Замятин мы читать краткое содержание по записям. Евгений онегин

Однажды весной я сидел в Мариинском парке и читал «Остров сокровищ» Стивенсона. Сестра Галя сидела рядом и тоже читала. Ее летняя шляпа с зелеными лентами, лежала на скамейке. Ветер шевелил ленты, Галя была близорукая, очень доверчивая, и вывести её из добродушного состояния было почти невозможно.

Утром прошел дождь, но сейчас над нами блистало чистое небо весны. Только с сирени слетали запоздалые капли дождя.

Девочка с бантами в волосах остановилась против нас и начала прыгать через веревочку. Она мне мешала читать. Я потряс сирень. Маленький дождь шумно посыпался на девочку и на Галю. Девочка показала мне язык и убежала, а Галя стряхнула с книги капли дождя и продолжала читать.

И вот в эту минуту я увидел человека, который надолго отравил меня мечтами о несбыточном моем будущем.

По аллее легко шел высокий гардемарин с загорелым спокойным лицом. Прямой черный палаш висел у него на лакированном поясе. Черные ленточки с бронзовыми якорями развевались от тихого ветра. Он был весь в черном. Только яркое золото нашивок оттеняло его строгую форму.

В сухопутном Киеве, где мы почти не видели моряков, это был пришелец из далекого легендарного мира крылатых кораблей, фрегата «Паллада», из мира всех океанов, морей, всех портовых городов, всех ветров и всех очарований, какие связаны были с живописным трудом мореплавателей. Старинный палаш с черным эфесом как будто появился в Мариинском парке со страниц Стивенсона.

Гардемарин прошел мимо, хрустя по песку. Я поднялся и пошел за ним. Галя по близорукости не заметила моего исчезновения.

Вся моя мечта о море воплотилась в этом человеке. Я часто воображал себе моря, туманные и золотые от вечернего штиля, далекие плаванья, когда весь мир сменяется, как быстрый калейдоскоп, за стеклами иллюминатора. Боже мой, если бы кто-нибудь догадался подарить мне хотя бы кусок окаменелой ржавчины, отбитой от старого якоря! Я бы хранил его, как драгоценность.

Гардемарин оглянулся. На черной ленточке его бескозырки я прочел загадочное слово: «Азимут». Позже я узнал, что так назывался учебный корабль Балтийского флота.

Я шел за ним по Елизаветинской улице, потом по Институтской и Николаевской. Гардемарин изящно и небрежно отдавал честь пехотным офицерам. Мне было стыдно перед ним за этих мешковатых киевских вояк.

Несколько раз гардемарин оглядывался, а на углу Меринговской остановился и подозвал меня.

— Мальчик, — спросил он насмешливо, — почему вы тащились за мной на буксире?

Я покраснел и ничего не ответил.

— Все ясно: он мечтает быть моряком, — догадался гардемарин, говоря почему-то обо мне в третьем лице.

— Я близорукий, — ответил я упавшим голосом. Гардемарин положил мне на плечо худую руку.

— Дойдем до Крещатика.

Мы пошли рядом. Я боялся поднять глаза и видел только начищенные до невероятного блеска крепкие ботинки гардемарина.

На Крещатике гардемарин зашел со мной в кофейную Семадени, заказал две порции фисташкового мороженого и два стакана воды. Нам подали мороженое на маленький трехногий столик из мрамора. Он был очень холодный и весь исписан цифрами: у Семадени собирались биржевые дельцы и подсчитывали на столиках свои прибыли и убытки.

Мы молча съели мороженое. Гардемарин достал из бумажника фотографию великолепного корвета с парусной оснасткой и широкой трубой и протянул мне.

— Возьмите на память. Это мой корабль. Я ходил на нем в Ливерпуль.

Он крепко пожал мне руку и ушел. Я посидел еще немного, пока на меня не начали оглядываться потные соседи в канотье. Тогда я неловко вышел и побежал в Мариинский парк. Скамейка была пуста. Галя ушла. Я догадался, что гардемарин меня пожалел, и впервые узнал, что жалость оставляет в душе горький осадок.

После этой встречи желание сделаться моряком мучило меня много лет. Я рвался к морю. Первый раз я видел его мельком в Новороссийске, куда ездил на несколько дней с отцом. Но этого было недостаточно.

Часами я просиживал над атласом, рассматривал побережья океанов, выискивал неизвестные приморские городки, мысы, острова, устья рек.

Я придумал сложную игру. Я составил длинный список пароходов со звучными именами: «Полярная звезда», «Вальтер Скотт», «Хинган», «Сириус». Список этот разбухал с каждым днем. Я был владельцем самого большого флота в мире.

Конечно, я сидел у себя в пароходной конторе, в дыму сигар, среди пестрых плакатов и расписаний. Широкие окна выходили, естественно, на набережную. Желтые мачты пароходов торчали около самых окон, а за стенами шумели добродушные вязы. Пароходный дым развязно влетал в окна, смешиваясь с запахом гнилого рассола и новеньких, веселых рогож.

Я придумал список удивительных рейсов для своих пароходов. Не было самого забытого уголка земли, куда бы они не заходили. Они посещали даже остров Тристан да-Кунью.

Я снимал пароходы с одного рейса и посылал на другой. Я следил за плаваньем своих кораблей и безошибочно знал, где сегодня «Адмирал Истомин», а где «Летучий голландец»: «Истомин» грузит бананы в Сингапуре, а «Летучий голландец» разгружает муку на Фарерских островах.

Для того чтобы руководить таким обширным пароходным предприятием, мне понадобилось много знаний. Я зачитывался путеводителями, судовыми справочниками и всем, что имело хотя бы отдаленное касательство к морю.

Тогда впервые я услышал от мамы слово «менингит».

— Он дойдет бог знает до чего со своими играми, — сказала однажды мама. — Как бы все это не кончилось менингитом.

Я слышал, что менингит — это болезнь мальчиков, которые слишком рано научились читать. Поэтому я только усмехнулся на мамины страхи.

Все окончилось тем, что родители решили поехать всей семьей на лето к морю.

Теперь я догадываюсь, что мама надеялась вылечить меня этой поездкой от чрезмерного увлечения морем. Она думала, что я буду, как это всегда бывает, разочарован от непосредственного столкновения с тем, к чему я так страстно стремился в мечтах. И она была права, но только отчасти.

Однажды мама торжественно объявила, что на днях мы на все лето уезжаем на Черное море, в маленький городок Геленджик, вблизи, Новороссийска.

Нельзя было, пожалуй, выбрать лучшего места, чем Геленджик, для того чтобы разочаровать меня в моем увлечении морем и югом.

Геленджик был тогда очень пыльным и жарким городком без всякой растительности. Вся зелень на много километров вокруг была уничтожена жестокими новороссийскими ветрами — норд-остами. Только колючие кусты держи-дерева и чахлая акация с желтыми сухими цветочками росли в палисадниках. От высоких гор тянуло зноем. В конце бухты дымил цементный завод.

Но геленджикская бухта была очень хороша. В прозрачной и теплой её воде плавали, как розовые и голубые цветы, большие медузы. На песчаном дне лежали пятнистые камбалы и пучеглазые бычки. Прибой выбрасывал на берег красные водоросли, гнилые поплавки-балберки от рыбачьих сетей и обкатанные волнами куски темно-зеленых бутылок.

