Бонч-Осмоловская Т. Б.:Заглавия трех произведений «казарменного реализма» («Садовник» Р

Бонч-Осмоловская Татьяна Борисовна

Заглавия трех произведений «казарменного реализма» («Садовник» Р. Киплинга, «На западном фронте без перемен» Э. М. Ремарка и «Мурашки» Б. Виана): сходство или воспроизведение приема

Российский государственный гуманитарный университет
XI конференция «Феномен заглавия: Заглавие и интерпретация» (13-14 апреля 2007 г.)
http://science.rggu.ru/article.html?id=51137

Рассказ Киплинга «Садовник» был написан за несколько дней, с 10 по 27 марта 1925 года, впервые опубликован в апреле 1926 года в журнале McCall"s Magazin, и затем в сборнике 1926 года Debits and Credits. Рассказ был написан сразу после того, как Киплинг посетил бывшие поля битвы, ставшие военными кладбищами во Фландрии, где были похоронены британские солдаты, погибшие в Первую мировую войну. Сам Киплинг потерял в этой войне сына Джона, тело которого так и не было найдено при жизни писателя.

В рассказе излагается история Хелен Таррелл, одинокой женщины, живущей в английской деревне. Она воспитывает Майкла, своего якобы племянника. Окружение Хелен скорее соблюдает молчаливый договор, чем не догадывается о ее тайне. Мальчик вырастает, заканчивает школу, получает стипендию для поступления в Оксфорд, но тут начинается Первая мировая война, и он добровольцем отправляется на фронт. Вскоре он погибает. Внезапно, как погибают на войне: «Месяцем позже, и как раз после того как Майкл написал Хелен, что ничего особенно не происходит и волноваться не о чем, снаряд, прилетевший на туманном рассвете, мгновенно убил его. Следующий снаряд снес крышу и бросил на его тело то, что было стеной конюшни, так что никто, кроме экспертов, не догадался бы, что на этом месте что-то произошло». В течение нескольких лет Майкл числился пропавшим без вести. Затем его останки были обнаружены и погребены, и Хелен получает официальное известие о месте захоронения. Она едет к могиле Майкла, на кладбище она видит море черных крестов с узкими оловянными полосками имен на них. Она не понимает, где ей искать нужную могилу, идет вперед, безнадежно поворачивает влево, вправо. Она замечает человека, который сажает цветы на одну из могил, подходит к нему и спрашивает, пишет Киплинг, «медленно, слово за словом, как она делала это многие тысячи раз в жизни», где ей найти могилу «лейтенанта Майкла Таррелла, моего племянника». Человек глядит на Хелен с бесконечным состраданием, переводит взгляд на множество голых черных крестов и отвечает ей: «Пойдемте, я покажу вам, где лежит ваш сын».

Происходящее у могилы Киплинг не открывет читателю, так и не изменяя бесстрастному, безэмоциональному тону всего рассказа. Следующим коротким абзацем рассказ заканчивается: «Когда Хелен уходила с кладбища, она оглянулась в последний раз. На расстоянии она увидела человека, склонившегося над молодыми растениями, и пошла прочь, думая, что это садовник».

Таким образом, якобы второстепенный персонаж, возникающий на последней странице повествования, определяет заглавие рассказа, и его наименование, садовник, есть и последнее, акцентное слово рассказа.

Эти последние слова «supposing him to be the gardener» повторяют строчку Евангелия от Иоанна (20, 11-18), когда Иисус явился Марии Магдалине после распятия: «Она, думая, что это садовник, говорит Ему: господин! если ты вынес Его, скажи мне, где ты положил Его, и я возьму Его».

Как пишет исследователь творчества Киплинга Эдмунд Вильсон: «Это первый случай, когда Христос Киплинга проявляет жалость, и сам Киплинг жалеет, а не гордится дисциплинированными и выносливыми британцами» (2, 68-69).

Рассказ написан в чрезвычайно сдержанной, отстраненной манере. Собственно о военных действиях говорится мало, однако этот отстраненный стиль и военная тема, вторгающая в условности мирной жизни, позволяет соотнести рассказ с такими произведениями Киплинга, как «Казарменные баллады» («Barrack-room ballad"s and other verses», 1892).

Рассказ написан для читателя эпохи начала ХХ века и среды, знакомой с реалиями Первой мировой войны и британской империи. Киплинг использует аббревиатуры, включает собственные названия: таковы OTC - Officers" Training Corps, школьные офицерские курсы, где молодые люди получали некоторое военное образование, были в большинстве частных английских школ того времени; A. S. C. - Army Service Corps, армейский вспомогательный корпус; old Army red - в 1914 году у большей части британской пехоты были парадные мундиры красного цвета, в то время как цвет хаки, введенный во время англо-бурской войны, был для обычной формы; упоминаемый по одной букве К. («К. Говорит... что война скоро закончится») - фельдмаршал лорд Китченер (Kitchener of Khartoum) был военным министром в начале августа 1914; географические названия - Лу, в битве при Лу в сентябре-октябре 1915 года погиб сын Киплинга; Салиент - область вокруг Ипра (Бельгия), где союзники вторглись на территорию, удерживаемую немцами. Ипр в годы Первой мировой войны был почти полностью разрушен; битва при Сомме происходила в июле-ноябре 1916, союзники потеряли в ней 623 907 человек, из них убитыми и без вести пропавшими - 146 431 человек; Арментьеры и Лавенти - области к юга от Ипра, на французской стороне французско-бельгийского фронта; Месопотамия и Галиполи были местами неудачных высадок союзников в 1915-1916 годах. Месопотамия расположена на территории современного Ирака, а Гилиполи - на турецком полуострове в Малой Азии; Компьенское перемирие, ознаменовавшее окончание Первой мировой войны, было подписано в 11 часов утра 11 ноября 1918 года.

В заголовочно-финальный комплекс расказа «Садовник» нужно отнести и стихотворение «Burden» (ноша, бремя), строфой которого Киплинг предваряет рассказ, и которое целиком замыкает рассказ. В данном стихотворении преломляются история Хелен, и еще две истории женщин, которых она встречает на пути к кладбищу. Эти две женщины - ланкаширская женщина, которая бьется в истерике в военно-похоронном офисе, поскольку она не может точно сказать, ни как зовут ее сына, ни где он погиб. Возможно, ланкаширская женщина не знает, под каким именем записался ее сын, поскольку она его оставила, или его у нее забрали как незаконнорожденного ребенка. Вторая женщина - это миссис Скарсворт, которая посещает кладбища якобы по просьбам соседей, но в действительности, как, устав от лжи, посреди ночи она признается Хелен, она ездит на могилу своего тайного возлюбленного.

Внебрачная связь в то время однозначно считалась грехом и обществом, и самим Киплингом, и только через страдания и любовь такая связь могла быть прощена, и молить о прощении согрешившая женщина должна была, разумеется, Марию Магдалину, раскаявшуюся грешницу. Поэтому в трех строфах заключительного стихотворения женщины, скорбящие по своим близким, взывают именно к Марии Магдалине, ибо их утраты связаны с ложью и грехом - тайным возлюбленным, внебрачным сыном, и они лишены даже возможности открыто проявить свою скорбь. В последней строфе ноша снимается - в Судный день Господь поднимает камень с могилы и снимает тяжесть с них.

Последние слова стихотворения: «rolled the stone away», снова отсылают к Марие Магдалине, пришедшей к могиле Иисуса: «И вот, сделалось великое землетрясение, ибо Ангел Господень, сошедший с небес, приступив, отвалил камень от двери гроба и сидел на нем» (Матф., 28: 2). К концу рассказа ноша молчания, сокрытывающего грех, которая давит на героиню, наконец снимается с нее садовником, показавшем ей могилу Майкла и впервые вслух назвавшего его ее сыном.

Еще одна интерпретация заглавного персонажа появляется в работе Стивена Трута «Христос во Фландрии? - другой взгляд на «Садовника» Киплинга» (3). Он выражает сомнения в однозначности трактовки данного персонажа как Христа. Трут указывает, что в большинстве случаев садовники на военных кладбищах были британскими ветеранами войны, и Киплинг мог буквально описывать такого садовника, делая отсылку, в том числе, и на собственный труд на Королевскую комиссию по военным захоронениям, в которой он многие годы активно работал. Именно Киплинг сформулировал базовые принципы ее работы, и именно он писал для нее эпитафии и многие тексты как поэт и оратор, позже они были опубликованы в книге The Graves of the Fallen (1919).

Работа комиссия и ветеранов войны заключалась в том числе и в идентификации тел погибших, тем самым возвращению их из забвения пропавших без вести, и возвращении их могилы их близким. Для Хелен и других женщин из расказа Киплинга, садовник делает даже большее - в том смысле, что Хелен всю жизнь скрывала, что Майкл - ее сын, садовник, называя его таким образом, возвращает его из забвения, в котором он пребывал с самого своего рождения.

Переходя к роману Ремарка "На Западном фронте без перемен", перечислим только некоторые факты и особенности данного романа, которые позволяют нам связать его заглавие с заглавием рассказа Киплинга. Ремарк рассказывает о собственном опыте, он сам добровольцем пошел первую мировую войну и был ранен на фронте. Это первый роман писателя, написанный в 1927-1929 году, через два года после публикации рассказа Киплинга. В романе рассказывается о бытовых тяготах войны, используется солдатский жаргон, что прямо наследует киплинговским «Казарменным балладам». Хорхе-Луис Борхес в рецензии на книгу Эдварда Шенкса «Редьярд Киплинг» пишет, что «Пацифисты противопоставляют многотомному наследию Киплинга один-другой роман Эриха Марии Ремарка, забывая, что самые ошеломляющие открытия «На Западном фронте без перемен» - бытовые тяготы войны, признаки физического страха героев, солдатский жаргон на каждом шагу - сделал бичуемый ими Киплинг в «Казарменных балладах», первый выпуск которых увидел свет в 1892 году» (5, 535).

Как и у Киплинга, герои Ремарка сдержаны, чужды позе, патетике. Повествование ведется в дневниковой манере, рассказ о переживаемых событиях перемежается с размышлениями о войне и воспоминаниями о мирных днях. И наконец, последний параграф романа, в котором повествование резко переходит с первого лица на третье, кратко и бесстрастно сообщает читателю, что герой, Пауль, был убит в октябре 1918 г., «в один из тех дней, когда на всем фронте было так тихо и спокойно, что военные сводки состояли из одной только фразы: «На Западном фронте без перемен». Эта фраза из сводок новостей становится заглавием романа, акцентируя тем самым и последний момент жизни героя, и заканчивает повествование о нем.

