перекинулась на провинцию. Подобные же кровавые события разыгрались в других городах -- в Орлеане, Труа, Руане, Тулузе, Бордо. Жертвами резни пали тысячи гугенотов, в том числе такие видные вожди этой партии, как адмирал Колиньи. Только в Париже к полудню число убитых достигало 2 тысяч человек. Перебили не только гугенотских дворян, приехавших на свадьбу,-- их было несколько сот, но и парижских буржуа, подозреваемых в гугенотстве, и даже иностранцев -- немцев и особенно фламандцев. За резней следовали грабежи.

Но последствия Варфоломеевской ночи оказались иными, чем ожидала Екатерина Медичи. Вскоре вспыхнула новая война между обоими лагерями. Весь Юг, включая и его католическое меньшинство, образовал к 1576 г. так называемую гугенотскую Конфедерацию: республику городов и дворян со своим представительным органом, финансами и армией. Города-крепости Ла-Рошель, Монпелье, Монтобан и др. давали денежные средства и являлись опорными укрепленными пунктами, многочисленное мелкое дворянство составляло военную силу. Это означало фактическое отделение Юга от северной части страны, где находилось центральное правительство.

Начинается второй период гугенотских войн. От предыдущего он отличался двумя чертами. Это движение было направлено уже не к тому, чтобы «освободить» (т. е. захватить) короля и действовать от его имени. Задача восставших -- смена негодной династии. Борьба шла не за короля, а против династии Валуа. Гугеноты, еще раз убедившиеся в том, что они -- меньшинство в стране, уже не имели надежды осуществить свои требования в общегосударственном масштабе и поэтому создали на юге свою организацию, настоящее государство в государстве.

Непосредственно за Варфоломеевской ночью последовали одна за другой еще две войны (четвертая и пятая-- 1572--1575, 1575). Гугеноты засели в ряде городов. Сансерр был взят королевскими войсками, но Ла-Рошель устоял, несмотря на ряд приступов. Договоры, заключенные после четвертой и пятой войн, были благоприятны для гугенотов.

Король согласился на все их требования. Протестантам была предоставлена свобода вероисповедания повсюду, кроме Парижа и территории королевского дворца, право организовывать свои отделения при судебных палатах, им переданы восемь крепостей. Король согласился признать преступлением убийства во время Варфоломеевской ночи, возвратить конфискованные у гугенотов имения и восстановить честь погибших гугенотских вождей. Он должен был также разрешить политическую организацию гугенотов, сложившуюся после Варфоломеевской ночи.

Проект политической организации протестантской конфедерации был составлен на двух съездах в Мило в 1573 и 1574 гг. Города Ла-Рошель и Монтобан фактически превратились в две городские республики, избравшие свои правительства. Затем они объединились в Федерацию. Все вместе еще в 1573 г. дало возможность гугенотам вооружить несколько крепостей и выставить армию в 20 тысяч человек.

В целом внутри Франции образовалась федеративная республика с явным перевесом дворянства и аристократии. В 1575 г. на съезде в Ниме эта организация была окончательно утверждена.

Третий период гражданских войн начинается с того времени, когда упадок власти и престижа династии при Генрихе III заставил самих католиков создать организацию, подобную гугенотской. Так возникла Католическая лига (1576). Центром ее сделался городок Перронн. Социальный состав Лиги был пестрым. В нее входили дворянство и буржуазия Северной Франции, но руководящую роль играла аристократия, стремившаяся ослабить центральную власть и восстановить былые вольности провинций и штатов.

Начало 80-х годов было временем некоторой стабилизации, и Генрих III (1574--1589 гг.), несколько укрепил королевскую власть. Однако новые потрясения зачеркнули его скромные успехи: после смерти младшего брата, бездетного короля, возникла угроза пресечения династии и перспектива воцарения первого принца крови Генриха Бурбона, вновь принявшего протестантизм, что было чревато господством протестантской партии в католическом королевстве. В противовес протестантской унии в 1585 г. была создана еще одна Лига -- федерация католических городов во главе с Парижем. Она превратилась в широкую конфедерацию северных городов и северного дворянства, военным главой которой стал герцог Генрих Гиз, заявивший претензии на французский престол (в качестве преемника бездетного Генриха III). Главную ставку партия Гизов делала на средние слои населения Парижа и других городов Севера, находившихся в идейном плену у фанатичных представителей католического духовенства.