Море после Геленджика не потеряло для меня своей прелести. Оно сделалось только более простым и тем самым более прекрасным, чем в моих нарядных мечтах.

В Геленджике я подружился с пожилым лодочником Анастасом. Он был грек, родом из города Воло. У него была новая парусная шлюпка, белая с красным килем и вымытым до седины решетчатым настилом.

Анастас катал на шлюпке дачников. Он славился ловкостью и хладнокровием, и мама иногда отпускала меня одного с Анастасом.

Однажды Анастас вышел со мной из бухты в открытое море. Я никогда не забуду того ужаса и восторга, какие я испытал, когда парус, надувшись, накренил шлюпку так низко, что вода понеслась на уровне борта. Шумящие огромные валы покатились навстречу, просвечивая зеленью и -

;обдавая лицо соленой пылью.

Я схватился за ванты, мне хотелось обратно на берег, но Анастас, зажав трубку зубами, что-то мурлыкал, а потом спросил:

— Почем твоя мама отдала за эти чувяки? Ай, хороши чувяки!

Он кивнул на мои мягкие кавказские туфли — чувяки. Ноги мои дрожали. Я ничего не ответил. Анастас зев нул и сказал:

— Ничего! Маленький душ, теплый душ. Обедать будешь с аппетитом. Не надо будет просить — скушай за папу-маму!

Он небрежно и уверенно повернул шлюпку. Она зачерпнула воду, и мы помчались в бухту, ныряя и выскакивая на гребни волн. Они уходили из-под кормы с грозным шумом. Сердце у меня падало и обмирало.

Неожиданно Анастас запел. Я перестал дрожать и с недоумением слушал эту песню:

От Батума до Сухума -Ай-вай-вай!

От Сухума до Батума -Ай-вай-вай!

Бежал мальчик, тащил ящик -Ай-вай-вай!

Упал мальчик, разбил ящик -Ай-вай-вай!

Под эту песню мы спустили парус и с разгона быстро подошли к пристани, где ждала бледная мама. Анастас поднял меня на руки, поставил на пристань и сказал:

— Теперь он у вас соленый, мадам. Уже имеет к морю привычку.

Однажды отец нанял линейку, и мы поехали из Геленджика на Михайловский перевал.

Сначала щебенчатая дорога шла по склону голых и пыльных гор. Мы проезжали мосты через овраги, где не было ни капли воды. На горах весь день лежали, зацепившись за вершины, одни и те же облака из серой сухой ваты.

Мне хотелось пить. Рыжий извозчик-казак оборачивался и говорил, чтобы я повременил до перевала — там я напьюсь вкусной и холодной воды. Но я не верил извозчику. Сухость гор и отсутствие воды пугали меня. Я с тоской смотрел на темную и свежую полоску моря. Из него нельзя было напиться, но, по крайней мере, можно било выкупаться в его прохладной воде.

Дорога подымалась все выше. Вдруг в лицо нам потянуло свежестью.

— Самый перевал! — сказал извозчик, остановил лошадей, слез и подложил под колеса железные тормоза.

С гребня горы мы увидели огромные и густые леса. Они волнами тянулись по горам до горизонта. Кое-где из зелени торчали красные гранитные утесы, а вдали я увидел вершину, горевшую льдом и снегом.

— Норд-ост сюда не достигает, — сказал извозчик. — Тут рай!

Линейка начала спускаться. Тотчас густая тень накрыла нас. Мы услышали в непролазной чаще деревьев журчание воды, свист птиц и шелест листвы, взволнованной полуденным ветром.

Чем ниже мы спускались, тем гуще делался лес и тенистее Дорога. Прозрачный ручей уже бежал по её обочине. Он перемывал разноцветные камни, задевал своей струей лиловые цветы и заставлял их кланяться и дрожать, но не мог оторвать от каменистой земли и унести с собою вниз, в ущелье.

Мама набрала воды из ручья в кружку и дала мне напиться. Вода была такая холодная, что кружка тотчас покрылась потом.

— Пахнет озоном, — сказал отец.

Я глубоко вздохнул. Я не знал, чем пахло вокруг, но мае казалось, что меня завалили ворохом веток, смоченных душистым дождем.

Лианы цеплялись за наши головы. И то тут, то там на откосах дороги высовывался из-под камня какой-нибудь мохнатый цветок и с любопытством смотрел на нашу линейку и на серых лошадей, задравших головы и выступавших торжественно, как на параде, чтобы не сорваться вскачь и не раскатить линейку.

— Вон ящерица! — сказала мама. Где?

— Вон там. Видишь орешник? А налево — красный камень в траве. Смотри выше. Видишь желтый венчик? Это азалия. Чуть правее азалии, на поваленном буке, около самого корня. Вон, видишь, такой мохнатый рыжий корень в сухой земле и каких-то крошечных синих цветах? Так вот рядом с ним.

Я увидел ящерицу. Но пока я её нашел, я проделал чудесное путешествие по орешнику, красному камню, цветку азалии и поваленному буку.

«Так вот он какой, Кавказ!» — подумал я.

— Тут рай! — повторил извозчик, сворачивая с шоссе на травянистую узкую просеку в лесу. — Сейчас распряжем коней, будем купаться.

Мы въехали в такую чащу и ветки так били нас по лицу, что пришлось остановить лошадей, слезть с линейки и идти дальше пешком. Линейка медленно ехала следом за нами.

Мы вышли на поляну в зеленом ущелье. Как белые острова, стояли в сочной траве толпы высоких одуванчиков. Под густыми буками мы увидели старый пустой сарай. Он стоял на берегу шумной горной речонки. Она туго переливала через камни прозрачную воду, шипела и уволакивала вместе с водой множество воздушных пузырей.

Пока извозчик распрягал и ходил с отцом за хворостом для костра, мы умылись в реке. Лица наши после умывания горели жаром.

Мы хотели тотчас идти вверх по реке, но мама расстелила на траве скатерть, достала провизию и сказала, что, пока мы не поедим, она никуда нас не пустит.

Я, давясь, съел бутерброды с ветчиной и холодную рисовую кашу с изюмом, но оказалось, что я совершенно напрасно торопился — упрямый медный чайник никак не хотел закипать на костре. Должно быть, потому, что вода из речушки была совершенно ледяная.

Потом чайник вскипел так неожиданно и бурно, что залил костер. Мы напились крепкого чая и начали торопить отца, чтобы идти в лес. Извозчик сказал, что надо быть настороже, потому что в лесу много диких кабанов. Он объяснил нам, что если мы увидим вырытые в земле маленькие ямы, то это и есть места, где кабаны спят по ночам.

Мама заволновалась — идти с нами она не могла, у нее была одышка, — но извозчик успокоил её, заметив, что кабана нужно нарочно раздразнить, чтобы он бросился на человека.

Мы ушли вверх по реке. Мы продирались сквозь чащу, поминутно останавливались и звали друг друга, чтобы показать гранитные бассейны, выбитые рекой, — в них синими искрами проносилась форель, — огромных зеленых жуков с длинными усами, пенистые ворчливые водопады, хвощи выше нашего роста, заросли лесной анемоны и полянки с пионами.