В случае произведения крупной формы, каким является роман Ремарка, после этой ключевой фразы следует еще один параграф: «Он упал лицом вперед и лежал в позе спящего. Когда его перевернули, стало видно, что он, должно быть, недолго мучился, - на лице у него было такое спокойное выражение, словно он был даже доволен тем, что все кончилось именно так». И однако, акцент остается на фразе, ставшей заглавием романа, и к ней возвращается читатель после того, как заканчивает чтение и закрывает книгу.

Можно предположить, что Ремарк, желая рассказать о своем переживании и видении войны, учился у Киплинга, и изучал и «Казарменные баллады», и рассказ «Садовник», и перенял данный прием.

Тот же прием заглавия воспроизводится во рассказе Б. Виана «Мурашки». Этот рассказ дал название сборнику рассказов, опубликованному в 1949 году, уже после создания знаменитых романов Виана «Пена дней» (1946), «Осень в Пекине» (1946), романов Саливана «Я приду плюнуть на ваши могилы» (1946), «Мертвые все одного цвета» (1947) и «Уничтожим всех уродов» (1948). Рассказ написан в дневниковой манере, как и роман Ремарка, от лица американского солдата, высадившегося в Нормандии. В отличие от других произведений Виана, этот текст не богат неологизмами, не показывает фантастические объекты и существа. Только виановский черный юмор начинается с первых фраз текста: «Мы высадились сегодня с утра, и встретили нас паршиво - на побережье никого, только кучи мертвяков да ошметков от разбитых танков, грузовиков и парней. Пули сыпались со всех сторон, а я не любитель терпеть за здорово живешь такое безобразие. Мы спрыгнули в воду, там было глубже, чем казалось на взгляд, и я поскользнулся на консервной банке. Парню у меня за спиной снесло очередной пулей три четверти физиономии, и я прихватил консервную банку на память. Я сложил клочки его физиономии в свою каску и отдал ему, он отправился на перевязку, но, похоже, по дурной дорожке - ушел на глубину, а я не уверен, что под водой так уж хорошо видно и он не заблудится».

Текст Виана сходен с романом Ремарка и некоторыми линиями сюжета - здесь также рассказ об окопах, сражениях, а также ранении и пребывании в госпитале, интимном опыте. Отличаются тексты размерами: в романе Ремарка около 380 000 зн., у Виана - только 20 000 зн. Разумеется, герой Виана не станет давать клятву посвятить дальнейшую жизнь памяти и помощи семье своей жертвы, как делает герой Ремарка.

Конец также наступает внезапно: «Я все еще стою на мине. Сегодня утром мы отправились в дозор, и я, как всегда, был замыкающим; они все прошли мимо, а я почувствовал, как под ногой у меня щелкнуло, и застыл на месте. Они взрываются только когда с них сойдешь. Я бросил остальным все, что у меня было в карманах, и велел им уходить. Теперь я один. Надо бы подождать, пока они вернутся, но я им велел не возвращаться; можно было бы попробовать броситься на живот, но что за ужас жить без ног... У меня остался только блокнот и карандаш. Их я выброшу перед тем, как переступить с ноги на ногу, а переступить обязательно придется, потому что я сыт войной по горло, а еще потому, что нога у меня затекла и по ней бегут мурашки» (parce que j"ai assez de la guerre et parce qu"il me vient des fourmis).

Этот рассказ не привлекает большого внимания читателей и критиков. В сборнике работ коллоквиума де Сиризи (7), посвященном Б. Виану (23 июня - 2 августа 1976), в работе Герберта Дикноффа «Дискретный подход к творчеству Виана», приводится статистика знакомства читателей с различными текстами Виана: на первом месте, разумеется, «Пена дней» с этим произведением знакомо 75% рескондентов, далее следуют «Сердцедер» (67%), «Осень в Пекине» (25%), а «Мурашки» знают 10% читателей. Еще меньшее количество исследователей проявило интерес к этому рассказу.

Что же касается заимствований и влияний, то в целом у Виана находят достаточно большое количество образов англо-язычной культуры, как из области литературы, так и «паралитературы» - фильмов, в основном американских, музыки, в основном джаза. «Борис Виан <...> абсорбирует из джаза, из языка, из образов все кипение, все трагические, комические или трагикомические, живые и действующие ферменты литературы», пишет Жильбер Пестуро в работе «Англо-саксонское влияние в творчестве Бориса Виана» (6, 285-307). Среди предпочтений Виана в англо-американской литературе Жильбер Пестуро выделяет таких авторов, как Кэрролл, Уэльс, Джойс, Агата Кристи, и даже Шекспир. Из американских авторов на Виана, по мнению Пестуро, влияли Хэмингуэй, Фолкнер, Генри Миллер. Конкретно в «Мурашках» исследователь видит влияние американских фильмов братьев Маркс.

Однако автор не упоминает Киплинга, хотя уже в названии пьесы Виана «Строители империи» можно найти аллюзии на Киплинга - и к его «империалистической» поэзии (хрестоматийное именование Киплинга - певец Британской империи), и к его рассказу «Строители моста».

Заметим однако, что в случаях, когда Виан использует образы или даже сцены из других произведений, он не просто повторяет их, но трансформирует почти до неузнаваемости. Вспомним хотя бы его «пианококтейль» из «Пены дней», воспроизводящий конструкцию Дезэссента из романа Гюисманса «Наоборот», однако без категорической серьезности эстета ХIX века, или сцену молитвы о дожде в «Сердцедере», которая, по нашему мнению, воспроизводит аналогичную сцену «Саги о Йёсте Берлинге» Сельмы Лагерлёф. И в том, и в другом случае, Виан намеренно снижает стиль повествования, избавляет его от пафоса, от возвышенного стиля, будь то дендийский, или религиозный пафос.

Представляется, что неверно было бы искать писателей, влиявших на Виана, исключительно среди авторов, говорящих на том же, абсурдистском, изобретательном, невозможном языке. Скорее, Виан использует широкий спектр культуры, выбирает то, что его интересует и волнует, не повторяет и не воспроизводит, но трансформирует прием или сюжет по-своему.

И в «Мурашках» отказ от пафоса, от патетики, идет еще дальше, чем у Киплинга или Ремарка. Воспроизводя стиль «казарменного реализма», Виан доводит его до абсурда, до полного отрицания героики и патетики войны. Отсутствие показных эмоций, как и в рассказе Киплинга, только усиливает воздействие. Если Киплинг выносит за скобки эмоции персонажей, не показывает их переживания непосредственно, то персонажам Виана уже нечего крывать - они непрерывно и открыто существуют в этом состоянии. Говоря словами Иосифа Бродского: «Мы не знаем, зачем на деревьях листья. И, когда их срывает Борей до срока, ничего не чувствуем, кроме шока». Вот это привычное существование в состояние шока от бесконечных потерь, в котором находится человек в нечеловеческих условиях войны, и воссоздает Виан. В рассказе, таким образом, концентрируется и роман Ремарка, и, разумеется без спасительных христианских аллюзий - рассказ Киплинга. Поэтому представляется неслучайным, что и прием заглавия, воспроизводящего последнее слово рассказа - и значимое дял судеб героев, и резко обрывающее повествование, здесь копирует аналогичный прием Ремарка и Киплинга.

Литература.

Kipling, Rudyard. The Gardener // Collected Stories of Rudyard Kipling. New York: Knopf, 1994. Рр. 827-38.

Wilson, Edmund. The Kipling that Nobody Read // Kipling"s Mind and Art, ed. Rutherford. California: Stanford University Press, 1964.

Trout, Steven. Christ in Flanders?: another look at Rudyard Kipling"s "The Gardener" // Studies in Short Fiction, Spring, 1998.

Ремарк, Эрих Мария. На западном фронте без перемен. М.: Правда, 1985.

Борхес, Хорхе-Луис. Эдвард Шенкс «Редьярд Киплинг» // Х. -Л. Борхес. Собр. соч. в 4 тт.. Спб.: Амфора, 2005. Пер. Б. Дубина. Том 1, c. 533-535.

Vian, Boris. Les Fourmis. Le Terrain vague, 1965.

Виан, Борис. Мурашки. // Виан, Б. Мурашки. М.: Терра - Орлов и сын, 1994. Пер. И. Стаф. Сс. 8-35.

Boris Vian. Colloque de Cerisy. Paris, 10/18, 1977.

Dickhoff, Herbert. Approche discrete des nouvelles des Boris Vian. Pp. 333-345.

Pestureau, Gilbert. L"influence anglo-saxonne dans l"oeuvre de Boris Vian. Pp. 285-307.

Методическая разработка для урока по домашнему чтению.

Оригинальный рассказ Р.Киплинга «Садовник».

Pre-reading task

1. You are going to read the story "The Gardener".

What kind of reading do you prefer? What kind of books do you read?

1. Work in pairs. The story has an epigraph. Read the epigraph and try to define what kind of story you are going to read, what it is about.

Reading

Read pages 3-4 of the story. Copy out the words you don’t know. Look up the words in the dictionary and write down the translation. Pay attention to the pronunciation.

Comprehension check

1. Make up summaries of pages 3-4.
2. Here are the answers to some questions from pages 3-4.What are the questions?

1. A few weeks before his child was born.
2. The threat of lung trouble.
3. To the South of France.
4. From Bombay.
5. Under the name of Michael.

Vocabulary

1. How can you understand the following expressions? Find them in the text and translate.

1. George Turrell had tried his family severely since early youth.
2. She might well have washed her hands of the whole disgraceful affair.
3. As open as a day.
4. George had always been rather a black sheep.
5. So far as she knew.
6. But, for all his faults, she had been very fond of George.

1. Words that go together. There are two lines of the words. Match a word in A with a word in B.

1. Copy out the words from pages 3-4 that help you speak about George, Helen and Michael.

Grammar

There are a lot of examples of Past Perfect on pages 3-4. Fill in the gaps using the verbs in the correct form.

The village knew that George Turrell __________ (try) his family severely since early youth.

She was, at the time, under threat of lung trouble which __________ (drive) her to the South of France.

She admitted that George __________ always __________ (be) a black sheep.

But, for all his faults, she __________ (be) very fond of George, and she pointed out that little Michael had his father"s mouth to a line.

Speaking

Speak about George, Helen, Michael using your summaries and words.

What can you say about George"s and Helen"s characters?

По теме: методические разработки, презентации и конспекты

описание опыта организации работы учащихся 8-11 классов при ведении научных исследований в рамках международного проекта сотрудничества....

Разработка к урокам по домашнему чтению на английском языке по произведению Оскара Уальда "Великан-эгоист".

Разработка к урокам по домашнему чтению на английском языке по произведению Оскара Уальда "Великан-эгоист". Уроки домашнего чтения бесценны, т.к. учащиеся имеют возможность соприкоснуться с современны...

Разработка урока по домашнему чтению (2). УМК "English 5" авторы И.Н.Верещагина и др.

Разработка содержит упражнения на развитие фонетических, лексических и грамматических умений, а также упражнения на развитие устной речи...