Франция не только распалась на две части (это произошло еще в 1576 г.), но и Север страны тоже порвал с королевской властью. Правительство потерпело полный крах. Постоянное брожение в народных массах Парижа, задавленных тяжестью налогов, демагогически было использовано партией Гизов для борьбы с Генрихом III. Гизу удалось поднять против короля парижских ремесленников, лавочников, матросов и поденщиков, которые активно вливались в Лигу с 1585 г. Испуганный король распустил Лигу. Тогда 12 и 13 мая 1588 г. в Париже вспыхнуло восстание, на улицах стали строиться баррикады, которые постепенно приближались к дворцу и грозили королю полным окружением. Король, у которого остались только наемники, бежал в Шатр и стал искать помощи у своего врага Генриха Наваррского. Вскоре он погиб от ножа фанатика-монаха. Династия Валуа пресеклась.

Началась эпоха междуцарствия, самое тяжелое пятилетие гражданских войн. Страну опустошали дворянские отряды и иноземные наемники. Возрос религиозный фанатизм. Вспыхивали народные восстания. Как и в самые тяжелые времена Столетней войны, Франция была поставлена на грань национальной катастрофы: в Париже стоял призванный Лигой испанский гарнизон, а испанский король Филипп II и папа обдумывали возможность возведения на французский престол испанского принца.

Повторное обращение Генриха Бурбона в католицизм сплотило центростремительные силы в государстве. В 1594 г. вождь гугенотов Генрих Наварский (Генрих IV), представитель боковой ветви королевского дома и основатель династии Бурбонов, стал королем. Но Северная Франция его не признала. Лига выдвинула на престол -- своего кандидата, брата герцога Гиза. Филипп II не преминул воспользоваться благоприятной для него обстановкой смуты: из Южных Нидерландов началась испанская интервенция, и в Париж, который находился в это время в руках Лиги, с ее согласия в 1591 г. был введен испанский гарнизон. Ко всем бедствиям гражданских войн прибавилась война с интервентами, происходившая на французской территории, разорившая и обезлюдившая многие районы Севера.

Все это переполнило чашу народного терпения. В начале 90-х годов почти во всей стране вспыхнули массовые крестьянские восстания. В 1592 г. началось большое выступление крестьян, известное как восстание «кроканов». В 1594--1596 гг. оно охватило обширную территорию на юго-западе -- Керси, Перигор, Сентонж, Пуату, Марш и др. Крестьяне объединялись в многотысячные вооруженные отряды, выбирали из своей среды предводителей и должностных лиц, завязывали сношения с бедняками городов. Они осаждали дома и усадьбы дворян и сурово карали их, заявляя, что более не намерены терпеть их вымогательств, а также откупщики и сборщиков налогов, которым они дали презрительную кличку «кроканы» (грызуны -- croguants). Их лозунг гласил: «На грызунов!» Таким образом, крестьяне выступали как против феодального гнета своих сеньоров, так и против налогового бремени государства.

Генрих IV поспешил оправдать надежды, которые дворяне и буржуазия возлагали на сильную королевскую власть, послав войска для расправы с «кроканами». В 1595--1596 гг. наемные войска правительства и дворянские отряды выступали против крестьян, которые, несмотря на упорное сопротивление, терпели поражения. В 1595 г. восстание «кроканов» было подавлено, но в 1597-- 1598 гг. произошла последняя вспышка этого движения, отчасти подавленная силой, отчасти прекращенная при помощи некоторых уступок. «Религиозные войны» завершились торжеством абсолютизма. Правда, оно было неполным. Сила сопротивления католической знати не была еще сломлена до конца, о чем свидетельствуют политические уступки, ценой которых Генрих IV купил ее покорность: огромные денежные суммы, губернаторские должности, крепости и арсеналы.