Боря наткнулся на маленькую пыльную яму, похожую на детскую ванну. Мы осторожно обошли её. Очевидно, это было место ночевки дикого кабана.

Отец ушел вперед. Он начал звать нас. Мы пробрались к нему сквозь крушину, обходя огромные мшистые валуны.

Отец стоял около странного сооружения, заросшего ежевикой. Четыре гладко обтесанных исполинских камня были накрыты, как крышей, пятым обтесанным камнем. Получался каменный дом. В одном из боковых камней было пробито отверстие, но такое маленькое, что даже я не мог в него пролезть. Вокруг было несколько таких каменных построек.

— Это долмены, — сказал отец. — Древние могильники скифов. А может быть, это вовсе и не могильники. До сих пор ученые не могут узнать, кто, для чего и как строил эти долмены.

Я был уверен, что долмены — это жилища давно вымерших карликовых людей. Но я не сказал об этом отцу, так как с нами был Боря: он поднял бы меня на смех.

В Геленджик мы возвращались совершенно сожженные солнцем, пьяные от усталости и лесного воздуха. Я уснул и сквозь сон почувствовал, как на меня дохнуло жаром, и услышал отдаленный ропот моря.

С тех пор я сделался в своем воображении владельцем еще одной великолепной страны — Кавказа. Началось увлечение Лермонтовым, абреками, Шамилем. Мама опять встревожилась.

Сейчас, в зрелом возрасте, я с благодарностью вспоминаю о детских своих увлечениях. Они научили меня многому.

Но я был совсем не похож на захлебывающихся слюной от волнения шумных и увлекающихся мальчиков, никому не дающих покоя. Наоборот, я был очень застенчивый и со своими увлечениями ни к кому не приставал.

Далекие годы

Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Смерть отца

Я был гимназистом последнего класса киевской гимназии, когда пришла телеграмма, что в усадьбе Городище, около Белой Церкви, умирает мой отец.

На следующий день я приехал в Белую Церковь и остановился у старинного приятеля отца, начальника почтовой конторы Феоктистова. Это был длиннобородый близорукий старик в толстых очках, в потертой тужурке почтового ведомства со скрещенными медными рожками и молниями на петлицах.

Кончался март. Моросил дождь. Голые тополя стояли в тумане.

Феоктистов рассказал мне, что ночью прошел лед на бурной реке Рось. Усадьба, где умирал отец, стояла на острове среди этой реки, в двадцати верстах от Белой Церкви. В усадьбу вела через реку каменная плотина - гребля.

Полая вода идет сейчас через греблю валом, и никто, конечно, не согласится переправить меня на остров, даже самый отчаянный балагула - извозчик.

Феоктистов долго соображал, кто же из белоцерковских извозчиков самый отчаянный. В полутемной гостиной дочь Феоктистова, гимназистка Зина, старательно играла на рояле. От музыки дрожали листья фикусов. Я смотрел на бледный, выжатый ломтик лимона на блюдечке и молчал.

Ну что ж, позовем Брегмана, отпетого старика, - решил наконец Феоктистов. - Ему сам черт не брат.

Вскоре в кабинет Феоктистова, заваленный томами «Нивы» в тисненных золотом переплетах, вошел извозчик Брегман - «самый отпетый старик» в Белой Церкви. Это был плотный карлик-еврей с редкой бородкой и голубыми кошачьими глазами. Обветренные его щечки краснели, как райские яблоки. Он вертел в руке маленький кнут и насмешливо слушал Феоктистова.

Ой, несчастье! - сказал он наконец фальцетом. - Ой, беда, пане Феоктистов! У меня файтон легкий, а кони слабые. Цыганские кони! Они не перетянут нас через греблю. Утопятся и кони, и файтон, и молодой человек, и старый балагула. И никто даже не напечатает про эту смерть в «Киевской мысли». Вот что мне невыносимо, пане Феоктистов. А поехать, конечно, можно. Отчего не поехать? Вы же сами знаете, что жизнь балагулы стоит всего три карбованца, - я не побожусь, что пять или, положим, десять.

Спасибо, Брегман, - сказал Феоктистов. - Я знал, что вы согласитесь. Вы же самый храбрый человек в Белой Церкви. За это я вам выпишу «Ниву» до конца года.

Ну, уж если я такой храбрый, - пропищал, усмехаясь, Брегман, - так вы мне лучше выпишите «Русский инвалид». Там я, по крайности, почитаю про кантонистов и георгиевских кавалеров. Через час кони будут у крыльца, пане.

Брегман ушел.

В телеграмме, полученной мною в Киеве, была странная фраза: «Привези из Белой Церкви священника или ксендза - все равно кого, лишь бы согласился ехать».

Я знал отца, и потому эта фраза тревожила меня и смущала. Отец был атеист. У него происходили вечные столкновения из-за насмешек над ксендзами и священниками с моей бабкой, полькой, фанатичной, как почти все польские женщины.

Я догадался, что на приезде священника настояла сестра моего отца, Феодосия Максимовна, или, как все ее звали, тетушка Дозя.

Она отрицала все церковные обряды, кроме отпущения грехов. Библию ей заменял спрятанный в окованном сундуке «Кобзарь» Шевченко, такой же пожелтевший и закапанный воском, как Библия. Тетушка Дозя доставала его изредка по ночам, читала при свече «Катерину» и поминутно вытирала темным платком глаза.

Она оплакивала судьбу Катерины, похожую на свою собственную. В сырой роще-леваде за хатой зеленела могила ее сына, «малесенького хлопчика», умершего много лет назад, когда тетушка Дозя была еще совсем молодой. Этот хлопчик был, как тогда говорили, «незаконным» ее сыном.

Любимый человек обманул тетушку Дозю. Он бросил ее, но она была ему верна до смерти и все ждала, что он возвратится к ней, почему-то непременно больной, нищий, обиженный жизнью, и она, отругав его как следует, приютит наконец и пригреет.

Никто из священников не согласился ехать в Городище, отговариваясь болезнями и делами. Согласился только молодой ксендз. Он предупредил меня, что мы заедем в костел за святыми дарами для причащения умирающего и что с человеком, который везет святые дары, нельзя разговаривать.

На ксендзе было черное длиннополое пальто с бархатным воротником и странная, тоже черная, круглая шляпа.

В костеле было сумрачно, холодно. Поникнув, висели у подножия распятия очень красные бумажные розы. Без свечей, без звона колокольчиков, без органных раскатов костел напоминал театральные кулисы при скучном дневном освещении.

Сначала мы ехали молча. Только Брегман чмокал и понукал костлявых гнедых лошадей. Он покрикивал на них, как кричат все балагулы: не «но», а «вьё!». Дождь шумел в низких садах. Ксендз держал завернутую в черную саржу дароносицу. Моя серая гимназическая шинель промокла и почернела.

В дыму дождя подымались, казалось - до самого неба, знаменитые Александрийские сады графини Браницкой. Это были обширные сады, равные по величине, как говорил мне Феоктистов, Версалю. В них таял снег, заволакивая холодным паром деревья. Брегман, обернувшись, сказал, что в этих садах водятся дикие олени.