Редьярд КИПЛИНГ

САДОВНИК

Rudyard KIPLING. The Gardener (1926)

Каждый в деревне знал, что Хелен Таррелл добросовестно исполняла свои обязанности, и особенно благородно вела себя по отношению к несчастному сыну своего единственного брата. Деревня знала также, что Джордж Таррелл с самой юности пытался жениться, и была не удивлена, когда услышала, что после многих неудачных попыток, он, инспектор индийской полиции, связался с дочерью офицера запаса, а затем умер при падении с лошади за несколько недель до рождения ребенка. К счастью, оба родителя Джорджа были к тому времени уже мертвы, и хотя тридцатипятилетняя незамужняя Хелен и могла бы спокойно умыть руки от всей этой постыдной истории, она чрезвычайно благородно взяла на себя заботу о младенце, хоть сама страдала в то время от заболевания легких, которое и привело ее на юг Франции. Она подготовила приезд няни с ребенком из Бомбея и встретила их в Марселе. Хелен была вынуждена рассчитать няню, из-за которой мледенец заболел детской дизентерией, и сама стала ухаживать за ним. Наконец, похудевшая и усталая, но торжествующая победу, поздней осенью она привезла полностью выздоровшего мальчика в свой хэмпширский дом.

Все эти детали были общеизвестны, ибо открытая как день Хелен придерживалась мнения, что скандалы только разгораются, если пытаться их замолчать. Она признавала, что Джордж всегда был кем-то вроде паршивой овцы, но все могло бы быть значительно хуже, если бы мать ребенка стала настаивать на своем праве удержать мальчика. К счастью, люди этого класса за деньги кажется сделали бы все, что угодно, и, поскольку Джордж всегда обращался именно к ней при всех своих неприятностях, она чувствовала себя вправе — и ее друзья соглашались с ней — разрушить эту связь с дочерью резервного офицера и предоставить ребенку свое попечение. Крещение, совершенное приходским священником, дало ему имя Майкл, и то был только первый шаг. Насколько она себя знала, она не была, как она говорила, любительницей детей, но, несмотря на все его прегрешения, очень гордилась Джорджем, и обращала внимание соседей, что линия губ у маленького Майкла в точности повторяла отцовскую, а это уже позволяло на что-то надеяться.

На самом деле у ребенка был скорее таррелловский лоб, крупный, невысокий и хорошо очерченный, и таррелловские широко посаженные глаза. Линия рта у него была несколько лучшей, чем семейная, формы. Но Хелен, не признававшая в его матери ничего хорошего, клялась, что он Таррелл весь, и, поскольку никто не стремился ей возражать, сходство было установлено.

Через несколько лет Майкл стал таким, какой всегда была Хелен, смелым, умным, и очень красивым. В шесть лет он захотел узнать, почему он не может называть ее «мамой», как другие мальчики зовут своих матерей. Она объяснила, что она только его тетушка, и что тетушки не то же самое, что мамочки, но что, если ему так хочется, он может называть ее «мамочкой» вечером, в кроватке, это будет тайное имя, известное только им двоим.

Майкл верно хранил их секрет, но Хелен, как обычно, все рассказала своим друзьям. Когда Майкл узнал об этом, он пришел в ярость.

— Зачем ты рассказала? Зачем ты рассказала? — успокоившись наконец, повторял он.

— Затем, что всегда лучше говорить правду, — отвечала Хелен, обнимая его, а он трясся от рыданий в своей кроватке.

— Да, но когда правда противная, это неправильно!

— Ты так считаешь, дорогой?

— Да, и, — она почувствовала, как маленькое тело становится жестким, — теперь, коли ты им рассказала, я больше не буду звать тебя «мамочкой». Никогда, даже на ночь!

— Разве это не жестоко? — мягко спросила Хелен.

— Мне все равно! Все равно! Ты сделала мне больно, и я буду делать больно тебе. Я буду делать тебе больно, пока буду жив!

— О, не говори так, дорогой! Ты не знаешь, как…

— Нет, буду! А когда я умру, тебе будет еще больней!

— Слава богу, я умру много раньше тебя, дорогой.

— Ха! Эмма сказала: «никогда не знаешь, где повезет», — Майкл говорил о старой, плосколицой няне, служившей в доме Хелен. — Многие маленькие мальчики умирают. И я тоже умру. Вот тогда увидишь!

У Хелен перехватило дыжание, и она направилась к двери, но вопль «Мама! Мама!» бросил ее обратно к Майклу, и они разрыдались вместе.

В десять лет, отучившись полгода в начальной школе, что-то или кто-то натолкнул его на мысль, что его гражданский статус не совсем законен. Он расспросил Хелен, с фамильной прямотой разбивая ее запинающуюся защиту.

— Не верю ни единому слову, — твердо сказал он наконец, — люди не стали бы так говорить, если бы мои родители были женаты. Но не беспокойся, тетушка. Я знаю такие случаи в английской истории и еще у Шекспира. Возьми хоть Вильгельма Завоевателя . А потом, раз, и эти люди становились самого первого сорта. Тебе ведь это неважно, то, что я… правда?

— Если бы что-либо могло… — начала она.

— Хорошо. Не будем больше говорить об этом, если ты сразу начинаешь плакать, — и он сам никогда больше не заводил об этом речь, но когда, два года спустя, ему удалось подхватить корь как раз во время каникул, и температура у него поднялась до 104 градусов , он бормотал только об этом, пока уверения Хелен, что ничто на земле и вне ее не изменит ее отношения к нему, не проникли наконец сквозь его состояние и действие делириума.

Семестры в школе и чудесные праздники: Рождество, Пасха и летние каникулы, следовали один за другим, разные и прекрасные как драгоценные бусины, нанизанные на единую нить, и Хелен берегла их как драгоценности. В свое время Майкл увлекался различными предметами, его вкусы менялись и уступали место следующим пристрастиям, но его чувство к Хелен только росло. Она отвечала ему со всей любовью, которой могла одарить его, исходя из своих чувств и средств. Майкл не был глуп, и война застала его как раз в начале того, что могло было стать весьма многообещающей карьерой.

Он получил стипендию, чтобы с октября начать учебу в Оксфорде. В конце августа он едва не попал в число тех вчерашних школьников, кто вызвался добровольцем на фронт и погиб в первые же дни войны, но капитан его школьных офицерских курсов , где он почти год был сержантом, вмешался и направил его в распоряжение батальона столь недавно сформированного, что половина его до сих пор носила красные мундиры , а другая половина болела менингитом из-за того, что им приходилось жить в переполненных сырых палатках. Хелен была шокирована мыслью о записи в добровольцы .

— Но так у нас в семье принято, — улыбался Майкл.

— Ты не собираешься утверждать, что все время верил в эту старую историю? — сказала Хелен. Эмма, ее служанка, к тому времени уже несколько лет как умерла. — Я давала тебе честное слово, и я даю его тебе снова, что… что все в порядке. В самом деле.

— О, это меня не беспокоит. Никогда не беспокоило, — храбро ответил он. — Что я имел в виду, так это что если б я вызвался сам, я бы раньше попал на представление. Как мой дед.

— Не говори так! Ты что, боишься, что это закончится слишком скоро?

— Вряд ли нам так повезет. Ты ведь знаешь, что говорит К .

— Да, но мой банкир сказал в прошлый понедельник, что это вряд ли продлится до Рождества — по финансовым причинам.

— Надеюсь, он прав, но наш полковник — а он военный — говорит, что это надолго.

Батальону Майкла повезло в так называемых «побывках», поскольку он занимался защитой береговой линии в неглубоких окопах Норфолкского побережья. Оттуда их послали на север оборонять вход в шотландскую дельту, и, наконец, неделями удерживали на ничем не основанных слухах об удаленной службе. Но, в тот самый день, когда Майкл собирался на целых четыре часа повидаться с Хелен на железнодорожной станции, они были брошены в Лу на поддержку несущего потери полка, и у него хватило времени только на то, чтобы послать ей прощальную телеграмму.

Во Франции удача снова была с батальоном. Их разместили около Салиента , где они заслужили похвалу во время битвы при Сомме , и заняли позиции в Арментьерах и Лавентийских секторах как раз к началу битвы. Их благоразумный командир полагал, что собственные фланги следует защищать и копать для этого окопы, он переместил их помогать проводить телеграфную связь и использовал в основном в окрестностях Ипра.

Месяцем позже, и как раз после того как Майкл написал Хелен, что ничего особенно не происходит и волноваться не о чем, снаряд, прилетевший на туманном рассвете, мгновенно убил его. Следующий снаряд снес крышу и бросил на его тело то, что было стеной конюшни, так что никто, кроме экспертов, не догадался бы, что здесь что-то произошло.

В тому времени деревня уже имела опыт в войне, и, по английскому обычаю, выработала ритуал для встречи подобных известий. Почтальонша передала официальную телеграмму для мисс Таррелл своей семилетней дочери и заметила садовнику священника: «Теперь настал черед мисс Таррелл». Он ответил, думая о собственном сыне: «Ну, он продержался дольше других». Девочка подошла к двери громко рыдая, потому что мастер Майкл, бывало, угощал ее сладостями. Некоторое время спустя Хелен обнаружила себя за тем, что она аккуратно, одну за другой, опускает занавески. Она сразу стала твердо говорить всем: «Пропал — означает погиб». Затем она заняла место в веренице тех, кто прошел неизбежной чередой печальных переживаний. Священник, конечно, говорил о надежде и предсказывал, что скоро она получит весточку из лагеря военно-пленных. Несколько друзей тоже рассказывали ей совершенно правдоподобные сказки, случившиеся всегда с другими женщинами, к которым, спустя месяцы и месяцы молчания, чудесным образом вернулись их пропавшие близкие. Другие убеждали ее связаться с надежными структурами, которые могли бы запросить нейтральные благотворительные организациями, а те могли бы вытянуть точную информацию из самых секретных немецких тюрем. Хелен делала все, что ей советовали и подписывала все, что клали перед ней.

Однажды, на одной из побывок, Майкл привел ее на военную фабрику, где она увидела, как изготавливают снаряд — от куска железа до почти законченного военного объекта. Тогда ее поразило, что несчастная вещь ни на секунду не остается одна, и теперь, готовя очередные документы, она говорила себе: «из меня изготавливают лицо, утратившее ближайшего родственника».

В свое время, когда все организации выразили глубокое и искреннее сожаление, что они не могут ей что-либо сообщить, и т.д., что-то внутри нее погасло, и все чувства растворились в конце концов в благословенной апатии. Майкл погиб, и ее мир остановился, и она была одна в абсолютном потрясении от этой остановки. Теперь она стояла на месте, мир продолжал крутиться, но ее это не касалось — никаким образом, ни с какой стороны, к ней это не относилось. Она знала это по той непринужденности, с которой ей удавалось избегать имени Майкла в разговоре и склонять голову под должным углом, выражая надлежащие слова соболезнований.