Гугенотская партия до известной степени продолжала сохранять единство, так как буржуазия удерживала свои позиции в городах, а дворянство цепко держалось за захваченные у церкви земли; Генриху IV пришлось заключить с ней настоящий мирный договор. Нантский эдикт 1598 г. объявлял католицизм господствующей религией во Франции, но гугеноты получили право исповедовать кальвинизм в городах (за исключением Парижа и некоторых других). Им было разрешено занимать государственные должности. Эдикт превратил гугенотский Юг из самостоятельной республики в «государство в государстве». Гугеноты сохранили армию в 25 тысяч человек, около 200 крепостей с гарнизонами, денежные средства и т. д. Кроме того, гугенотским городам и провинциям в целом были оставлены крупные налоговые и политические привилегии. Следовательно, и политическое единство Франции было восстановлено не в полной мере. Все же победа королевской власти значительно упрочила абсолютную монархию, которая вновь обрела свою опору в дворянстве, и содействовала установлению более тесных связей между абсолютизмом и буржуазией. Такой исход был благоприятен для развития капиталистических отношений в рамках феодального государства.

I

обороны не колебалось ни минуты — оно превратилось в правительство национальной измены.

Прежде всего оно отправило Тьера в странствование по всем европейским дворам выпрашивать у них, как милостыню, посредничество, предлагая за это променять республику на короля. Четыре месяца спустя после начала осады Парижа оно сочло, что настал подходящий момент завести речь о капитуляции; Трошю в присутствии Жюля Фавра и других своих коллег обратился к собравшимся парижским мэрам со следующими словами:

«Первый вопрос, который задали мне мои коллеги вечером же 4 сентября, был таков: имеет ли Париж какие-нибудь шансы успешно выдержать осаду прусской армии? Я, не колеблясь, ответил отрицательно. Некоторые из присутствующих здесь моих коллег подтвердят, что я говорю правду и что я постоянно придерживался этого мнения. Я сказал им точно то же, что говорю теперь: при настоящем положении дел попытка Парижа выдержать осаду прусской армии была бы безумием. Несомненно, геройским безумием, — прибавил я, — но всё-таки не больше, как безумием… События» (он сам ими управлял) «подтвердили мои предсказания».

Эту прелестную маленькую речь Трошю один из присутствовавших мэров, г-н Корбон, впоследствии опубликовал.

Итак, уже вечером в день провозглашения республики коллеги Трошю знали, что «план» его состоит в капитуляции Парижа. Если бы национальная оборона не была только предлогом для личного господства Тьера, Фавра и К°, то выскочки 4 сентября сложили бы уже 5-го свою власть, сообщили бы «план» Трошю парижскому населению и предложили бы ему или немедленно сдаться, или взять свою судьбу в собственные руки. Вместо этого бесчестные обманщики решили излечить Париж от геройского безумия голодом и кровью, а пока что водили его за нос своими напыщенными манифестами. Трошю, «губернатор Парижа, никогда не капитулирует», — писалось в этих манифестах, — министр иностранных дел Жюль Фавр «не уступит ни одной пяди нашей земли, ни одного камня наших крепостей». А в письме к Гамбетте этот же самый Жюль Фавр признавался, что они «обороняются» не от прусских солдат, а от парижских рабочих. Бонапартистские разбойники, которым предусмотрительный Трошю поручил командование Парижской армией, нагло глумились в своей частной переписке в продолжение всей осады над этой, с позволения сказать, обороной, тайну которой они хорошо знали (смотрите, например, опубликованное в «Journal Officiel» Коммуны письмо командующего артиллерией Парижской армии, кавалера большого креста ордена Почётного

легиона, Адольфа Симона Гио к артиллерийскому дивизионному генералу Сюзану ). Наконец, 28 января 1871 г. мошенники сбросили маску. Правительство национальной обороны в деле капитуляции Парижа выступило с настоящим геройством глубочайшего самоунижения, оно выступило как правительство Франции, состоящее из пленников Бисмарка, — роль до того подлая, что её не решился взять на себя даже сам Луи Бонапарт в Седане. В своём паническом бегстве в Версаль после событий 18 марта, capitulards оставили в руках Парижа свидетельствовавшие об их измене документы, для уничтожения которых, как писала Коммуна в манифесте к провинции,

«эти люди не остановились бы перед превращением Парижа в груду развалин, затопленную морем крови» .

Стремление некоторых влиятельнейших членов правительства обороны к такой развязке объясняется и совершенно особыми, личными соображениями.