Эти сады очень любил Мицкевич, - сказал я ксендзу, забыв, что он должен молчать всю дорогу.

Мне хотелось сказать ему что-нибудь приятное в благодарность за то, что он согласился на эту трудную и опасную поездку. Ксендз улыбнулся в ответ.

В раскисших полях стояла дождевая вода. В ней отражались пролетавшие галки. Я поднял воротник шинели и думал об отце, о том, как мало я его знал. Он был статистиком и прослужил почти всю жизнь на разных железных дорогах - Московско-Брестской, Петербургско-Варшавской, Харьковско-Севастопольской и Юго-Западной.

Мы часто переезжали из города в город - из Москвы в Псков, потом в Вильно, потом в Киев. Всюду отец не уживался с начальством. Он был очень самолюбивый, горячий и добрый человек.

Год назад отец уехал из Киева и поступил статистиком на Брянский завод в Орловской губернии. Прослужив недолго, отец неожиданно, без всякой видимой причины, бросил службу и уехал в старую дедовскую усадьбу Городище. Там жили его брат Илько, сельский учитель, и тетушка Дозя.

Необъяснимый поступок отца смутил всех родственников, но больше всего мою мать. Она жила в то время с моим старшим братом в Москве.

Через месяц после приезда в Городище отец заболел и вот теперь умирает.

Дорога пошла вниз по оврагу. В конце его был слышен настойчивый шум воды. Брегман заерзал на козлах.

Гребля открылась внезапно за поворотом. Ксендз привстал и схватил Брегмана за красный вылинявший кушак.

Вода легко неслась, зажатая гранитными скалами. В этом месте река Рось прорывалась, беснуясь, через Авратынские горы. Вода шла через каменную плотину прозрачным валом, с грохотом падала вниз и моросила холодной пылью.

За рекой, по ту сторону гребли, как бы взлетали к небу огромные тополя и белел маленький дом. Я узнал усадьбу на острове, где жил в раннем детстве, - ее левады и плетни, коромысла колодцев-журавлей и скалы у берега. Они разрезали речную воду на отдельные могучие потоки. С этих скал мы когда-то с отцом ловили усатых пескарей.

Брегман остановил коней около гребли, слез, поправил кнутовищем сбрую, недоверчиво осмотрел свой экипаж и покачал головой. Тогда впервые ксендз нарушил обет молчания.

Э-э! - ответил Брегман. - Откуда я знаю как? Сидите спокойно. Потому что кони уже трясутся.

Гнедые лошади, задрав морды, храпя, вошли в стремительную воду. Она ревела и сбивала легкую коляску к неогороженному краю гребли. Коляска шла боком, косо, скрежетала железными шинами. Лошади дрожали, упирались, почти ложились на воду, чтобы она не сбила их с ног. Брегман вертел кнутом над головой.

Посередине гребли, где вода шла сильнее всего и даже звенела, лошади остановились. Пенистые водопады бились около их тонких ног. Брегман закричал плачущим голосом и начал немилосердно хлестать лошадей. Они попятились и сдвинули коляску к самому краю гребли.

Тогда я увидел дядю Илько. Он скакал на серой лошади от усадьбы к гребле. Он что-то кричал и размахивал над головой связкой тонкого каната.

Он въехал на греблю и швырнул Брегману канат. Брегман торопливо привязал его где-то под козлами, и трое коней - двое гнедых и серый - выволокли наконец коляску на остров.

Ксендз перекрестился широким католическим крестом. Брегман подмигнул дяде Илько и сказал, что долго еще люди будут помнить такого балагулу, как старый Брегман, а я спросил, как отец.

Еще жив, - ответил Илько и поцеловал меня, исцарапав бородой. - Ждет. А где мама - Мария Григорьевна?

Я послал ей телеграмму в Москву. Должно быть, приедет завтра.

Дядя Илько посмотрел на реку.

Прибывает, - сказал он. - Плохо, милый мой Костик. Ну, может быть, пронесет. Пойдемте!

На крыльце нас встретила тетушка Дозя, вся в черном, с сухими, выплаканными глазами.

В душных комнатах пахло мятой. Я не сразу узнал отца в желтом старике, заросшем серой щетиной. Отцу было всего пятьдесят лет. Я всегда помнил его немного сутулым, но стройным, изящным, темноволосым, с необыкновенной его печальной улыбкой и серыми внимательными глазами.

Сейчас он сидел в кресле, трудно дышал, смотрел не отрываясь на меня, и по сухой его щеке сползла слеза. Она застряла в бороде, и тетушка Дозя вытерла ее чистым платком.

Отец не мог говорить. Он умирал от рака гортани. Всю ночь я просидел около отца. Все спали. Дождь кончился. Звезды угрюмо горели за окнами. Все громче шумела река. Вода быстро подымалась. Брегман с ксендзом не смогли переправиться обратно и застряли на острове.

Среди ночи отец зашевелился, открыл глаза. Я наклонился к нему. Он попытался обнять меня за шею, но не смог и сказал свистящим шепотом:

Боюсь… погубит тебя… бесхарактерность.

Нет, - тихо возразил я. - Этого не будет.

Маму увидишь, - прошептал отец. - Я виноват перед ней… Пусть простит…

Он замолчал и слабо стиснул мою руку.

Я не понял тогда его слов, и только гораздо позже, через много лет, мне стало ясно их горькое значение. Также намного позже я понял, что мой отец был, по существу, совсем не статистиком, а поэтом.

На рассвете он умер, но я не сразу об этом догадался. Мне показалось, что он спокойно уснул.

На острове у нас жил старый дед Нечипор. Его позвали читать над отцом Псалтырь.

Нечипор часто прерывал чтение, чтобы выйти в сени покурить махорку. Там он шепотом рассказывал мне незамысловатые истории, потрясшие его воображение: о бутылке вина, выпитой им прошлым летом в Белой Церкви, о том, что он видел под Плевной самого Скобелева так близко, «як до того плетня», и об удивительной американской веялке, работающей от громоотвода. Дед Нечипор был, как говорили на острове, «легкий человек» - враль и болтун.

Он читал Псалтырь весь день и всю следующую ночь, отщипывая черными ногтями нагар со свечи, засыпал стоя, всхрапывал и, очнувшись, снова бормотал невнятные молитвы.

Ночью на другом берегу реки кто-то начал махать фонарем и протяжно кричать. Я вышел с дядей Илько на берег. Река ревела. Вода шла через греблю холодным водопадом. Ночь стояла поздняя, глухая, ни единой звезды не было над головой. В лицо дуло дикой свежестью разлива, оттаявшей земли. И все время кто-то махал на том берегу фонарем и кричал, но слов за шумом реки нельзя было разобрать.

Должно быть, мама, - сказал я дяде Илько.

Но он мне ничего не ответил.

Пойдем, - сказал он, помолчав. - Холодно на берегу. Простудишься.

Я не захотел идти в дом. Дядя Илько помолчал еще немного и ушел, а я стоял и смотрел на далекий фонарь. Ветер дул все сильнее, качал тополя, нес откуда-то сладковатый дым соломы.