В благословенности этого утешения даже прекращение военных действий со всеми его колоколами пронеслось поверх ее головы и осталось ею незамеченным. В конце следующего года она переборола свое физическое отвращение к молодым, кто вернулся живыми, так что смогла здороваться с ними и почти сердечно желать им добра. Она не интересовалась никакими последствиями, общественными или личными, этой войны, но, находясь от нее на огромном расстоянии, заседала в различных общественных комитетах и поддерживала предложения — она сама слышала, как их произносили — о создании специльных мест для военных мемориалов.

Затем к ней, как к ближайшему родственнику, пришло официальное уведомление, написанное несмываемым карандашом, с завернутым в письмо серебрянным идентификационным диском и часами, в ознаменовании того факта, что тело лейтенанта Майкла Таррелла найдено, идентифицировано и погребено в Хейгерзильстком третьем военном кладбище . Письмо с рядом и номером могилы прилагалось.

Таким образом Хелен поняла, что ее сдвинули в следующий этап процесса производства — к миру торжествующих или сломленных родственников, которые теперь твердо знали, что на земле есть алтарь, к которому они могут возложить свою скорбь. Вскоре она узнала, и это было ясно из расписания железных дорог, что поехать и посетить могилу не представляет никакой сложности и совершенно не нарушит обычного образа жизни.

— Насколько иначе, — сказала жена священника, — было бы, если бы он был убит в Месопотамии, или даже на Галиполи .

Мучение проезда через канал было схоже с началом некого вида второй жизни. Хелен попала в новый мир непонятных названий и узнала, что до Хейгерзильсткого третьего можно легко добраться вечерним поездом, который подходит к утреннему кораблю, и что на расстоянии всего трех километров от Хейгерзиля есть небольшая комфортабельная гостиница, где можно вполне прилично провести ночь, а наутро отправиться к нужной могиле. Все это она узнала от представителя власти, жившего на окраине маленького городка в деревянном, крытом дерматином сарае, полном известковой пыли и клочков бумаги.

— Кстати, — сказал он, — вы, разумеется, знаете, где ваша могила?

— Да, спасибо, — сказала Хелен и показала ему ряд и номер, которые она напечатала на маленькой пишущей машинке Майкла.

Офицер начал было проверять номер в одной из многих своих книг, но тут между ними втиснулась крупная ланкаширская женщина и стала умолять, чтобы он сказал ей, где она может найти своего сына, бывшего капралом в ASC . Его настоящее имя, рыдала она, было Андерсон, но, как приличный человек, он, конечно, записался под именем Смит. Он был убит в Дикибуше, в начале 1915-го. У нее нет его идентификационного номера, и она не знает, которым из двух своих имен он пользовался на службе, но ее туристический билет истекает в конце пасхальной недели, и если до того времени она не сможет найти своего ребенка, она сойдет с ума. После этого она повалилась на грудь Хелен, но жена служащего вовремя выскочила из маленькой спальни за приемной, и они втроем подняли женщину на кровать.

— Они часто так себя ведут, — сказала жена служащего, распуская тугие ленты шляпки, — вчера она говорила, что он был убит при Хуге . Вы уверены, что знаете, где ваша могила? Это очень важно.

— Да, спасибо, — сказала Хелен, и поспешила наружу, прежде чем женщина на кровати снова начала голосить.

Кошмар продолжился чаепитием в переполненной деревянной постройке с фальшивым фасадом, в комнате с обоями в лиловую и голубую полоску. Она заплатила по счету перед вялой, безцветной английской женщиной, которая, услышав ее вопрос о поезде на Хейгерзиль, вызвалась ехать вместе с ней.

— Я тоже еду в Хейгерзиль, — объяснила та, — не в Третий Хейгерзилький, мне нужна Сахарная фабрика, хотя теперь они называют ее Розьер. Это сразу на юг от Третьего Хейгерзиля. Вы уже заказали комнату в гостинице?

— Да, спасибо. Я послала им телеграмму.

— Это правильно. Иногда там полно народу, а иногда — ни души. Но они установили ванные комнаты в старом Золотом Льве, это гостиница на западной стороне Сахарной фабрики, и теперь, по счастью, люди в основном едут туда.

— Для меня это все внове. Я здесь впервые.

— В самом деле? А я здесь уже в девятый раз со времен окончания войны. Не для меня самой. Я, слава Богу, никого не потеряла. Но, как у всякой другой, у меня много друзей, которые кого-то потеряли. Я приезжаю сюда так часто, как только могу. Я знаю, им становится легче, когда кто-то просто смотрит на… на место, и рассказывает им обо всем. К тому же я могу делать для них фотографии. У меня такой длинный список просьб.

Она нервно засмеялась и похлопала по висевшему на ремне фотоаппарату.

— В этот раз мне нужно посетить двух или трех на Сахарной фабрике, и кучу других на других кладбищах. Мой метод, знаете ли, это накопить побольше поручений и расставить их по порядку. А когда их у меня набирается достаточно, чтобы того стоило, поехать в какое-то место, я мчусь туда и пробегаюсь по ним. Это в самом деле утешает людей.

— Могу себе представиь, — ответила Хелен, дрожа при входе в поезд.

— Конечно, утешает. Разве это не здорово, что у нас сидения у окна? Им это нужно или они не просили бы меня этого делать, разве не так? У меня тут список из двенадцати или пятнадцати поручений, — она снова подхватила свой кодак, — и сейчас я должна буду рассортировать их. О, забыла вас спросить. Кто у вас?

— Племянник, — сказала Хелен, — но я была очень к нему привязана.

— Да-да! Иногда я думаю, чувствуют ли они после смерти? Как вы думаете?

— О, я не… я не осмеливаюсь размышлять о такого рода вещах, — ответила Хелен, почти поднимая руки, чтобы удержать женщину на расстоянии.

— Возможно, это и к лучшему, — сказала женщина, — я полагаю, чувства потери уже достаточно. Ну, не буду вас больше беспокоить.

Хелен была ей благодарна, но когда они приехали, миссис Скарсворт (они обменялись именами) настояла, что будет ужинать за одним с ней столом, и после еды, в небольшом отвратительном салоне, полном тихо переговаривающихся родственников, она принялась рассказывать Хелен о своих «поручениях», излагать биографии погибших, перечислять, где она с ними познакомилась и рассказывать об их близких. Хелен вытерпела почти до половины десятого, пока наконец не спаслась бегством в свою комнату.

Почти сразу же раздался стук в дверь, и миссис Скарсворт вошла, прижимая руку с ужасным списком к груди.

— Да, да, я знаю, — начала она, — я вам уже надоела, но я хочу кое-что вам рассказать. Вы… вы не замужем, да? Тогда вы наверно не будете… Ну, да это не важно. Я должна кому-нибудь рассказать. Я больше не могу с этим жить.

— Но прошу вас…

Миссис Скарсворт молча попятилась, закрывая дверь.

— Одну минуту, — сказала она, — вы… вы знаете, эти мои могилы, о которых я вам внизу рассказывала… Это в самом деле поручения. По крайней мере, некоторые из них, — ее глаза кружили по комнате. — Какие странные у них в Бельгии обои, вы не находите?.. Да. Я клянусь, что это поручения. Но есть могила , вы знаете, и… и он значил для меня больше, чем кто-либо на свете. Вы понимаете?

Хелен кивнула.

— Больше, чем кто-либо на свете. И, конечно, он не должен был. Он не должен был ничего для меня значить. Но он значил . Вот и все.

— Но почему вы рассказываете мне об этом? — обреченно спросила Хелен.

— Потому что я так устала от лжи. Устала лгать — всегда лгать, год за годом. Когда я не лгу словами, я должна лгать поступками, и я всегда должна лгать мыслями. Вы не понимаете, что это такое. Он был для меня всем, чем не должен был быть — одним-единственным, настоящим, что случилось со мной в жизни, и я должна притворяться, что это не так. Я должна следить за каждым своим словом, и думать, какую ложь я должна сказать следующей, и так годы и годы!

— Сколько лет? — спросила Хелен.

— Шесть лет и четыре месяца до того, и два с тремя четвертями после. Я ездила к нему восемь раз. Завтра будет девятый, и… и я не могу, я не могу снова пойти к нему, чтоб никто на свете об этом не знал. Я должна быть честной хоть с кем-то, прежде чем я приду к нему. Вы понимаете? Это не для меня . Я никогда не была особенно честной, даже когда была маленькой. Но это нужно для него . Поэтому, поэтому я, я должна была все вам рассказать. Я не могу больше держать это в себе. Не могу!

Она подняла свои сцепленные вместе руки почти до лица, и резко бросила их, все такие же сцепленные, вниз, до бедер. Хелен устремилась к ней, схватила ее руки, склонила над ними голову и прошептала: «О, дорогая! О, моя дорогая!». Миссис Скарсворт отступила, ее лицо покрылось пятнами.

— О Боже! — сказала она, — вы так это восприняли?

Хелен не могла выговорить ни слова, и женщина выбежала из комнаты. Но Хелен еще не скоро смогла заснуть.

На следующее утро миссис Скарсворт рано покинула гостиницу, и Хелен одна пошла к Третьему Хейгерзилю. Кладбище, где все еще велись работы, находилось в пяти-шести футах от дороги, вдоль которой оно тянулось на протяжении сотен ярдов. Дренажные трубы, уложенные через глубокие канавы, служили входами за недостроенную ограду. Хелен поднялась по нескольким обитым деревом земляным ступенькам и увидела целое поле того, от чего у нее перехватило дыхание. Она не знала, что Третье Хейгерзильское уже насчитывает двадцать одну тысячу захоронений. Вокруг нее простиралось беспощадное море черных крестов, к которым были приколочены полоски штампованных жестянок, висевших на них под всеми углами и направлениями. Она не могла заметить в них никакого порядка, только множество траурных полосок, прибитых к ним на уровне пояса. Она шла вперед, безнадежно шагала налево и направо, не понимая, как ей отыскать нужную могилу. На расстоянии белел ряд плит. Это оказался уголок в две или три сотни могил, для которых уже были установлены плиты, где росли цветы, и на которых зеленела свежепосаженная трава. Она ясно, вплоть до самого края ряда, видела вырезанные на плитах имена, и, убеждаясь в своей ошибке, поняла, что искать нужно не здесь.

Человек стоял на коленях за линией могильных плит — очевидно, садовник, ибо он высаживал молодое растение в свежую землю. Она подошла к нему с бумагой в руке. Он поднялся при ее приближении и без вступления или приветствия спросил: «Кого вы ищете?»

— Лейтенанта Майкла Таррелла, моего племянника, — ответила Хелен медленно, слово за словом, как она делала это многие тысячи раз в жизни.