Вскоре после заключения перемирия один из парижских депутатов Национального собрания г-н Мильер, впоследствии расстрелянный по специальному приказу Жюля Фавра, опубликовал целый ряд подлинных юридических документов, доказывавших, что Жюль Фавр, сожительствуя с женой некоего горького пьяницы, находившегося в Алжире, сумел при помощи самых наглых подлогов, совершённых им в продолжение многих лет кряду, захватить от имени своих незаконнорождённых детей крупное наследство, которое сделало его богатым человеком, и что на процессе, который вели против него законные наследники, он избежал разоблачения только потому, что пользовался покровительством бонапартистских судов. Так как против этих сухих юридических документов было бессильно какое угодно красноречие, то Жюль Фавр нашёл нужным в первый раз в своей жизни не раскрывать рта, выжидая, пока возгорится гражданская война, чтобы в бешенстве выругать народ Парижа беглыми каторжниками, дерзко восставшими против семьи, религии, порядка и собственности. После 4 сентября, едва захватив власть, этот подделыватель документов освободил, из чувства солидарности, Пика и Тайфера, которые были даже при империи осуждены за подлог в связи со скандальной историей с газетой «Étendard» . Один из этих господ, Тайфер, был настолько дерзок, что вернулся во время Коммуны в Париж, но Коммуна тотчас же заключила его в тюрьму. И после этого Жюль Фавр восклицает с трибуны Национального собрания, что парижане освобождают всех каторжников!

Эрнест Пикар, этот Джо Миллер правительства национальной обороны, который после неудачных попыток попасть в министры внутренних дел империи сам себя произвёл в министры финансов республики, приходится братом некоему Артуру Пикару, субъекту, выгнанному с парижской биржи за мошенничество (см. донесение префектуры полиции от 31 июля 1867 г.) и осуждённому на основании собственного признания за кражу 300 000 франков, которую он совершил в бытность свою директором филиального отделения Société Générale на улице Палестро, № 5 (см. донесение префектуры полиции от 11 декабря 1868 г.). И вот этого-то Артура Пикара Эрнест Пикар назначил редактором своей газеты «Électeur libre» . Официальная ложь этой газеты министерства финансов вводила в заблуждение рядовых биржевых спекулянтов, между тем как Артур Пикар беспрестанно бегал с биржи в министерство, из министерства на биржу, где и наживался на поражениях французских армий. Вся финансовая переписка этой парочки почтенных братьев попала в руки Коммуны.

Жюль Ферри, бывший до 4 сентября нищим адвокатом, ухитрился сколотить себе во время осады как мэр Парижа состояние за счёт голода столицы. Тот день, когда ему пришлось бы дать отчёт о своём хозяйничании, был бы днём его осуждения.

Эти люди могли получить отпускные билеты только на развалинах Парижа: они как раз годились для целей Бисмарка. В результате лёгкой перетасовки карт Тьер, до сих пор втайне руководивший правительством, вдруг стал во главе его, а уголовные преступники сделались его министрами.

Тьер, этот карлик-чудовище, в течение почти полустолетия очаровывал французскую буржуазию, потому что он представляет собой самое совершенное идейное выражение её собственной классовой испорченности. Прежде чем стать государственным мужем, он уже обнаружил свои таланты лжеца в качестве историка. Летопись его общественной деятельности есть история бедствий Франции. Связанный до 1830 г. с республиканцами, он пробрался при Луи-Филиппе в министры путём предательства своего покровителя Лаффита. К королю он подольстился подстрекательством черни к выступлениям против

духовенства — выступлениям, которые привели к разграблению церкви Сен-Жермен-л"Осеруа и дворца архиепископа, — и тем, что выполнял роль министра-шпиона и тюремщика-акушера по отношению к герцогине Беррийской . Кровавая расправа с республиканцами на улице Транснонен, последовавшие затем гнусные сентябрьские законы против печати и права союзов были его делом . В марте 1840 г. он вновь выступил на сцену уже в качестве премьер-министра и удивил всю Францию своим проектом укрепления Парижа . На обвинения республиканцев, которые считали этот проект злостным заговором против свободы Парижа, он в палате депутатов отвечал:

«Как? Вы воображаете, что какие бы то ни было укрепления могут когда-нибудь стать опасными для свободы! И прежде всего, вы клевещете, допуская, что какое-либо правительство решится когда-нибудь бомбардировать Париж, чтобы удержать власть в своих руках… Ведь такое правительство стало бы после победы во сто крат более невозможным, чем до неё».

