Презентация по истории на тему "Дипломатическая деятельность А.С.Грибоедова". Дипломатическая деятельность

«Марта 27-го. В “Московских ведомостях” напечатано: получено из Тегерана письмо, что там почти вся русская миссия, во главе с посланником Грибоедовым, убита взбунтовавшимся народом, который в великом множестве ворвался в дом посланника и, несмотря на военный караул казаков и персиян, бывший в нём, разломав все двери, предал всех бывших в миссии мечу, кроме сумевших спастись немногих. Но что делали наши казаки? Об их гибели не сообщено! И откуда у народа взялись мечи?» Недоумение, высказанное по поводу событий в Тегеране в дневнике бывшего статс-секретаря Екатерины Великой Адриана Моисеевича Грибовского, в 1829 г. пребывавшего в глубокой опале и коротавшего свои помещичьи досуги за чтением официозов в глуши своего рязанского поместья, разрешения так и не нашло. Грибовский, в своё время правивший многие дела, «ведал» и персидскую политику, служа директором канцелярии всесильного фаворита Платона Зубова, последнего любимца Екатерины II. Теперь же, будучи давно уже отставлен, развлекал себя тем, что кропотливо записывал в дневник разнообразные новости, вычитанные им из газет, часто сопровождая их любопытными комментариями знатока политического и придворного закулисья. Но по поводу событий в Тегеране он написать ничего более не смог, да и не только он - в продолжение более чем тридцати последующих лет в России о гибели миссии в Персии не было написано ни строчки. Лишь когда Александра Сергеевича Грибоедова настигла посмертная слава стихотворца и драматурга, о гибели автора «Горя от ума» заговорили вновь.

Версий случившегося было высказано несколько, но самой живучей в России, по вполне понятным причинам, оказалась та, что считала гибель Грибоедова и его соратников «следствием возмущения толпы тегеранской черни, подстрекаемой к тому английскими агентами».

Английский след

Камень в сторону сынов туманного Альбиона брошен отнюдь не случайно! «Английский след» в этом деле имеется, да и как ему не быть, ежели из всех европейских миссий в Персии тогда существовали только две: русская и английская. Естественно, противоборство дипломатов существовало, как и взаимный шпионаж, и интриги.

Положение англичан в Персии было гораздо более прочным, чем у русских: они выполнили посредническую миссию на переговорах по заключению мирного договора, убедив русских не занимать Тегеран, хотя никаких препятствий военного характера тому не было, но существовала другая опасность - если бы пала правившая в то время в Персии династия (а это было более чем вероятно при таком развитии событий), это могло бы отозваться хаосом на огромных пространствах Азии. Хаосом, противостоять разрушительным последствиям которого ни у самой России, ни у Англии тогда не было ни сил, ни возможностей.

Позиция русских на Кавказе подкреплялась силой оружия, англичане же в Персии действовали не столь явно, но, тем не менее, весьма эффективно: они ссужали шаха деньгами, присылали инструкторов для армии, инженеров, врачей. Именно врачи, как это ни покажется странным, были в то время при дворах восточных владык сильнейшим орудием «тайной дипломатии» европейских держав. Сам Грибоедов, отлично об этом осведомлённый, собираясь отправиться с миссией в Тегеран и ещё находясь в Тифлисе, писал директору Азиатского департамента Министерства иностранных дел Родофинкину: «…Война отвлекла отсюда почти всех искусных врачей… это обстоятельство понуждает меня просить ваше превосходительство, чтобы вы обратили внимание на будущее положение наше в Персии, где в случае болезни моих чиновников или многочисленной прислуги мы уже совершенно должны отдаться на произвол климата и всех местных невыгодных обстоятельств. <…> При сём случае замечу ещё, что отдаваться российским чиновникам в руки английских врачей совершенно неприлично: 1) потому что мы можем не всегда находиться с ними в одном месте; 2) они уже там пользуются слишком большим влиянием и уважением, чтобы по первому требованию быть готовым к нашим услугам, и по большей части отказываются от платы за пользование, а сие налагает на российских чиновников некоторый род одолжения без всякой возможности быть им иначе полезным. Надлежит присовокупить также, что в политическом отношении учреждение врача при миссии было бы весьма полезно для большего сближения с самими персиянами, которые не чуждаются пособий европейских докторов, открывают им вход во внутренности семейств, и даже гаремов, никому прочим не доступным. Во всех восточных государствах англичане сим способом приобрели себе решительное влияние. <…>