Человек поднял взгляд и посмотрел на нее с бесконечной жалостью, прежде чем повернуться от свежевскопанной земли к голым черным крестам.

— Пойдемте со мной, — сказал он, — и я покажу вам, где лежит ваш сын.

Когда Хелен уходила с кладбища, она оглянулась в последний раз. Вдалеке она увидела человека, склонившегося над молодыми растениями, и пошла прочь, думая, что это садовник.

Примечания .
Рассказ Киплинга «Садовник» был написан за несколько дней, с 10 по 27 марта 1925 года, сразу после посещения Киплингом бывших полей битв во Фландрии, ставших военными кладбищами, где были похоронены британские солдаты, погибшие в Первую мировую войну. Сам Киплинг потерял в этой войне сына Джона, тело которого так и не было найдено при жизни писателя. Впервые рассказ был опубликован в апреле 1926 года в журнале McCall’s Magazin , и затем в сборнике 1926 года Debits and Credits . Критики считали этот рассказ одним из лучших, если не лучшим рассказом Киплинга.

Последние слова рассказа, «думая, что это садовник» отсылают к строчке евангелия от Иоанна (20: 11-18), встрече Марии Магдалине с Иисусом после распятия: «Она, думая, что это садовник, говорит Ему: господин! если ты вынес Его, скажи мне, где ты положил Его, и я возьму Его».

Исследователь творчества Киплинга Эдмунд Вильсон полагает, что «это первый случай, когда Христос Киплинга проявляет жалость, и сам Киплинг жалеет, а не гордится дисциплинированными и выносливыми британцами» (Wilson, Edmund. The Kipling that Nobody Read // Kipling’s Mind and Art , ed. Rutherford. California: Stanford University Press, 1964, pp. 68-69).

За текстом следует стихотворение из четырех строф, последняя из которых служит рассказу также и эпиграфом. В трех начальных строфах стихотворения три женщины, скорбящие по своим близким, Хелен, миссис Скарсворт и неназванная ланкарширская женщина, поочередно взывают к Марии Магдалине. Внебрачная связь, однозначно признававшаяся грехом в английском обществе начала ХХ века, не позволяла этим женщинам открыто скорбеть по своим утерянным тайным возлюбленным или незаконорожденным сыновьям. Поэтому их молитва обращена к раскаявшейся грешнице, Марие Магдалине, ибо только через страдание и любовь их грехи могли бы быть прощены. Последняя строфа стихотворения написана уже от лица самой Марии Магдалины. Последние строки, в оригинале «rolled the stone away», снова отсылают к евангелию: «И вот, сделалось великое землетрясение, ибо Ангел Господень, сошедший с небес, приступив, отвалил камень от двери гроба и сидел на нем» (Матф., 28: 2).

С однозначностью интерпретации садовника Киплинга как Христа не соглашается Стивен Трут, в работе «Христос во Фландрии? — другой взгляд на «Садовника» Киплинга» (Trout, Steven. Christ in Flanders?: another look at Rudyard Kipling"s «The Gardener» // Studies in Short Fiction, Spring, 1998) напоминающий, что во многих случаях садовники военных кладбищей были британскими ветеранами войны, и Киплинг мог буквально описывать такого садовника, делая отсылку, в том числе, и к собственной работе на королевскую похоронную комиссию. Киплинг многие годы активно трудился в королевской комиссии по военным захоронениям, именно он сформулировал базовые принципы ее работы и писал для нее эпитафии и многие тексты как поэт и оратор. Эти тексты были опубликованы в книге The Graves of the Fallen (1919). Работа комиссия заключалась в том числе и в идентификации тел погибших, тем самым возвращении их близким из забвения пропавших без вести. Для Хелен и других женщин из рассказа Киплинга, садовник делает даже больше — в том смысле, что Хелен всю жизнь скрывала, что Майкл — ее сын, садовник, называя его таким образом, возвращает его из забвения, в котором он пребывал с самого своего рождения.

(1) Вильгельм Завоеватель — английский король Вильгельм I был сыном герцога Нормандского Роберта и Арлетты, дочери дубильщика кож из Фалейса. Герцог признал его как сына и наследника, но после его смерти другие претенденты пытались оспорить право Вильгельма на наследство. В двадцать лет Вильгельм с помощью короля Франции Генриха I подавил восстание в провинциях Бессин и Котанген и стал признанным сувереном, а в сентябре 1066 году его войска высадились в Англии и в то же рождество Вильгельм был коронован в Вестминстере.
В пьесе Шекспира «Король Иоанн» действует Фоконбридж, незаконнорожденный сын Ричарда Львиное Сердце. А в трагелии «Король Лир» один из наиболее отрицательных персонажей — незаконнорожденный Эдмонд.

(2) 104 градусам по Фаренгейту соответствует 40 градусов по Цельсию.

(3) Школьные офицерские курсы, где молодые люди получали некоторое военное образование, были в большинстве частных английских школ того времени.

(4) В 1914 году у большей части британской пехоты были парадные мундиры красного цвета, в то время как цвет хаки, введенный во время англо-бурской войны, служил только для обычной формы.

(5) В то время запись добровольцем в армию зачастую считалась постыдной в добропорядочном обществе.

(6) К. — фельдмаршал лорд Китченер (Kitchener of Khartoum), был военным министром в начале августа 1914.

(7) Битва при Лу происходила в сентябре-октябре 1915-го года. В этом сражении погиб сын Киплинга.

(8) Салиент — область в окрестности Ипра (Бельгия), где союзники вторглись на территорию, удерживаемую немцами. Ипр в годы Первой мировой войны был почти полностью разрушен.

(9) Битва при Сомме происходила в июле-ноябре 1916-го, союзники потеряли в ней более 600 000 человек, из них убитыми и без вести пропавшими около — 150 000 человек.

(10) Арментьеры и Лавенти — области к юга от Ипра, на французской стороне французско-бельгийского фронта.

(11) Компьенское перемирие, ознаменовавшее окончание Первой мировой войны, было подписано в 11 часов утра 11 ноября 1918 года.

(12) Хейгерзиль — вымышленное название, предположительно составленное из нем. Hag (ограда; роща) и Seele (душа).

(13) Месопотамия и Галиполи были местами неудачных высадок союзников в 1915-1916 годах. Месопотамия расположена на территории современного Ирака, Галиполи — в Турции.

(14) ASC — Army Service Corps, армейский вспомогательный корпус. Возможно, ланкаширская женщина не знает, куда записался ее сын и под каким именем, поскольку она его оставила, или его у нее забрали как незаконнорожденного ребенка.

(15) Хуг — местечко между Ипром и Менин Гейтом на севере Франции.

САДОВНИК

Хранить – вот мой удел –
Одну из всех могил,
Но Бог с Небес призрел,
И камень отвалил.
За годы слез настал
Тот день, и час пробил:
Плач Ангел услыхал
И камень отвалил!

Каждый в деревне знал, что Хелен Тарелл исполняет свой долг в отношении всего своего мирка, и особенно в отношении несчастного сына своего единственного брата. Деревня также знала, что Джордж Тарелл был испытанием для своей семьи с ранней юности, и не была сильно удивлена, услышав, что после многих предпринятых и отброшенных попыток начать с нуля он, инспектор индийской полиции, связался с дочерью отставного сержанта, и умер, упав с лошади за несколько недель до рождения своего ребенка.
Отец и мать Джорджа, слава Богу, уже скончались, и хотя Хелен, тридцатипятилетняя и независимая, прекрасно могла бы умыть руки в отношении этого постыдного случая, она благородно взяла заботу на себя, хотя в то время ей угрожала болезнь легких, что вынудило ее отправиться на юг Франции. Она устроила переезд ребенка и его няньки из Бомбея, встретила их в Марселе, выходила младенца во время приступа детской дизентерии, вызванного небрежностью няньки, которую она рассчитала, и наконец, исхудалая и измученная, но торжествующая, поздней осенью привезла полностью выздоровевшего мальчика в свой Хэмпширский дом.
Все эти подробности стали общим достоянием, ибо Хелен была открыта, как день, и полагала, что скандалы только усиливаются при попытке их замолчать. Она признавала, что Джордж всегда был порядочной паршивой овцой, но дела могли бы обернуться гораздо хуже, если бы мать настаивала на своем праве оставить себе мальчика. К счастью, кажется, люди этого класса сделают почти что угодно за деньги, и, поскольку Джордж всегда обращался к ней в своих затруднениях, она чувствовала себя вправе – друзья согласились с ней – оборвать связи с сержантским родством и дать ребенку все возможные преимущества. Крещение с именем Майкл, совершенное ректором прихода, было первым шагом. Насколько она сама себя знала, сказала Хелен, она не была любительницей детей, но при всех своих недостатках, все же очень любила Джорджа; и она обращала внимание на то, что линия рта маленького Майкла была сходна с отцовской; а это хоть что-то для начала.
На самом деле в Майкле верно воспроизвелся Тарелловский лоб, широкий и низкий, хорошо очерченный, с широко расставленными глазами под ним. Его рот был несколько лучшей формы, нежели фамильный образец. Но Хелен, которая не признавала ничего доброго со стороны его матери, торжественно заявляла, что он – Тарелл с ног до головы, и поскольку возражать было некому, сходство было установлено.

За несколько лет Майкл занял свое место, столь же общепризнанно, как всегда занимала свое место Хелен, – бесстрашный, философского склада и довольно приятной внешности. В шесть он захотел знать, почему он не может называть ее "мама", как другие мальчики зовут своих матерей. Она объяснила, что она – только тетя, и что тети – это не совсем то же самое, что мамы, но что, если ему это приятно, он может называть ее "мама", всякий раз, когда будет ложиться спать, и это будет домашнее прозвище между ними.
Майкл верно хранил свой секрет, но Хелен, как обычно, рассказала о случившимся своим друзьям; что привело Майкла в ярость, когда он узнал об этом.
– Зачем ты сказала? Зачем ты сказала? – прозвучало наконец в конце шторма.
– Потому что всегда лучше говорить правду, – отвечала Хелен, обнимая его рукой, когда он трясся в своей кроватке.
– Прекрасно, но когда правда противная, я не думаю, что это хорошо.
– Неужели, дорогой?
– Нет, не хорошо, и, – она почувствовала, что маленькое тело напряглось, – теперь, раз ты сказала, я больше не стану звать тебя "мама" – даже когда ложусь спать.
– Но не будет ли это недобрым? – мягко сказала Хелен.
– Мне все равно! Мне все равно! Ты сделала мне больно внутри, и я сделаю больно тебе. Я буду делать тебе больно, пока я живу!
– Не говори, о, не говори так, дорогой! Ты не знаешь, что…
– Я буду! А когда я умру, я сделаю тебе еще больнее!
– Благодарение Богу, я умру гораздо раньше тебя, мой милый.
– Ха! Эмма говорит: "Никогда не знаешь наперед", – (Майкл разговаривал со старой плосколицей служанкой Хелен). – Полно мальчиков умирает очень рано. И я тоже. Тогда ты увидишь!
У Хелен перехватило дыхание, и она двинулась к дверям, но вопль "мама! мама!" вернул ее назад, и двое заплакали вместе.