Да, никакое правительство не решилось бы бомбардировать Париж с фортов, кроме правительства, сдавшего раньше эти форты пруссакам.

Когда в январе 1848 г. король-бомба испробовал свою силу на Палермо , Тьер, который в то время уже давно не был министром, снова произнёс в палате депутатов речь:

«Вы знаете, господа, что происходит в Палермо. Вы все содрогаетесь от ужаса» (в парламентском смысле) «при вести, что большой город был в течение 48 часов подвергнут бомбардировке. И кем же? Чужеземным неприятелем, осуществлявшим право войны? Нет, господа, своим же правительством. И за что? За то, что этот несчастный город требовал своих прав. Да, за требование своих прав он подвергся 48-часовой бомбардировке… Позвольте мне апеллировать к общественному мнению Европы. Подняться и сказать во всеуслышание с величайшей, может быть, трибуны Европы несколько слов» (да, действительно, слов) «возмущения подобными действиями, — это будет заслугой перед человечеством… Когда регент Эспартеро, оказавший услуги своей родине» (чего Тьер никогда не делал), «вздумал бомбардировать Барселону для подавления вспыхнувшего там восстания, — со всех концов мира раздался общий крик негодования».

Через полтора года Тьер был уже в числе самых рьяных защитников бомбардировки Рима французской армией . Итак, ошибка короля-бомбы, по-видимому, состояла только в том, что он ограничился лишь 48-часовой бомбардировкой.

За несколько дней до февральской революции Тьер, раздражённый тем, что Гизо надолго отстранил его от власти и наживы, и почуяв в воздухе приближение народной бури, заявил палате

депутатов в своём псевдогероическом стиле, за который его прозвали «Mirabeau-mouche» :

«Я принадлежу к партии революции не только во Франции, но и во всей Европе. Я желал бы, чтобы правительство революции оставалось в руках умеренных людей… Но если бы оно перешло в руки людей горячих, даже в руки радикалов, я из-за этого не отказался бы от дела, которое отстаиваю. Я всегда буду принадлежать к партии революции».

Разразилась февральская революция. Вместо того чтобы поставить на место министерства Гизо министерство Тьера, о чём мечтал этот ничтожный человек, революция заменила Луи-Филиппа республикой. В первый день народной победы он старательно прятался, забывая, что от ненависти рабочих его спасало их презрение к нему. Прославленный храбрец, он продолжал избегать общественной арены, пока июньская резня не очистила её для деятельности людей такого сорта, как он. Он стал тогда идейным вождём партии порядка и её парламентарной республики — этого анонимного междуцарствия, во время которого все соперничающие фракции господствующего класса тайно сговаривались между собой, чтобы подавить народ, и интриговали друг против друга, чтобы каждой восстановить свою собственную монархию. Тьер тогда, как и теперь, обвинял республиканцев в том, что они — единственная помеха упрочению республики; тогда, как и теперь, он говорил республике, как палач дону Карлосу: «Я убью тебя, но для твоего же блага». И теперь, как и тогда, ему на другой день после своей победы придётся воскликнуть: L"Empire est fait — империя готова. Несмотря на свои лицемерные проповеди о необходимых свободах и свою личную неприязнь к Луи Бонапарту, который оставил его в дураках и выкинул за борт парламентаризм, — а вне искусственной атмосферы парламентаризма этот человечек превращается в ничто, и он это знает — Тьер принял участие во всех позорных делах Второй империи, от занятия Рима французскими войсками до войны с Пруссией; он подстрекал к этой войне своими неистовыми нападками на единство Германии, в котором он видел не маску для прусского деспотизма, а нарушение неотъемлемого права Франции на разъединённость Германии. Этот карлик любил перед лицом Европы размахивать мечом Наполеона I, в своих исторических трудах он только и делал, что чистил сапоги Наполеона, на деле же его внешняя политика всегда приводила к крайнему унижению Франции, — начиная от Лондонской конвенции 1840 г. до капитуляции Парижа 1871 г. и теперешней гражданской