Утром отца хоронили. Нечипор и дядя Илько выкопали могилу в роще на краю оврага. Оттуда были далеко видны леса за Росью и белесое мартовское небо.

Гроб вынесли из дома на широких вышитых рушниках. Впереди шел ксендз. Он смотрел серыми спокойными глазами прямо перед собой и говорил вполголоса латинские молитвы.

Когда гроб вынесли на крыльцо, я увидел на том берегу реки старую коляску, распряженных и привязанных к ней лошадей и маленькую женщину в черном - маму. Она стояла неподвижно на берегу. Она видела оттуда, как выносили отца. Потом она опустилась на колени и упала головой на песок.

К ней подошел высокий, тощий извозчик, наклонился над ней и что-то говорил, но она все так же лежала неподвижно.

Потом она вскочила и побежала вдоль берега к гребле. Извозчик схватил ее. Она бессильно опустилась на землю и закрыла лицо руками.

Отца несли по дороге в рощу. На повороте я оглянулся. Мать сидела все так же, закрыв лицо руками.

Все молчали. Только Брегман похлопывал кнутовищем по сапогу.

Около могилы ксендз поднял серые глаза к холодному небу и внятно и медленно сказал по-латыни:

Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis!

«Вечный покой и вечный свет даруй им, Господи!»

Ксендз замолчал, прислушался. Шумела река, и над головой в ветвях старых вязов пересвистывались синицы. Ксендз вздохнул и снова заговорил о вечной тоске по счастью и о долине слез. Слова эти удивительно подходили к жизни отца. У меня от них сжалось сердце. Потом я часто испытывал это стеснение сердца, сталкиваясь с жаждой счастья и с несовершенством человеческих отношений.

Шумела река, осторожно свистели птицы, и гроб, осыпая сырую землю и шурша, медленно опускался на рушниках в могилу.

Мне было тогда семнадцать лет.

Далёкое будущее. Д-503, талантливый инженер, строитель космического корабля «Интеграл», ведёт записки для потомков, рассказывает им о «высочайших вершинах в человеческой истории» - жизни Единого Государства и его главе Благодетеле. Название рукописи - «Мы». Д-503 восхищается тем, что граждане Единого Государства, нумера, ведут рассчитанную по системе Тэйлора, строго регламентированную Часовой Скрижалью жизнь: в одно и то же время встают, начинают и кончают работу, выходят на прогулку, идут в аудиториум, отходят ко сну. Для нумеров определяют подходящий табель сексуальных дней и выдают розовую талонную книжку. Д-503 уверен: «„Мы“ - от Бога, а „я“ - от диавола».

Как-то весенним днём со своей милой, кругло обточенной подругой, записанной на него 0–90, Д-503 вместе с другими одинаково одетыми нумерами гуляет под марш труб Музыкального Завода. С ним заговаривает незнакомка с очень белыми и острыми зубами, с каким-то раздражающим иксом в глазах или бровях. I-330, тонкая, резкая, упрямо-гибкая, как хлыст, читает мысли Д-503.

Через несколько дней I-330 приглашает Д-503 в Древний Дом (они прилетают туда на аэро). В квартире-музее рояль, хаос красок и форм, статуя Пушкина. Д-503 захвачен в дикий вихрь древней жизни. Но когда I-330 просит его нарушить принятый распорядок дня и остаться с ней, Д-503 намеревается отправиться в Бюро Хранителей и донести на неё. Однако на следующий день он идёт в Медицинское Бюро: ему кажется, что в него врос иррациональный № 1 и что он явно болен. Его освобождают от работы.

Д-503 вместе с другими нумерами присутствует на площади Куба во время казни одного поэта, написавшего о Благодетеле кощунственные стихи. Поэтизированный приговор читает трясущимися серыми губами приятель Д-503, Государственный Поэт R-13. Преступника казнит сам Благодетель, тяжкий, каменный, как судьба. Сверкает острое лезвие луча его Машины, и вместо нумера - лужа химически чистой воды.

Вскоре строитель «Интеграла» получает извещение, что на него записалась I-330. Д-503 является к ней в назначенный час. I-330 дразнит его: курит древние «папиросы», пьёт ликёр, заставляет и Д-503 сделать глоток в поцелуе. Употребление этих ядов в Едином Государстве запрещено, и Д-503 должен сообщить об этом, но не может. Теперь он другой. В десятой записи он признается, что гибнет и больше не может выполнять свои обязанности перед Единым Государством, а в одиннадцатой - что в нем теперь два «я» - он и прежний, невинный, как Адам, и новый - дикий, любящий и ревнующий, совсем как в идиотских древних книжках. Если бы знать, какое из этих «я» настоящее!

Д-503 не может без I-330, а её нигде нет. В Медицинском Бюро, куда ему помогает дойти двоякоизогнутый Хранитель S-4711, приятель I, выясняется, что строитель «Интеграла» неизлечимо болен: у него, как и у некоторых других нумеров, образовалась душа.

Д-503 приходит в Древний Дом, в «их» квартиру, открывает дверцу шкафа, и вдруг... пол уходит у него из-под ног, он опускается в какое-то подземелье, доходит до двери, за которой - гул. Оттуда появляется его знакомый, доктор. «Я думал, что она, I-330...» - «Стойте тут!» - доктор исчезает. Наконец! Наконец она рядом. Д и I уходят - двое-одно... Она идёт, как и он, с закрытыми глазами, закинув вверх голову, закусив губы... Строитель «Интеграла» теперь в новом мире: кругом что-то корявое, лохматое, иррациональное.

0–90 понимает: Д-503 любит другую, поэтому она снимает свою запись на него. Придя к нему проститься, она просит: «Я хочу - я должна от вас ребёнка - и я уйду, я уйду!» - «Что? Захотелось Машины Благодетеля? Вы ведь ниже сантиметров на десять Материнской Нормы!» - «Пусть! Но ведь я же почувствую его в себе. И хоть несколько дней...» Как отказать ей?.. И Д-503 выполняет её просьбу - словно бросается с аккумуляторной башни вниз.

I-330 наконец появляется у своего любимого. «Зачем ты меня мучила, зачем не приходила?» - «А может быть, мне нужно было испытать тебя, нужно знать, что ты сделаешь все, что я захочу, что ты совсем уже мой?» - «Да, совсем!» Сладкие, острые зубы; улыбка, она в чашечке кресла - как пчела: в ней жало и мёд. И затем - пчелы - губы, сладкая боль цветения, боль любви... «Я не могу так, I. Ты все время что-то недоговариваешь», - «А ты не побоишься пойти за мной всюду?» - «Нет, не побоюсь!» - «Тогда после Дня Единогласия узнаешь все, если только не...»

Наступает великий День Единогласия, нечто вроде древней Пасхи, как пишет Д-503; ежегодные выборы Благодетеля, торжество воли единого «Мы». Чугунный, медленный голос: «Кто „за“ - прошу поднять руки». Шелест миллионов рук, с усилием поднимает свою и Д-503. «Кто „против“?» Тысячи рук взметнулись вверх, и среди них - рука I-330. И дальше - вихрь взвеянных бегом одеяний, растерянные фигуры Хранителей, R-13, уносящий на руках I-330. Как таран, Д-503 пропарывает толпу, выхватывает I, всю в крови, у R-13, крепко прижимает к себе и уносит. Только бы вот так нести её, нести, нести...