В десять лет, после двух семестров приготовительной школы, что-то или кто-то навел его на мысль, что его социальный статус не вполне правилен. Он атаковал Хелен вопросами, разбив ее запинающуюся защиту с фамильной прямотой.
– Не верю ни одному слову, – весело сказал он в конце. – Никто не говорил бы того, что говорят, если бы мои родители были женаты. Но ты не волнуйся, тетушка. Я нашел все про таких, как я, в Истории Англии и в отрывках из Шекспира. Вильгельм Завоеватель, для начала, и – о, уйма разных людей, и все они вышли в первый сорт. Это ничего не меняет для тебя, если я такой – ведь правда?
– Да неужели что-нибудь могло бы… – начала она.
– Прекрасно. Мы не будем больше об этом говорить, раз ты от этого плачешь. – По своей воле он больше не упоминал об этой вещи, но когда, два года спустя, умудрился заболеть корью во время каникул, и температура поднялась до ста четырех, то ни о чем другом он не бормотал, пока голос Хелен, наконец прорезавший бред, не достиг его с уверением, что ничто в целом мире или за его пределами не сможет ничего изменить между ними.

Семестры в закрытой школе и восхитительные рождественские, пасхальные и летние каникулы следовали один за другим, разнообразные и великолепные, как драгоценные камни на нити; и Хелен дорожила ими, как драгоценными камнями. В свое время появлялись у Майкла его собственные интересы, которые шли своим чередом и уступали место другим; но его интерес к Хелен был постоянным и всегда растущим. Она платила ему всей привязанностью, какую имела, и всем, чем могла располагать в смысле совета или денег; и поскольку Майкл не был дураком, Война застала его как раз перед началом, по-видимому, самой многообещающей карьеры.
В октябре он должен был отправиться в Оксфорд, со стипендией. В конце августа он чуть было не присоединился к первому жертвоприношению мальчишек из привилегированных школ, которые сами встали в строй; но капитан его его корпуса военной подготовки, где он сам состоял сержантом около года, помешал ему и направил его прямиком на должность в батальон столь новый, что половина состава еще носила старую красную форму, а другая половина служила почвой для менингита, живя в переполненных сырых палатках. Хелен была потрясена этой мыслью о немедленном добровольном поступлении в армию.
– Но это фамильное, – засмеялся Майкл.
– Неужели ты хочешь сказать мне, что ты все это время верил той истории? – сказала Хелен. (Эмма, ее служанка, уже несколько лет как умерла). – Я дала тебе мое слово чести – и я даю его снова – что – что все в порядке. Это так, на самом деле.
– О, это меня не беспокоит. И никогда не беспокоило, – храбро ответил он. – Что я имел в виду, так это что я попаду на представление раньше, если пойду добровольцем – как мой дед.
– Не говори так! Что же, ты боишься, что все так скоро закончится?
– Все не так здорово. Ты знаешь, что говорит К.
– Да. Но мой банкир сказал мне в прошлый понедельник, что все это не может продлиться дольше Рождества – по финансовым причинам.
– Надеюсь, он прав, но наш полковник – а он из кадровых – говорит, что это будет долгая работа.

Батальон Майкла был удачлив, поскольку по некоторой случайности, означавшей несколько отпусков, он был отправлен на прибрежную оборону по мелким траншеям Норфолкского берега; отсюда послан на север следить за устьем Шотландского эстуария, а последнее время неделями упорно держался беспочвенных слухов о дальней службе. Но в тот самый день, когда Майкл должен был встретиться с Хелен на целых четыре часа возле железнодорожного узла вверх по линии, батальон был брошен в дело с целью восполнить потери Лоо, так что он успел только послать ей прощальную телеграмму.
Во Франции удача снова сопутствовала батальону. Он был высажен близ Сальена, где вел привольную и необременительную жизнь, когда подготавливалось сражение под Соммой; и наслаждался спокойствием секторов Арментьера и Лаванти, когда это сражение началось. Обнаружив, что батальон имеет здравые понятия о защите своих собственных флангов и может рыть землю, благоразумный командующий украл его у его собственной дивизии, под предлогом помощи в прокладке телеграфа, и свободно воспользовался им в районе Ипра.
Месяц спустя, и как раз после того, как Майкл написал Хелен, что ничего особенного не происходит, и следовательно, нет нужды волноваться, осколок снаряда, павший из сырого рассвета, убил его на месте. Следующий снаряд вырвал с корнем и обрушил поверх тела то, что было фундаментом стены амбара, так аккуратно, что никто, кроме эксперта, не угадал бы, что случилось нечто неприятное.
К этому времени деревня имела уже большой опыт войны, и, на английский манер, выработала некий ритуал для встречи с нею. Когда почтовая служащая передала своей семилетней дочери официальную телеграмму для вручения мисс Тарелл, она заметила садовнику ректора: "Вот пришла и очередь мисс Хелен". Тот ответил, думая о собственном сыне: "Ну, он продержался дольше других". Сама девочка подошла к парадной двери, ревя в голос, потому что мастер Майкл часто давал ей сласти. Некоторое время спустя Хелен обнаружила, что тщательно опускает ставни одну за другой, и серьезно говорит каждой: "Без вести – всегда означает погиб". Затем она заняла свое место в печальной процессии, принужденной проходить через неизбежную последовательность бесполезных эмоций. Ректор, разумеется, очень скоро проповедал надежду и пророческое слово из лагеря для военнопленных. Несколько друзей тоже сообщили ей совершенно правдивые истории, но всегда о каких-то других женщинах, которым, после месяцев и месяцев молчания, были чудесно возвращены их пропавшие без вести близкие. Другие понуждали ее связаться с надежными секретарями организаций, которые могли бы связаться с благожелательными нейтралами, которые могли бы добыть точную информацию от самых секретных комендантов этих гуннов. Хелен связывалась, и писала, и подписывала все, что было предложено или положено перед ней.
Когда-то, во время одного из отпусков Майкла, он взял ее на фабрику оружия, где она увидела процесс изготовления снаряда от железной болванки до почти готового образца. Ее поразило, что все время несчастную вещь не оставляют в покое ни на одну секунду; и – "из меня изготавливают ближайшего родственника погибшего", – сказала она себе, подготавливая документы.

В свое время, когда все организации глубоко или искренне выразили сожаление по поводу своей неспособности проследить и т.д., что-то в ней сломилось, и все чувства – кроме благодарности за облегчение – пришли к концу в благословенной пассивности. Майкл был мертв и ее мир остановился, а она осталась наедине с полновесным ударом этой остановки. Теперь она стояла, а мир двигался вперед, но ее это не касалось – никаким образом и ни в каком отношении это ее не трогало. Она сознавала это по той легкости, с какой могла обронить имя Майкла в разговоре и склонить голову под должным углом, в ответ на должный шепот сочувствия.
В благословенном сознании этого облегчения, Перемирие со всеми его колоколами пронеслось над ней и миновало незамеченным. В конце следующего года она преодолела свое физическое отвращение к живой и возвратившейся молодежи, так, что смогла пожимать им руки и почти искренне желать всего доброго. Она не чувствовала никакого интереса к национальным или личным последствиям войны, но, двигаясь в бесконечном отдалении, заседала в различных комитетах и придерживалась твердых взглядов – она слышала себя излагающей их – касательно участка для предполагаемого деревенского Военного Мемориала.
Затем к ней, как к ближайшей родственнице, поступило официальное сообщение, подкрепленное страницей письма несмываемым карандашом, серебрянным личным жетоном и часами, сообщающее, что тело лейтенанта Майкла Тарелла было найдено, идентифицировано и перезахоронено на Военном кладбище Хагензееле-Три – буква, означающая ряд, и номер могилы в ряду были указаны надлежащим образом.
Так Хелен обнаружила себя перемещенной в другой процесс производства – в мир, полный ликующих или сломленных родственников, теперь уже твердо уверенных, что есть алтарь на земле, куда они могут возложить свою любовь. Вскоре они рассказали ей, и сделали ясным посредством расписаний, как это легко и как мало препятствует ходу жизненных дел отправиться и увидеть чью-либо могилу.
– Это совсем не то же самое, – как сказала жена ректора, – как если бы он был убит в Месопотамии или даже в Галлиполи.

Агония, вызванная пробуждением к своего рода второй жизни, перевезла Хелен через Канал, где, в новом мире аббревиатур, она выяснила, что Хагензееле-Три можно с удобством достигнуть послеполуденным поездом, согласованным с прибытием утреннего судна, и что менее чем в трех километрах от самого Хагензееле есть маленький комфортабельный отель, где можно провести вполне комфортабельную ночь, и повидать могилу на следующее утро. Все это она узнала от представителя Центральных властей, проживающего в дощатом крытом толем сарае на окраине разрушенного города клубящейся известковой пыли и развевающихся бумаг.
– Кстати говоря, – сказал он, – вы, конечно же, знаете свою могилу?
– Да, благодарю вас, – сказала Хелен и показала ряд и номер, отпечатанные на собственной пишущей машинке Майкла. Служащий начал было сверять их по одной из многих своих книг, но крупная женщина-ланкаширка вклинилась между ними, прося его сказать ей, где она может найти своего сына, который был капралом в A.S.C. Его настоящая фамилия, рыдала она, было Андерсон, но, происходя из респектабельной семьи, он, разумеется, поступил в армию под фамилией Смит; и был убит возле Дикибуша в начале 1915 года. У нее не было его номера, и она не знала, каким из двух своих христианских имен он мог воспользоваться как псевдонимом; но срок ее туристического билета, полученного через агентство Кука, истекает в конце Пасхальной недели, и если она не сможет найти своего ребенка, то сойдет с ума. В этот момент она упала на грудь Хелен; но жена служащего быстро вышла из маленькой спальни за офисом, и втроем они подняли женщину и положили на кушетку.
– Такое с ними часто бывает, – сказала жена служащего, распуская тесные завязки шляпы. – Вчера она говорила, что он был убит у Хоге. Вы уверены, что знаете свою могилу? Это очень важно.
– Да, благодарю вас, – сказала Хелен, и поспешила выйти, пока женщина на кровати вновь не начала свои причитания.