войны, во время которой он, по специальному разрешению Бисмарка, натравил на Париж пленных Седана и Меца . Несмотря на свои гибкие способности и изменчивость своих стремлений, он всю свою жизнь был самым закоренелым рутинёром. Нечего и говорить, что более глубокие движения, происходящие в современном обществе, всегда оставались для него непостижимой тайной; его мозг, все силы которого ушли в язык, не мог освоиться даже с самыми осязательными изменениями, совершающимися на поверхности общества. Он, например, неустанно обличал как святотатство всякое уклонение от устаревшей французской протекционистской системы. Когда он был министром Луи-Филиппа, он издевался над железными дорогами, как над вздорной химерой, а будучи в оппозиции при Луи Бонапарте, он клеймил, как кощунство, всякую попытку преобразовать гнилую французскую военную систему. Ни разу в продолжение всей своей длительной политической карьеры он не провёл ни одной сколько-нибудь практически полезной, пусть даже самой незначительной, меры. Тьер был верен только своей ненасытной жажде богатства и ненависти к людям, создающим это богатство. Он был беден, как Иов, когда вступил в первый раз в министерство при Луи-Филиппе, а оставил он это министерство миллионером. Возглавляя последний раз министерство при упомянутом короле (с 1 марта 1840 г.), он был публично обвинён в палате депутатов в растрате казённых сумм. В ответ на это обвинение он ограничился тем, что заплакал, — ему немного стоил этот ответ, которым легко отделывались и Жюль Фавр и всякий иной крокодил. В Бордо его первой мерой к спасению Франции от грозившего ей финансового краха было назначение себе трёхмиллионного годового оклада; это было первым и последним словом той «бережливой республики», перспективы которой он открыл своим парижским избирателям в 1869 году. Один из его бывших коллег по палате депутатов 1830 г., сам капиталист и тем не менее преданный член Парижской Коммуны, г-н Беле, недавно в одной из своих публичных прокламаций обратился к Тьеру со следующими словами:

«Порабощение труда капиталом было всегда краеугольным камнем Вашей политики, и с тех пор как в парижский городской ратуше установлена республика труда, Вы без устали кричите Франции: Вот они, преступники!»

Мастер мелких государственных плутней, виртуоз в вероломстве и предательстве, набивший руку во всевозможных

банальных подвохах, низких уловках и гнусном коварстве парламентской борьбы партий; не останавливающийся перед тем, чтобы раздуть революцию, как только слетит с занимаемого поста, и потопить её в крови, как только захватит власть в свои руки; напичканный классовыми предрассудками вместо идей, вместо сердца наделённый тщеславием, такой же грязный в частной жизни, как гнусный в жизни общественной, даже и теперь, разыгрывая роль французского Суллы, Тьер не может удержаться, чтобы не подчеркнуть мерзости своих деяний своим смешным чванством.

Капитуляция Парижа, отдавшая во власть Пруссии не только Париж, но и всю Францию, закончила собой длинный ряд изменнических интриг с врагом, начатых узурпаторами 4 сентября, по словам самого Трошю, в самый день захвата ими власти. С другой стороны, эта капитуляция положила начало гражданской войне, которую они затем повели при содействии Пруссии против республики и Парижа. Ловушка была уже в самих условиях капитуляции. В тот момент более трети страны было в руках врага, столица была отрезана от провинции, все пути сообщения нарушены. При таких обстоятельствах избрание лиц, которые являлись бы действительными представителями Франции, было невозможно без достаточного времени на подготовку. Именно поэтому в тексте капитуляции и был установлен недельный срок для выборов в Национальное собрание, так что во многих частях Франции известие о предстоящих выборах было получено лишь накануне самих выборов. Далее, согласно особому пункту капитуляции, Собрание должно было быть избрано единственно с целью решения вопроса о мире и войне, а в случае необходимости — и для заключения мирного договора. Население не могло не почувствовать, что условия перемирия делали немыслимым продолжение войны и что для заключения мира, предписанного Бисмарком, лучше всего подходят наихудшие люди Франции. Но, не довольствуясь этими мерами предосторожности и прежде чем тайна перемирия была сообщена Парижу, Тьер предпринял избирательную поездку по всей стране, чтобы оживить труп партии легитимистов ; эта партия вместе с орлеанистами должна была заменить ставших в тот момент неприемлемыми бонапартистов. Легитимистов он не боялся. Как правительство современной Франции они были немыслимы, а потому как соперники ничего не значили; вся деятельность этой партии, по словам самого Тьера (в палате депутатов 5 января 1833 г.),

«постоянно держалась на трёх столпах; иноземном вторжении, гражданской войне и анархии».