В самой Персии нынче ирландец Кормик, лейб-медик Аббас-Мирзы, решительно владеет умом его и всеми настроениями. Доктор Макнил в Тегеране тем же кредитом пользуется во дворце самого шаха. Он теперь несколько дней находился в Тифлисе, и я, в частности с ним в разговорах, изумлялся глубокими познаниями этого человека о малейших интересах и соотношениях того государства, в котором он уже несколько лет пребывал в качестве доктора английской миссии и придворного врача Его Величества Шаха. Смело могу уведомить ваше превосходительство, что никакой дипломат не может достигнуть сего необыкновенными путями, без вспомогательных средств той полезной науки, которая г. Макнилу повсюду в Персии доставила вход беспрепятственный».

Фигура английского доктора, упомянутого Грибоедовым в письме, весьма любопытна для вящего уяснения «придворного дипломатического расклада» в тогдашней Персии.

Будущий лекарь шаха происходил из небогатого семейства, впрочем, сумевшего дать ему возможность закончить курс медицины в одном из английских университетов. На Восток молодой медик попал, польстившись большим жалованием, которое полагалось поступавшим на службу в Ост-Индскую компанию. После войны с Россией в Персии вспыхнула эпидемия чумы, одними из первых жертв которой сделались английские медики, прикомандированные к посольству, - они часто контактировали с заболевшими. Английский посланник потребовал присылки новых врачей и, среди прочих, в Персию был отправлен военный врач Джон Мак-Нейл. Здесь он проявил себя не только искусным медиком, но и весьма ловким дипломатом, или, если угодно, шпионом, что в те времена часто бывало одним и тем же. Англичанину повезло совсем как в русской поговорке: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Несчастье случилось у шаха - тяжело заболела его жена, и правитель Персии обратился за помощью к англичанам. Но заковыка заключалась в том, что шахиня не желала давать себя осматривать доктору-мужчине, да к тому же иностранцу, тем паче «гяуру»-христианину! Джону Мак-Нейлу пришлось призвать на помощь самого шаха, чтобы тот уговорил жену принять его. Мак-Нейл распознал болезнь, прописал лекарства, и в скором времени больной стало значительно лучше. Это очень расположило шахиню к Мак-Нейлу, и постепенно деликатный и умелый врач сумел завоевать её доверие.

Эта женщина уже не была «любимой женой» шаха - по гаремным меркам она уже была «старой» - но, обзаведясь молоденькими «утешительницами», старый шах не забывал своей старшей жены и встречался с ней очень часто. Они стали друзьями, верными и надёжными, и шах полностью ей доверял, часто спрашивал совета, а она, необычайно умная, мягкого и ровного нрава, легко разбирала нити придворных интриг и политических каверз, подводя к нужному решению своего мужа. Шахиня в совершенстве освоила науку влияния на супруга, а тот был убеждён, что его старшая жена «послана Богом» и является живым талисманом его счастья. Исцеление «живого талисмана», доверие шахини к доктору открыли для Джона Мак-Нейла двери во внутренние покои дворца, в «эндрун», куда и персиян-то не пускали. Он стал лекарем шахского гарема!

Танцовщица. Первая четверть XIX в.

Шахские жены, изнывавшие от скуки, познакомившись с человеком свежим и любопытным, видели в визитах англичанина известное развлечение и часто прикидываясь больными, чтобы позвать Мак-Нейла в гарем. Заполучив его в своё распоряжение, болтушки щебетали без умолку, так что очень скоро Мак-Нейл знал уже все секреты шахского дворца. Обычно после таких визитов в эндрун его приглашала к себе старшая жена, к которой частенько вечером заглядывал и сам шах. Застав в покоях подруги Мак-Нейла, он приказывал ужин подавать в покои шахини, и тогда они втроём, в тесной компании уважавших друг друга людей, проводили чудесные вечера, затягивавшиеся за беседами о всякой всячине далеко за полночь. По словам английского историка Дж. Гэджи, «Макнил пользовался полным доверием Шаха и лично знал всех жен гарема, а это мощный фактор влияния на мусульманском востоке».