Чай в переполненном деревянном строении, раскрашенном лиловыми и голубыми полосами и с фальшивым фасадом, увлек ее еще дальше в этот страшный сон. Она оплатила свой счет по соседству с флегматичной некрасивой англичанкой, которая, услышав ее вопрос о поезде в Хагензееле, предложила отправиться вместе.
– Я и сама еду в Хагензееле, – объяснила она. – Не Хагензееле-Три; мне на Сахарную Фабрику, но теперь она называется La Rosiere. Это как раз к югу от Хагензееле-Три. Вы заказали там комнату в отеле?
– О да, благодарю, я послала телеграмму.
– Это лучше. Иногда бывает, что место переполнено, а в других почти не души. Но в старом Золотом Льве – это отель к западу от Сахарной Фабрики – устроили ванные, и это, к счастью, отвлекло много народу.
– Все это для меня ново. Я здесь впервые.
– Разумеется! Для меня это девятый раз после Перемирия. Не ради меня самой. Я никого не потеряла, благодарение Богу, – но, как у всякого другого, у меня дома множество друзей, которые кого-нибудь потеряли. Приезжая так часто, как я это делаю, я вижу, им как-то помогает, что есть кто-то, кто видит… место и потом рассказывает им. И можно также сделать фотографии. У меня целый список поручений. – Она нервно засмеялась и похлопала по своему кодаку на ремне. – В этот раз надо повидать две или три у Сахарной Фабрики, и много других на кладбищах в округе. Моя система состоит в том, знаете ли, чтобы накапливать их и упорядочивать. А когда у я получаю достаточно поручений для одного района, чтобы это стоило того, я заезжаю туда и выполняю их. Людей это утешает.
– Думаю, да, – отвечала Хелен, вздрогнув, пока они входили в маленький поезд.
– Конечно, да. (Не правда ли, удачно, что наши места у окна?) Это должно быть так, или иначе они не стали бы просить об этом, правда? У меня здесь список из двенадцати или пятнадцати поручений, – она снова похлопала по кодаку, – я должна рассортировать их вечером. О, я забыла спросить вас. Кто у вас?
– Мой племянник, – сказала Хелен. – Но я его очень любила.
– А, да! Иногда я думаю, знают ли они после смерти? Как вы считаете?
– О, я не… я не решалась много думать о такого рода вещах, – сказала Хелен, чуть было не подняв руки для защиты.
– Может быть, это лучше, – ответила женщина. – Достаточно чувства утраты, я полагаю. Ну, не буду вас беспокоить больше.
Хелен была ей благодарна, но когда они достигли отеля, миссис Скарсворт (они обменялись именами) настояла на том, чтобы обедать за одним столиком вместе с ней, а после еды, в маленьком отвратительном салоне, переполненном родственниками, говорящими пониженным тоном, заставила Хелен выслушать все про ее "поручения", вместе с биографиями умерших, откуда она их знает, и очерками, посвященными их ближайшим родным. Хелен терпела это примерно до полдесятого, после чего ускользнула в свою комнату.
Почти в час ночи раздался стук в дверь, и вошла миссис Скарсворт; ее руки, держащие страшный список, были крепко стиснуты.
– Да, да, я знаю, – начала она. – Вы устали от меня, но я хочу кое-что сказать вам. Вы… вы не замужем, не так ли? Тогда, быть может, вы не… Но это не имеет значения. Я должна кое-что сказать. Я не могу продолжать так дальше.
– Но пожалуйста…
Миссис Скарсворт оперлась спиной о дверь, и ее рот, очевидно, высох.
– Одну минуту, – сказала она. – Вы… вы знаете об этих моих могилах, о которых я говорила только что там, внизу? Это действительно поручения. По крайней мере, некоторые из них. – Ее глаза блуждали по комнате. – Какие необычные обои у них в Бельгии, не правда ли?... Да. Я клянусь, что это поручения. Но есть один, видите ли, и… и он был для меня больше, чем кто-либо в мире. Вы понимаете?
Хелен кивнула.
– Больше, чем кто-нибудь другой. И, конечно, он не должен был им быть. Он должен был быть для меня никем. Но он был. И есть. Понимаете, вот почему я беру поручения. Это все.
– Но зачем вы говорите об этом мне? – с отчаяньем спросила Хелен.
– Потому что я так устала от лжи. Устала лгать – всегда лгать – год за годом. Когда я не говорю лжи, я должна делать ее и я должна думать о ней всегда. Вы не знаете, что это значит. Он был всем для меня, чем не должен был быть – действительная, единственная вещь, которая когда-либо случалась в моей жизни; и я должна делать вид, что это не так. Я должна следить за каждым словом, которое я говорю, и обдумывать, какую ложь сказать следом, годы и годы!
– Как много лет? – спросила Хелен.
– Шесть лет и четыре месяца до, и два и три четверти после. С тех пор я приезжала к нему восемь раз. Завтра будет девятый, и… и я не могу… я не могу идти к нему снова, когда никто в мире не знает. Я хочу быть честной хоть с кем-то, прежде чем пойду. Понимаете? Дело не во мне. Я никогда не была правдивой, даже девочкой. Но это недостойно его. Поэтому… поэтому я… я должна была сказать вам. Я не могу скрывать этого больше. О, я не могу!

Следующим утром миссис Скарсворт рано ушла по своим поручениям, и Хелен в одиночестве отправилась на Хагензееле-Три. Место все еще было в процессе устройства, и находилось примерно в пятью или шестью футами выше крытой металлом дороги, вдоль которой оно тянулось на протяжении сотен ярдов. Трубы, перекинутые через глубокую канаву, служили проходами сквозь незаконченную ограду. Она поднялась по нескольким обрамленным деревом земляным ступеням, и затем на одном дыхании встретила всю его переполненную равнину. Она не знала, что Хагензееле-Три уже насчитывал двадцать одну тысячу мертвых. Все, что она увидела, – это было безжалостное море черных крестов с небольшими полосками штампованной жести, пересекающими их под всевозможными углами. Она не могла различить никакого порядка или системы в их массе; ничего, кроме бросившейся ей навстречу пустоши, как будто заросшей сорняками высотою по пояс, внезапно пораженными смертью. Она пошла вперед, беспомощно повернула влево и вправо, недоумевая, какой проводник сможет хоть когда-нибудь привести ее к принадлежащей ей могиле. Далеко в стороне была полоса белизны. Это оказался блок примерно из двух или трех сотен могил с уже установленными надгробьями, посаженными цветами и зеленеющей свежепосеянной травой. Она смогла различить ясно выгравированные буквы в конце рядов, и сверясь со своим листком, поняла, что искать нужно не здесь.
Какой-то человек стоял на коленях за полосой надгробий – очевидно, садовник, поскольку он укреплял саженцы в мягкой земле. Она направилась к нему, держа в руке свои бумаги. Он поднялся при ее приближении и без всяких предисловий или приветствий спросил: "Кого вы ищете?"
– Лейтенант Майкл Тарелл – мой племянник, – выговорила Хелен медленно и слово за словом, как делала это тысячи раз в своей жизни.
Человек поднял свои глаза и посмотрел на нее с бесконечным состраданием, прежде чем повернуть от свежей травы к голым черным крестам.
– Идите со мной, – сказал он, – и я покажу вам, где лежит ваш сын.

Когда Хелен покидала кладбище, она обернулась, чтобы бросить на него последний взгляд. Вдалеке она увидела того человека, склонившегося над саженцами; и она ушла, думая, что это садовник.

Примечания

Сюжет рассказа "Садовник" тесно связан с событиями жизни Киплинга. 27 сентября 1915 г. в сражении близ Лоо погиб его восемнадцатилетний сын, второй лейтенант Джон Киплинг. В этом сражении пропало без вести 20 000 британских солдат. Получив официальное извещение о том, что сын ранен и пропал без вести, Киплинг не сомневался, что это означает, но его жена Кэрри продолжала надеяться на лучшее. После войны Киплинг посетил поле битвы и многие военные кладбища во Фландрии, но ему так и не удалось найти могилу своего сына.
Весной 1925 года Киплинг путешествовал по Франции. 14 марта он посетил кладбище в Руане и беседовал с садовниками. Вернувшись в отель, он написал в письме к своему другу Райдеру Хаггарду: "Невозможно передать шок этого Мертвого Моря". В тот же вечер он начал писать то, что назвал "рассказом о Хелен Тарелл, и ее племяннике, и садовнике большого кладбища в 20 000 могил". Работая ежевечерне, он закончил рассказ в Лурде 22 марта.
Очевидно, что заглавие и заключительные строки рассказа перекликаются с евангельским повествованием о Воскресении Христовом и о Марии Магдалине (Ин. 20, 15), почему личность садовника приобретает таинственное значение, а вследствие этого символическим становится и весь рассказ, до последнего эпизода чисто реалистический и подчеркнуто прозаичный по стилю.
При внешней незамысловатости, простой рассказ, призванный выразить боль утраты и послужить некоторым утешением как автору, так и другим людям, лишившимся близких, вызвал самые разнообразные толкования, часто совершенно противоречащие друг другу.
Многозначительными представляются две встречи, происшедшие с Хелен на пути к кладбищу: с ланкаширкой, не знающей, под каким христианским именем воевал ее погибший сын, и с миссис Скарсворт, скрывающей, что она посещает не только могилы близких своих друзей, но также и человека, который "был для нее всем, чем не должен был быть".
В своей скорби оторванная от всего мира, с трудом преодолевшая физическое отвращение к выжившим, равнодушная ко всем последствиям войны, Хелен пытается отстраниться от мучительных выражений чужого горя. Но, по-видимому, впервые после перенесенной ею утраты это оказывается для нее невозможным.
Очевидно, смерть выступает в рассказе кульминацией всех разлук и разделений, которые существуют в этом мире и которые порождены грехами людей – их собственными и чужими; крайним символом разлуки является утраченная могила.
Нехарактерный для более ранних произведений Киплинга евангельский мотив рассказа обращает мысль к тому, что именно Христос Воскресший – Тот, Кто может соединить разлученных при жизни и вдвойне разлученных смертью. Стихотворный эпиграф делает эту мысль еще прозрачнее: Ангел, отваливший камень, здесь не только напоминает о Воскресении, но говорит и о милости Господней, нежданно освобождающей сердце от тяжкого груза греха, скорби, окаменения.
Однако эта милость так часто остается неузнанной, непонятой человеком – поэтому и Хелен, в отличие от евангельской Марии, так и уходит с кладбища, "думая, что это садовник". В этом выражается и стилистическая законченность рассказа, не выходящего за рамки намека, не предлагающего проповеди или назидания читателю, но мягко и сострадательно касающегося сердечных струн сердец, измученных горем.