Эта партия поэтому являлась как нельзя более удобным орудием контрреволюции. Легитимисты всерьёз уверовали в долгожданное пришествие их прежнего тысячелетнего царства. И в самом деле, сапог иноземного завоевателя снова топтал Францию; империя была опять ниспровергнута и Бонапарт опять попал в плен; легитимисты опять воскресли. Очевидно, колесо истории повернуло вспять, чтобы докатиться до «chambre introuvable» 1816 года . В 1848–1851 гг. в национальных собраниях времён республики легитимисты были представлены образованными и искушёнными в парламентской борьбе лидерами; теперь выступили на первый план заурядные личности их партии — все Пурсоньяки Франции.

Как только в Бордо собралась эта «помещичья палата» , Тьер заявил ей, что она, не удостаиваясь чести вести парламентские прения, немедленно должна принять предварительные условия мира, так как это единственное условие, на котором Пруссия позволит начать войну против республики и её оплота — Парижа. И в самом деле, контрреволюции некогда было раздумывать. Вторая империя увеличила государственный долг более чем вдвое, все большие города были обременены тяжёлыми местными долгами. Война чрезвычайно увеличила задолженность и страшно истощила ресурсы нации. В довершение катастрофы, прусский Шейлок стоял на французской земле со своими квитанциями на провиант для 500-тысячного войска, с требованием уплаты контрибуции в 5 миллиардов и 5 процентов неустойки за просроченные взносы . Кто должен был платить всё это? Только посредством насильственного низвержения республики собственники богатства могли свалить тяжесть ими же вызванной войны на плечи производителей этого богатства. Таким образом, невиданное дотоле разорение Франции побудило этих патриотов — представителей земельной собственности и капитала — на глазах и под высоким покровительством чужеземного завоевателя завершить внешнюю войну войной гражданской, бунтом рабовладельцев.

На пути этого заговора стояло одно громадное препятствие — Париж. Разоружение Парижа было первым условием успеха. Вследствие этого Тьер и обратился к Парижу с требованием сложить оружие. Всё было сделано, чтобы вывести Париж из терпения: «помещичья палата» разражалась самыми неистовыми антиреспубликанскими воплями; Тьер сам высказывался

весьма двусмысленно о законности существования республики; Парижу угрожали обезглавить его и лишить звания столицы; орлеанистов назначали послами; Дюфор провёл законы о неоплаченных в срок векселях и квартирной плате , законы, грозившие подорвать в корне торговлю и промышленность Парижа; по настоянию Пуйе-Кертье на каждый экземпляр какого бы то ни было издания вводился двухсантимовый налог; Бланки и Флуранс были приговорены к смерти; республиканские газеты запрещены; Национальное собрание перевели в Версаль; осадное положение, объявленное Паликао и снятое событиями 4 сентября, было возобновлено; Винуа, décembriseur , был назначен губернатором Парижа, бонапартистский жандарм Валантен — префектом полиции и генерал-иезуит Орель де Паладин — главнокомандующим парижской национальной гвардией.

А теперь мы должны обратиться к г-ну Тьеру и членам правительства национальной обороны, его приказчикам, с вопросом. Известно, что Тьер заключил при посредстве своего министра финансов Пуйе-Кертье заём в два миллиарда. Так вот, правда это или нет:

1) что дельце было устроено таким образом, что несколько сот миллионов «комиссионных» попадали в карманы Тьера, Жюля Фавра, Эрнеста Пикара, Пуйе-Кертье и Жюля Симона?

2) что уплату обязывались произвести только после «умиротворения» Парижа ?

Во всяком случае, что-то заставляло их очень торопиться с этим делом, так как Тьер и Жюль Фавр самым бесстыдным образом настаивали от имени большинства Бордоского собрания на немедленном занятии Парижа прусскими войсками. Но это не входило в расчёты Бисмарка, как он, по возвращении в Германию, насмешливо и во всеуслышание рассказал изумлённым франкфуртским филистерам.

Гражданская война во Франции - работа Карла Маркса, написанная на основе опыта парижской Коммуны. Написана в апреле - мае 1871 года в форме воззвания Генерального Совета I Интернационала. Является одним из основных программных документов марксизма.