Кроме того, доктор подружился со старшими евнухами, хранителями шахского сераля, влияние которых на политику было огромно. Первым евнухом был Манучер-хан, уроженец Тифлиса, происходивший из богатого армянского семейства Ениколопьянц. Его захватили в плен отряды персиян под Эриванью во время управления краем князем Цициановым (между 1802 и 1806 гг.). Претерпев плен и страдания, этот армянин не пал духом и довольно скоро освоился со своим новым положением. Тонкий, осторожный, прекрасно образованный человек, он сделал при дворе шаха огромную карьеру: достаточно сказать, что Манучер-хан имел свободный доступ к шаху и днём, и ночью. Вторым евнухом сераля был Мирза-Якуб, также из пленных армян, захваченных под Эриванью (фамилия его была Маркарьян). Хоть и начал он свою карьеру при персидском дворе лет на десять позже Манучер-хана, но также достиг немалого, став казначеем - «эндрунда», и был личностью также весьма влиятельной при персидском дворе.

Спору нет, влияние англичан на светских управителей Персии было велико. Более того, многие персидские вельможи получали от англичан деньги - как говорят, на одни взятки в Персии англичане израсходовали 9 кураров туманов (курар - 2 млн рублей серебром; русская контрибуция, требуемая с шаха, равнялась 10-ти курарам). Кроме того, они беспрестанно следили за деятельностью русских дипломатических миссий, строили по возможности козни и интриги, что нередко вредило интересам России. Всё это так. Но возмущение против русского посла было спровоцировано и возглавлено не светскими, а духовными лидерами Персии. Для мусульманского же духовенства англичане, как и русские, были христианами, такими же «гяурами», и влияние англичан на главу персидского шариатского суда, тегеранского меджтихида Мирзу-Мисиха, ставшего во главе бунта, было примерно такое же, как у татарских купцов на русского митрополита. Так что в этом отношении русские и англичане были в равных условиях.

После тегеранского погрома английский посланник, встревоженный событиями, невзирая на опасность, грозившую и его миссии, подал официальный протест персидскому правительству по поводу истребления русских и принял под своё покровительство остававшихся в Тавризе наших купцов.

Что же касается английских интриг и шпионажа, так ведь и Грибоедов отправился в Персию не на прогулку! С караваном русского посланника в Тегеран ехал князь Соломон Меликов, состоявший на русской службе в чине коллежского асессора, числясь в составе посольства чиновником для поручений и переводчиком. Этот князь Соломон приходился …родным племянником могущественному первому евнуху гарема Манучер-хану! Совсем не случайно встретился Грибоедов и с другом шаха, доктором Мак-Нейлом, когда последний был в Тифлисе.