У современных критиков общепризнанным стало такое истолкование этого рассказа, как будто последние слова садовника открывают тщательно хранимую Хелен тайну, что Майкл – ее собственный незаконнорожденный сын. Если так понять эти слова, то, возвращаясь назад, можно найти некоторые указания на такую возможность, хотя некоторые критики и отмечают неясности и несообразности этого объяснения. С другой стороны, нельзя забывать, что в западной традиции образ Марии Магдалины, незримо присутствующей в рассказе, является синонимом грешницы, и в любом случае рассказ обращен и к тем, чьи души вместе с утратой несут и тяжесть греха.
Сторонники упомянутого истолкования рассказа полагают, что вся история, изложенная в его начале, есть только пересказ того, что говорила сама Хелен, а вовсе не объективное авторское повествование о событиях. Но трудно понять слова "Хелен была открыта, как день" иначе, чем авторскую оценку. Ее неуместная правдивость оказывается причиной горькой детской обиды Майкла. Позднее она хотела бы скрыть от него факты, касающиеся его рождения, однако непривычка ко лжи делает ее защиту запинающейся и неуверенной, так что Майкл отбрасывает ее с "фамильной прямотой".
Невообразимо, чтобы Хелен, появившаяся в родном городке со своим незаконнорожденным сыном, могла быть охарактеризована как "исхудалая и измученная, но торжествующая". А слова "благородно взяла заботу на себя" звучали бы не иронией, а почти издевательством, если бы не соответствовали действительности.
Трудно было бы объяснить, как могла Хелен согласовать рождение ребенка со смертью своего брата, и каким образом она могла надеяться, если ее история выдумана, что правда не откроется впоследствии. Неясно также, какое свидетельство о рождении ребенка могла она представить приходу, где (это подчеркнуто в рассказе) был крещен Майкл. Последний факт заставляет некоторых критиков даже предполагать, будто ректор прихода был соучастником этого обмана. Вообще же, те, кто представляют себе провинциальную английскую жизнь начала века, не могут не сознавать, что скандальные обстоятельства такого рода не могли оставаться никому неизвестными; а местное общество могло бы снисходительно отнестись к Хелен, если она уезжала, чтобы родить ребенка, но не потерпело бы ее появления вместе с ним. Привозя его с собой, Хелен не могла надеяться сделать этим для него что-то доброе – напротив, такая ситуация не для нее одной, но, главным образом, для предполагаемого сына была бы чревата самыми горькими и тяжелыми осложнениями. Имея естественную привязанность к своему ребенку, Хелен, как многие в ее положении, должна была бы позаботиться устроить его где-то в другом месте, в крайнем случае, и самой покинуть места, где все ее знали.
Те, кто проводит аналогию между рассказом миссис Скарсворт и положением самой Хелен, не учитывают того, что в рассказе нет никакого намека на прошлый роман Хелен или на какие-либо ее чувства к гипотетическому отцу Майкла. Если рассказ миссис Скарсворт для нее мучителен, то не менее мучительны и причитания ланкаширки, с которой, если говорить о фактах жизни, она явно не имеет ничего общего. Еще один знаменательный и загадочный момент в рассказе состоит в том, что Хелен никак не реагирует на многозначительные (и вызвавшие столько споров) слова садовника. Ни страха, ни удивления, ни раскаяния, ни облегчения – ни одной из возможных эмоций нет в заключительных словах рассказа. Похоже, что Хелен приняла их как есть, возможно, даже не до конца отдавая себе отчет в их значении. Конечно же, можно подойти к этому и иначе – решив, что автор намеренно замолчал то, что могло бы совершенно разоблачить его героиню.
Но главная несообразность, на которую указывает в своей статье Уильям Б. Диллингэм, заключается в том, что если Хелен является матерью Майкла, она должна была оклеветать перед всеми своего покойного брата (каким бы он ни был непутевым) – единственного, кроме нее самой, потомка их родителей. Это уже не та греховная слабость, которая вызывает сострадание, тем более, что она несет наказание в себе самой, но действительно низкий поступок, несовместимый с образом, нарисованным писателем. Диллингэм высказывает очевидную мысль, что именование Майкла "сыном" является истинным выражением глубины любви и скорби Хелен: "В во всех смыслах, кроме чисто биологического, как становится ясно из первых частей рассказа, Майкл является сыном Хелен… Смерть Майкла не могла бы ранить Хелен более, будь она его настоящей матерью" (William B. Dillingham, “Rudyard Kipling and Bereavement: ‘The Gardener’,” English Language Notes, XXXIX, 4, June 2002, pp. 61–69.).
Правда, сам подход к истолкованию рассказа, предполагающий сокрытие автором всех самых важных фактов, позволяет предполагать все что угодно. Возможно, брат Хелен действительно имел незаконного ребенка, почему ее слова в отношении его не были клеветой; можно предполагать и другие, самые разные обстоятельства, объясняющие и хотя бы отчасти оправдывающие ее поведение. Но все эти измышления, в конечном счете, висят в воздухе, повергая тех читателей, которые приняли исходную посылку, в пучину недоумений.
Впрочем, некоторые слова Хелен вообще не находят объяснения. Например, почему она говорит Майклу, что с его происхождением все в порядке, и спрашивает: "Неужели… ты все это время верил той истории?" – когда нельзя понять, чему другому он должен был бы верить?
Очевидно, что неясности рассказа оставлены автором преднамерено. И хотя некоторые из критиков видят причину этого в уступке викторианким условностям, с этим трудно согласиться. За сухой формой незамысловатого повествования ясно чувствуется глубокое личное расположение, уважение, любовь, сострадание к героине. Поэтому, как если бы она была живым и близким ему человеком, Киплинг определенно не хотел выставлять Хелен Тарелл перед всеми грешницей и обманщицей. Однако его рассказ – не только об утрате близких, но и о последствиях греха, которые могут быть тяжелее самой разлуки. Известно, что его рассказ действительно послужил утешением многим людям, которые были разлучены со своими близкими не только смертью, но собственными своими грехами. Поэтому неудивительно, что Киплинг не хотел отступать от этой линии в рассказе, но даже усилил ее в последующих публикациях, прибавив к нему стихотворение "Бремя" (The Burden). Это стихотворение говорит именно о тяжести греха и вынужденной лжи; имя Марии Магдалины повторяется в рефрене, а заключительная строфа является вариантом эпиграфа-восьмистишия, помещенного в более раннем варианте публикации.
Однако не всякий читатель способен отнести все эти аллюзии на счет главной героини рассказа. И кажется, не будет ошибкой, если мы примем историю Хелен просто как она есть; ее привязанность к воспитанному ею мальчику – такой, какой и должна быть привязанность одинокой старой девы; ее боль – такой, какой и должна быть боль утраты в ее положении; ее соприкосновение с чужими скорбями – таким, каким и должно быть даже малое соприкосновение с бездной человеческого греха и горя; ее встречу с таинственным садовником – такой, какой и могла быть эта странная встреча в новом и странном мире умерших для немолодой женщины, которая "никогда не решалась много думать о такого рода вещах".

Рассказ был впервые опубликован в журнале (McCall"s Magazine) в апреле 1925 г., затем – в мае 1925 г. с восьмистишием в качестве эпиграфа. Вошел в сборник "Дебет и кредит" (Debits and Credits) в сопровождении стихотворения "Бремя" (The Burden).

И камень отвалил (And rolled the stone away) – см. Мф. 28, 2; Мк. 16, 4; Лк. 24, 2.
Приготовительная школа – школа (обычно закрытая), предназначенная для подготовки мальчиков с 8 до 13 лет к Общему вступительному экзамену, дающему доступ в престижные платные привилегированные школы ("public schools").
Вильгельм Завоеватель – английский король Вильгельм I, сын герцога Роберта Номандского и Арлетты, дочери кожевника. Герцог признал его в качестве наследника, но его право оспоривалось другими претендентами. Герцог Уильям успешно завоевал Англию в 1066 г.
…температура поднялась до ста четырех – по Фаренгейту, т.е. 40° по Цельсию.
Сами встали в строй (into the Line) – когда разразилась Первая мировая война (в августе 1914 г.), тысячи юношей из университетов и старших классов школ бросились поступать добровольцами ради получения военских званий. В большинстве своем они погибли рядовыми, прежде чем из них могли быть отобраны офицеры.
Корпус военной подготовки (O.T.C.) – Officers" Training Corps. Большинство привилегированных школ имели такие корпуса, которые поставляли частично подготовленных офицеров для новых подразделений в 1914–15 гг.
Старая красная форма (old Army red) – в 1914 г. большинство пехотинцев в Британской Армии имело парадную форму с ярко красным мундиром, наряду с рабочей формой цвета хаки, которая была введена во время войны в Южной Африке.
К. – фельдмаршал лорд Китченер был Военным министром с первых дней августа 1914 г.
Лоо (Loos) – сражение под Лоо в сентябре-октябре 1915 г. Британия понесла тяжелые потери; здесь же погиб сын Киплингов.
Сальен (Salient) – область в районе Ипра, где союзнические силы выдвинулись вглубь германской территории.
Сражение под Соммой (Somme) – крупнейшее сражение Первой мировой войны (июль-ноябрь 1916 г.).
Арментьера и Лаванти (Armentieres and Laventie) – область к югу от Ипра.
Перемирие – завершило собой Первую мировую войну; было подписано 11 ноября 1918 г.
Хагензееле (Hagenzeele) – выдуманное название, очевидно составленное из немецких слов Hag (ограда, но в поэтическом смысле – роща или сад) и Seele (душа).
Месопотамия, Галлиполи. Месопотамия – современный Ирак, Галлиполи – турецкий полуостров в Малой Азии. И то, и другое место было неудачно оккупировано союзниками в 1915–16 гг.
A.C.S. – Army Service Corps.
…поступил в армию под фамилией Смит – в одном из более ранних рассказов Киплинга ("On Greenhow Hill") солдат жалуется на то, что люди из респектабельных работающих кругов считают постыдным зачисление на военную службу.
Дикибуш (Dickiebush) – принятый у британских солдат вариант названия места к югу от Ипра.
Хоге (Hooge) – маленькое селение в Бельгии в двух милях от Ипра.
…думая, что это садовник (supposing him to be the gardener) – см. Ин. 20, 15, рассказ о Марии Магдалине, встретившей Господа у гроба по воскресении.

Печали горький груз
Несу я день за днем,
Никто не снимет уз,
Не рассказать о нем;
И нет конца беде,
Печаль все та же ждёт –
О, Магдалина, где
Скорбь горшая грядёт?

Мой дорогой позор
На миг не позабыть –
Не будет честным взор,
И тяжесть не избыть:
Лгать о своем стыде
И знать, что тщетна ложь, –
О, Магдалина, где
Скорбь горшую найдешь?

Мой страх всегда со мной,
Куда я ни пойду,
Час полнится виной
И каждый день в году:
Горю – и хлад везде,
Слабею – вновь смела, –
О, Магдалина, где
Скорбь горшая была?

Хранить – вот мой удел –
Одну из всех могил,
Но Бог с Небес призрел,
И камень отвалил.
За годы слез настал
Тот день, и час пробил:
Плач Ангел услыхал
И камень отвалил!