Введение к работе К. Маркса "Гражданская война во Франции"{1}

Вышеупомянутой, большей по размерам, работе я предпосылаю оба более кратких воззвания Генерального Совета о франко-прусской войне. Во-первых, потому, что в "Гражданской войне" есть ссылки на второе воззвание, которое само по себе, без первого, не везде понятно. А также и потому, что оба эти воззвания, тоже написанные Марксом, являются не менее, чем "Гражданская война", выдающимися образцами удивительного, впервые проявившегося в "Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта"{2} дара автора верно схватывать характер, значение и необходимые последствия крупных исторических событий в то время, когда эти события ещё только разыгрываются перед нашими глазами или только что свершились. И, наконец, потому, что нам в Германии ещё и поныне приходится страдать от предсказанных Марксом последствий этих событий.

Разве не оправдалось предсказание первого воззвания, что если оборонительная война Германии против Луи Бонапарта выродится в завоевательную войну против французского народа, то все те несчастья, которые постигли Германию после так называемой освободительной войны{3} , обрушатся на неё снова с ещё большей силой? Разве не пережили мы после этого целых двадцать лет бисмарковского господства, а вместо преследований демагогов{4} - исключительный закон и травлю социалистов с тем же полицейским произволом и буквально с тем же возмутительнейшим толкованием закона.

И разве не буквально оправдалось предсказание, что аннексия Эльзас-Лотарингии "бросит Францию в объятия России" и что после этой аннексии Германия должна будет либо открыто стать лакеем России, либо после короткой передышки начать готовиться к новой войне, а именно к "войне расовой, к войне против объединённых славянской и романской рас"{5} ? Разве аннексия французских провинций не бросила Францию в объятия России? Разве Бисмарк не домогался тщетно целых двадцать лет благоволения царя и не прислуживал ему ещё более раболепно, чем это обычно делала, припадая к стопам "святой Руси", маленькая Пруссия, до того как она стала "первой великой европейской державой"? И разве не висит постоянно над нашими головами дамоклов меч войны, которая в первый же день развеет в прах все скреплённые протоколами союзы государей, войны, относительно которой не известно ничего определённого, кроме абсолютной неопределённости её исхода, войны расовой, которая отдаст всю Европу на поток и разграбление пятнадцати или двадцати миллионам вооружённых солдат и которая ещё не разразилась только потому, что абсолютная невозможность предвидеть её конечные результаты внушает страх даже самому сильному из крупных военных государств?

То, что я сказал об этих двух воззваниях, относится также к воззванию "Гражданская война во Франции". 28 мая последние бойцы Коммуны пали на склонах Бельвиля в борьбе с превосходящими неприятельскими силами, а уже через два дня, 30 мая, Маркс прочёл Генеральному Совету своё произведение, в котором историческое значение Парижской Коммуны было обрисовано краткими, сильными штрихами, но с такой меткостью и - главное - верностью, каких никогда не достигала вся последующая обширная литература по этому вопросу.

В первый раз это произошло в 1848 году. Либеральные буржуа, принадлежавшие к парламентской оппозиции, устраивали банкеты в пользу реформы, добиваясь проведения такой избирательной реформы, которая обеспечила бы господство их партии. Борьба с правительством всё больше и больше заставляла их апеллировать к народу, и им приходилось постепенно уступать первое место радикальным и республиканским слоям буржуазии и мелкой буржуазии. Но за спиной последних стояли революционные рабочие, которые с 1830 г. приобрели гораздо больше политической самостоятельности, чем это предполагали буржуа и даже республиканцы. В момент, когда в отношениях между правительством и оппозицией наступил кризис, рабочие начали уличную борьбу; Луи-Филипп исчез, а с ним исчезла и избирательная реформа; вместо неё возникла республика, и притом такая, которую победившие рабочие объявили даже "социальной" республикой. Что следовало понимать под этой социальной республикой - никому не было ясно, даже и самим рабочим. Но они были теперь вооружены и стали силой в государстве. Поэтому первым делом стоявших у власти буржуазных республиканцев, как только они почувствовали несколько более твёрдую почву под ногами, было разоружение рабочих. Это и было сделано во время июньского восстания 1848 г., на которое рабочих вынудили прямым нарушением данного им слова, явным издевательством над ними и попыткой выслать безработных в отдалённую провинцию.