А назавтра в Единой Государственной Газете: «В 48-й раз единогласно избран все тот же Благодетель». А в городе повсюду расклеены листки с надписью «Мефи».

Д-503 с I-330 по коридорам под Древним Домом выходят из города за Зелёную Стену, в низший мир. Нестерпимо пёстрый гам, свист, свет. У Д-503 голова кругом. Д-503 видит диких людей, обросших шерстью, весёлых, жизнерадостных. I-330 знакомит их со строителем «Интеграла» и говорит, что он поможет захватить корабль, и тогда удастся разрушить Стену между городом и диким миром. А на камне огромные буквы «Мефи». Д-503 ясно: дикие люди - половина, которую потеряли горожане, одни Н2, а другие О, а чтобы получилось Н2О, нужно, чтобы половины соединились.

I назначает Д свидание в Древнем Доме и открывает ему план «Мефи»: захватить «Интеграл» во время пробного полёта и, сделав его оружием против Единого Государства, кончить все сразу, быстро, без боли. «Какая нелепость, I! Ведь наша революция была последней!» - «Последней - нет, революции бесконечны, а иначе - энтропия, блаженный покой, равновесие. Но необходимо его нарушить ради бесконечного движения». Д-503 не может выдать заговорщиков, ведь среди них... Но вдруг думает: что, если она с ним только из-за...

Наутро в Государственной Газете появляется декрет о Великой Операции. Цель - уничтожение фантазии. Операции должны подвергнуться все нумера, чтобы стать совершенными, машиноравными. Может быть, сделать операцию Д и излечиться от души, от I? Но он не может без неё. Не хочет спасения...

На углу, в аудиториуме, широко разинута дверь, и оттуда - медленная колонна из оперированных. Теперь это не люди, а какие-то человекообразные тракторы. Они неудержимо пропахивают сквозь толпу и вдруг охватывают её кольцом. Чей-то пронзительный крик:

«Загоняют, бегите!» И все убегают. Д-503 вбегает передохнуть в какой-то подъезд, и тотчас же там оказывается и 0–90. Она тоже не хочет операции и просит спасти её и их будущего ребёнка. Д-503 даёт ей записку к I-330: она поможет.

И вот долгожданный полет «Интеграла». Среди нумеров, находящихся на корабле, члены «Мефи». «Вверх - 45!» - командует Д-503. Глухой взрыв - толчок, потом мгновенная занавесь туч - корабль сквозь неё. И солнце, синее небо. В радиотелефонной Д-503 находит I-330 - в слуховом крылатом шлеме, сверкающую, летучую, как древние валькирии. «Вчера вечером приходит ко мне с твоей запиской, - говорит она Д. - И я отправила - она уже там, за Стеною. Она будет жить...» Обеденный час. Все - в столовую. И вдруг кто-то заявляет: «От имени Хранителей... Мы знаем все. Вам - кому я говорю, те слышат... Испытание будет доведено до конца, вы не посмеете его сорвать. А потом...» У I - бешеные, синие искры. На ухо Д: «А, так это вы? Вы - „исполнили долг“?» И он вдруг с ужасом понимает: это дежурная Ю, не раз бывавшая в его комнате, это она прочитала его записи. Строитель «Интеграла» - в командной рубке. Он твёрдо приказывает: «Вниз! Остановить двигатели. Конец всего». Облака - и потом далёкое зелёное пятно вихрем мчится на корабль. Исковерканное лицо Второго Строителя. Он толкает Д-503 со всего маху, и тот, уже падая, туманно слышит: «Кормовые - полный ход!» Резкий скачок вверх.

Д-503 вызывает к себе Благодетель и говорит ему, что ныне сбывается древняя мечта о рае - месте, где блаженные с оперированной фантазией, и что Д-503 был нужен заговорщикам лишь как строитель «Интеграла». «Мы ещё не знаем их имён, но уверен, от вас узнаем».

На следующий день оказывается, что взорвана Стена и в городе летают стаи птиц. На улицах - восставшие. Глотая раскрытыми ртами бурю, они двигаются на запад. Сквозь стекло стен видно: женские и мужские нумера совокупляются, даже не спустивши штор, без всяких талонов...

Д-503 прибегает в Бюро Хранителей и рассказывает S-4711 все, что он знает о «Мефи». Он, как древний Авраам, приносит в жертву Исаака - самого себя. И вдруг строителю «Интеграла» становится ясно: S - один из тех...

Опрометью Д-503 - из Бюро Хранителей и - в одну из общественных уборных. Там его сосед, занимающий сиденье слева, делится с ним своим открытием: «Бесконечности нет! Все конечно, все просто, все - вычислимо; и тогда мы победим философски...» - «А там, где кончается ваша конечная вселенная? Что там - дальше?» Ответить сосед не успевает. Д-503 и всех, кто был там, хватают и в аудиториуме 112 подвергают Великой Операции. В голове у Д-503 теперь пусто, легко...

На другой день он является к Благодетелю и рассказывает все, что ему известно о врагах счастья. И вот он за одним столом с Благодетелем в знаменитой Газовой комнате. Приводят ту женщину. Она должна дать свои показания, но лишь молчит и улыбается. Затем её вводят под колокол. Когда из-под колокола выкачивают воздух, она откидывает голову, глаза полузакрыты, губы стиснуты - это напоминает Д-503 что-то. Она смотрит на него, крепко вцепившись в ручки кресла, смотрит, пока глаза совсем не закрываются. Тогда её вытаскивают, с помощью электродов быстро приводят в себя и снова сажают под колокол. Так повторяется три раза - и она все-таки не говорит ни слова. Завтра она и другие, приведённые вместе с нею, взойдут по ступеням Машины Благодетеля.

Д-503 так заканчивает свои записки: «В городе сконструирована временная стена из высоковольтных волн. Я уверен - мы победим. Потому что разум должен победить».

Год издания книги: 1927

Роман Евгения Замятина «Мы» стал во многом определяющим для писателя. Во-первых, это единственный законченный роман Замятина, а во-вторых он сыграл определяющую роль в жизни писателя. Написанный еще в 1920 году он подвергся жестокой критике среди советских функционеров. В итоге книга вышла на английском, французском и некоторых других языках значительно раньше, чем на русском. А сам писатель не в силах терпеть травлю был вынужден покинуть родину.

Романа Замятина «Мы» краткое содержание

Если излаживать роман Замятина «Мы» кратко, то стоит начать с того, что роман написан в форме дневника. Его ведет блистательный инженер космического корабля «Интеграл». Имя главного персонажа романа Замятина «Мы» — Д – 503. Дело в том, что к 32 веку тоталитарное общество Единого Государства полностью отказалось от имен. Теперь все носят лишь безликие номера, все носят одинаковую одежду, а «Часовая скрижаль» регулирует что должен делать каждый член общества в каждую минуту. Лишь гласная и согласная буква в начале имени отличает мужчин от женщин. Нет не рас ни религий, всем предоставлены лишь квартиры с минимально необходимым набором мебели. «Бюро Хранителей» тщательно следит за соблюдением правил, и в случае преступления лично «Благодетель» казнит преступника превращая его всего лишь в лужу химически чистой воды. Кстати «Благодетеля» так же принято избирать только единогласно на безальтернативной основе. Один из основных принципов Единого Государства гласит «Мы» — от Бога, «Я» — от дьявола».

Даже сексуальная жизнь граждан в романе Замятина «Мы» подчинена суровым законам. Для каждого жителя составлен табель сексуальных дней, а каждый может записаться на каждого. На свидание выдают розовый талончик. Действие романа начинается с того, что Д – 503 гуляет по Музыкальному Заводу с О – 90. С ней он уже давно знаком. У нее есть еще один половой партнер и поэт – R – 13. Он так же приятель героя романа Замятина «Мы». Именно этих двоих он считает своей семьей. Нарушает их прогулку I – 330, которая заговаривает с Д – 503. Резкая и упрямая она как будто читает мысли главного героя.

Далее в романе Замятина «Мы» кратком содержании можно читать, как через несколько дней I – 303 приглашает главного героя в Древний Дом. Это старая квартира где есть рояль, статуя и множество красок. Д – 503 захвачен этим зрелищем, но на уговоры I – 303, которая предлагает нарушить правила и остаться с ней не поддается. Эту просьбу он собирается донести до Бюро Хранителей, но утром отправляется в медицинский центр и получает выходной. Затем Д – 503 вместе с другими номерами присутствует на казни поэта, которого обвиняют в нелицеприятных стихах в адрес Благодетеля. Приговор зачитывает приятель героя романа Замятина «Мы» — R – 13. А затем Машина превращает преступника в воду.

Вскоре после этого главный герой романа «Мы» Замятина получает извещение, что на него записана I- 303. Согласно закона он является к ней. Она дразнит его курит запрещенные сигареты и пьет алкоголь. А затем в поцелуе заставляет и его попробовать алкоголь. Д – 503 просто обязан донести на нее хранителям, но он понимает, что не может. Он изменился. Теперь он как герой древних книг ревнует и любит как идиот. Об этом он признается в своем дневнике. Душевные смятения приводят его в Медицинский Центр, куда ему помогает дойти Хранитель S – 4711. Кстати этот персонаж романа Евгения Замятина «Мы» является приятелем I — 303. Как выясняется Д – 503 неизлечимо болен – у него, как и многих других граждан Единого Государства, появилась душа.

Далее в романе «Мы» Замятина читать можно о том, как в поисках I – 303 главный герой приходит в Древний Дом. Он открывает дверцу шкафа и вдруг пол уходит у него из-под ног, и он попадает в подземелье. Оно ведет за пределы стены. Там его встречает знакомый доктор, который очень удивлен его появлением. Он велит ждать пока не придет I – 303, а затем они вместе гуляют по корявому и иррациональному миру.

К этому времени персонаж романа Евгения Замятина «Мы» под номером О – 90 понимает, что Д – 503 утратил к ней интерес. Поэтому она снимает все свои записи на него, но перед этим решает прийти проститься. В после днем порыве она просит от главного героя ребенка. Д – 503 пытается образумить ее заявляя, что она сантиметров на десять ниже Материнской нормы. Но она готова на все, дабы почувствовать ребенка внутри себя. Д – 503 выполняет ее просьбу. Вскоре после этого к нему наконец то приходит I – 303. Главный герой обвиняет ее в том, что она его мучила. На что она отвечает, что не была уверена в том, что он пойдет за ней до конца. И если он не боится, то подробности узнает после Дня Единогласия.

Далее в романе Замятина «Мы» кратком содержании вы узнаете, как наступает День Единогласия, когда избирают нового Благодетеля. На медленный чугунный вопрос: «Кто «За», вверх взметаются шесть миллионов рук. А когда звучит вопрос кто против вверх поднимаются тысячи рук, среди которых и рука I – 303. Вихрем начинают метаться фигуры Хранителей. Приятель героя романа Замятина «Мы» — R – 13 несет на руках окровавленную I – 303. Он забирает ее и бежит и только мысль, что он готов ее так нести вечно бурлит в его голове.

На следующий день в газетах заметка, что в 48-й раз единогласно избран Благодетель, а на улицах листки с надписью «Мефи». Главный герой романа Замятина «Мы» вместе со своей подругой вновь выходит за стену. Здесь он встречает заросших и жизнерадостных людей, которые предлагают ему на предстоящих испытаниях «Интеграла» разрушить Стену. Д – 503 понимает, что они с этими людьми как разделенные молекулы Н2 и О и что раз с этими людьми I – 303, то и он с ними.

А на следующий день выходит декрет о Великой Операции. Ее цель уничтожение фантазии. Из разинутых дверей как тракторы выходят прооперированные. Они окружают толпу, и все бросаются в рассыпную. Герой фантастического романа Евгения Замятина «Мы» прячутся в подъезде вместе с приятельницей О – 90. Она хочет сохранить их ребенка. Д – 503 передает ей записку к I – 303 и обещает, что она поможет.

И вот наконец испытание «Интеграла». Среди персонала, члены «Мефи» и I – 303. Она сообщает что помогла женщине, которую он послал. Но тут звучит голос по радио о том, что Хранители все знают и что они верят, что его не посмеют сорвать. Д – 503 понимает, что это дежурная в его доме Ю прочитала его дневники и рассказала все Хранителям. Сделала это она наверняка только чтоб обезопасить его. Но I – 303 обвиняет во всем его. Главный герой романа Замятина «Мы» отдает команду вниз и заглушить двигатели. И тут в рубку врывается Второй Строитель, который отдает команду вверх.

Далее в романе Евгения Замятина «Мы» читать можно о том, как главного героя вызывает Благодетель. Он такой же человек, как и все остальные жители города. Он убеждает Д – 503, что тот нужен был только как строитель «Интеграла». А на следующий день «Мефи» взрывают стену. По улицам города летают птицы, а восставшие двигаются на запад. Д – 503 бежит в Бюро Хранителей и рассказывает персонажу романа Евгения Замятина «Мы» S – 4711 все что знает о «Мефи», но тут он понимает, что он один из них. Он заходит в уборную и прямо оттуда его и его соседей забирают на Великую Операцию.

Теперь в голове у главного героя романа Замятина «Мы» пусто. Он приходит к Благодетелю и рассказывает все что знает о повстанцах. Затем он вместе с ним наблюдает как приводят I – 303. Она смотрит на него и молчит. Тогда ее заводят в Газовую Комнату из которой откачивают воздух. Она смотрит на него пока не закрываются глаза. Ее достают с помощью электродов возвращают сознание и вновь повторяют процедуру. Все это что-то напоминает, но что, главный герой не помнит. Вскоре сюда приведут и других заговорщиков, а затем они очутятся в Машине. Дневник главного героя романа Замятина «Мы» заканчивается словами, что разум должен победить. Ведь они уже соорудили новую стену.

Роман Замятина «Мы» на сайте Топ книг

Роман Евгения Замятина «Мы» читать стало так популярно, благодаря его внесению в школьную программу. Этот фактор позволил произведению занять высокое место среди года. Кроме того, роман занял высокое место среди нашего сайта. И учитывая высокий интерес к произведению Замятина он и в дальнейшем будет представлен среди .

В 1920 году Замятин написал роман-антиутопию «Мы». В этом произведении описан примерно тридцать второй век. Государство придерживается тоталитарной политики. У людей нет имен, а только номера. Под контролем даже очень личные моменты в жизни каждого члена государства. Для людей нет права выбора ни в чем. Для них только линия, которую избрал Благодетель.

Главная мысль романа-антиутопии «Мы» в том, что Евгений Замятин преломляет Я в Мы, чтобы подчеркнуть безжалостное давление тоталитарной машины. В мире царит не только разум и всяческие его производные. Не менее важны духовные ценности. Замятин подчеркивает, что техника не может жить отдельно без нравственной составляющей. Важно помнить, что главное в человеке для человека – душа, духовное.

Читатель переносится в тридцать второй век. На первых страницах он знакомится с главным героем Д-503. Это строитель космического корабля «Интеграл». Кроме инженерии этот человек ведет дневник, в котором для будущих поколений рассказывает о своей жизни и жизни Единого Государства. Его дневник одноименно назван «Мы». С особыми эмоциями он описывает жизнь, подчиняющуюся Часовой Скрижали, розовые талоны для секса.

Описан один из весенних дней, в который Д-503 гуляет со своей возлюбленной под марш Музыкального Завода. Неожиданно начинает разговор раздражающая барышня I-330, которая способна читать чужие мысли. Д-503 помимо своей воли заинтересовался ею.

Проходит некоторое время и Д-503 по приглашению I-330 прилетает в Древний Дом. I-330 хочет, чтобы ее новый знакомый нарушил свой ритм жизни, но он не только не поддается на ее уговоры, но и принимает решение выполнить донос в Бюро Хранителей. Но его планам сбыться не суждено, на завтра он спешит в Медицинское Бюро, так как недомогает. Его даже освободили от работы на некоторое время. Так скажем по состоянию здоровья.

Описана и казнь поэта, осмелившегося написать стихи, критикующие правителя. Казнит несчастного сам Благодетель с помощью лезвия луча. После несчастного стихотворца остается лишь лужица химически чистой крови. Как и ничего не произошло будто.

Спустя некоторое время Д-503 получает письмо, что на него записана I-330. Он встречается с ней и она курит сигары, пьет ликер и во время поцелуя «совращает» избранника. Все эти вещи строго запрещены в государстве. По закону Д-503 должен сам сообщить о своем проступке, но сделать этого не может. Он пишет о раздвоении личности. В этот момент Я начинает постепенно преломляться в Мы.

Его влечет к новой знакомой, но, вот незадача, ее нигде нет. От отчаянья он обращается в Медицинское Бюро и там выясняют, что Д-503 неизлечимо болен – у него появилась душа… Поэтому он опасен, и его надо немедленно лечить в его же интересах.

Тогда наш герой снова отправляется в Древний Дом, попадает из него в непонятное подземелье, а это непонятный корявый мир… Д-503 вообще ничего не понимает. Все скрежещет, постоянно изменяется. Нет привычного размеренного уклада жизни.

Его прежняя девушка 0-90 осознает, что ее молодой человек влюблен в другую. Она встречается с ним и признается в порыве отчаяния, что хочет родить от него ребеночка. Д-503 выполняет ее просьбу. Он даже не отдает себе отчета в совершенном поступке. Ведь для сексуальных утех необходим розовый талон! А Д-503 просто испытывает наслаждение, подобно вспышке молнии.

Параллельно появляется I-330. Молодой человек задает мучавшие его вопросы и не получает на них однозначного ответа. Ему теперь вообще почти ничего не понятно. Он не понимает себя и не может понять, что происходит вообще…

Описан День Единогласия (вроде Пасхи) – выборы Благодетеля, когда все должны проголосовать «за». Так и произошло в этот раз. Глава государства избран, и неважно, что это один и тот же человек.

Д-503 со своей избранницей снова в Древнем Доме. Они попадают в низший мир, где все разъединено и живут древние люди. Здесь все на половинки разъединено и не может соединиться.

Девушка I-330 рассказывает избраннику о плане «Мефи» - это значит захват его корабля «Интеграл» и его использование в качестве оружия против государства во время пробного полета…

Утром в местной газете приказ – уничтожить фантазию. Д-503 не решается выдать любимую.

Вдруг на улице крики, начало операции по созданию бездушных нумеров. То есть перевыпуск трактороподобных роботов. Вдруг Д-503 очнулся в каком-то подъезде вместе с 0-90. Она боится за их нерожденного ребенка.
И вот корабль отправлен в полет, которого ждали все. Но этот полет многое изменил… Д-503 чувствует никода не испытанные чувства, но это длится недолго.

Назавтра Д-503 вызывают к главному, чтобы все его порывы задушить и внушить ему мысль, что он просто исполнитель чужих идей. Далее описан хаос в государстве. Совершенно как механический процесс описаны совокупления нумеров за незадернутыми занавесками. Д-503 понимает, что произошло нечто непоправимое.

Д-503 решает рассказать правителю, кто такие враги счастья. Благодетель внимательно его слушает, и неожиданно в этот момент приводят некую особь женского пола. Она напоминает Д-503 кого-то, но он не понимает кого. Она ничего не говорит и не рассказывает, хотя должна. Тогда ее вводят под Газовый колокол, выкачивают из под него воздух, но она по-прежнему молчит. Такую процедуру с девушкой повторяют трижды.

Д-503 так заканчивает свой дневник: «В городе сконструирована временная стена из высоковольтных волн. Я уверен - мы победим. Потому что разум должен победить».

Другие пересказы для читательского дневника

• Краткое содержание Королева Марго Дюма

  XVI век, Франция, Париж. В самом разгаре - кровавые столкновения католиков и гугенотов. Лицемерные заявления короля Франции католика Карла IX о желании примирить враждующих приводят к новым погромам и убийствам

• Краткое содержание Мухи Сартр

  Пьеса представляет собой оригинальную трактовку легенды об Оресте и Электре, которая является частью легенды о Трое. Изначально история рассказывает о том как Клитемнестра и ее любовник Эгисф погубили Агамемнона и стали править

• Краткое содержание Синичкин календарь Бианки

  В произведении Виталия Бианки Синичкин календарь повествуется о птичке, которая в силу своей молодости и неопытности пока еще не обзавелась жильем. С утра до вечера синичка Зинька беззаботно перемещалась по городу с места на место

• Краткое содержание Алиса в стране чудес Кэрролла

  Однажды, гуляя рядом со своим домом, девочка по имени Алиса замечает в траве белого кролика. Казалось бы, ничего необычного, но кролик умеет разговаривать

• Краткое содержание Гоголь Игроки

  Ихарев – человек, который очень ловок, и очень осторожен, чтобы вести себя слишком неаккуратно. Когда он появился в одном городском трактире, он сначала постарался все сведения, которые были ему необходимы, выведать просто у слуги трактира.