Грибоедов, недурно знавший Персию и её «театр политических действий», был осведомлён о том, что в английской миссии существовали две противоборствующие партии: одна представляла дипломатов из клана старой родовой аристократии, другая состояла из чиновников служащих в Ост-Индской компании или симпатизирующих ей. Грибоедов явно собирался затеять игру, делая ставку на «ост-индских», и в первую очередь, на могущественного Мак-Нейла, друга шаха, его старшей жены и управителей гарема. Племянник первого евнуха в этой игре становился связующим звеном между дядей, Грибоедовым и Мак-Нейлом. В этом треугольнике у каждой из сторон был свой интерес, тому подтверждением может служить выдержка из письма Грибоедова всё тому же директору азиатского департамента российского МИД Родофинкину, отправленного из Тавриза 30 октября 1828 г., фактически накануне отъезда в Тегеран: «Меня мучат с утра до глубокой ночи бестолковыми предложениями, просят неотступно о прощении, сперва 200, потом 100, потом 50 тысяч туманов (выплат по контрибуции. - Ред. ). Доводы их неоспоримы - они разорены кругом, а я, конечно, ни на что не соглашаюсь. Но дела пойдут вперёд. До моего сюда прибытия выколотил у них 200 тысяч, покуда ещё в Эривань не прибыл, да 100 с тех пор. Но коль скоро они услыхали, что я в Нахичевани, то решительно отказались платить более. Таково умоначертание здешнего народа и правительства: всякого новоприбывшего дипломатического агента они встречают, как человека, облечённого в обширную власть, который должен дать им от себя уступки, угождения, подарки и т.д. В 25 дней я у них смог изнасильствовать 50 тыс., сверх 300, а за 150 остальными еду в Тегеран, куда послан Аббас-мурзою Макнил, для того чтобы исходатайствовать ему взаймы, от отца его, 100 тыс. Действия Макнила я должен буду подкреплять моим настоянием при Шахе. Теперь ваше превосходительство сообразят трудность моего положения: война с Турцией не окончена, и теперь совсем не те обстоятельства, чтобы с ненадёжным соседом поступать круто и ссорится. Мало надеюсь на своё умение и много на русского Бога». Как мы видим, этими словами самого Грибоедова рушатся самые веские аргументы обвинения англичан, якобы науськивавших персов на русского посланника и тайного подстрекавших тегеранскую чернь к погрому. Англичанам не было никакого насущного интереса устраивать эти беспорядки. Как бы это ни звучало парадоксально, но наибольший успех миссии Грибоедова был выгоден именно англичанам. В этом лишний раз убеждаешься, читая письмо, особенно в той его части, где говорится о координированных действиях Мак-Нейла и Грибоедова по части выбивания долгов из правительства Персии. Русский посланник прибыл в Персию для контроля за исполнением пунктов Туркманчайского мирного трактата, главным из которых был тот, что обязывал Персию выплатить России гигантскую контрибуцию в десять кураров - 20 млн рублей! Аббас-Мирзу (сына персидского шаха Фатх-Али), наместника Тавриза (города, в котором располагалось русское посольство) и Азербайджана русские признали законным наследником шахского престола. В случае внутренних конфликтов при борьбе за престол после смерти шаха Фатх-Али этот принц мог полагаться на поддержку русских. Таким образом, Аббас-Мирза был во многом зависим от русской дипломатии, а потому легко шёл на все уступки, соглашаясь платить, приказав переплавить в золотые слитки даже дворцовые канделябры и украшения жён своего гарема. Англичане же были заинтересованы в том, чтобы русские финансово выпотрошили Персию, как повар курицу! Ведь деньги шах одалживал у них, и таким образом Персия плотно «подсаживалась» на английские субсидии, намертво связывая всю свою будущую политику с интересами Великобритании. Так что, пожалуй, англичанам стоило русского посла поберечь и всячески содействовать его трудам. Смерть же его не приносила им ровным счётом никакой пользы.

Недипломатические приёмы

Если не англичане, то кто? В XIX в., изучив персидские хроники, английские источники и отчёты выживших членов русской миссии, исследователи указывали на свиту посла как на первопричину его гибели. Персидские историки прямо говорят о неуважительном поведении посольства, русские авторы осторожно пеняют на необдуманный подбор Грибоедовым чиновников миссии, сделанный им во время пребывания в Тифлисе. Вот там-то, пожалуй, и произошла завязка событий и обстоятельств, приведших к гибели русского посланника…

По пути в Тегеран Грибоедов сделал остановку в Тифлисе, где неожиданно женился на молоденькой княжне Нине Чавчавадзе и, будучи другом её отца, князя Александра Чавчавадзе, набирал в свою свиту людей, пользуясь рекомендациями своих новых тифлисских родственников. Если отбросить весь тот романтическо-поэтический флёр, что прикипел к рассказам о событиях, случившихся в Тифлисе накануне отъезда Грибоедова в Персию, если попытаться исследовать их подоплёку, то откроются весьма простые, прозаически-житейские причины скоропалительной женитьбы и странной покладистости молодожёна Грибоедова.

Молодых благословили родственники после того, как в июле Грибоедов попросил руки княжны, - венчаться они должны были следующим летом, но вышло всё совсем не так. Возвращаясь к цитировавшемуся прежде письму Грибоедова Родофинкину, мы читаем: «Насчёт моей женитьбы - это вещь простая. Кабы я не заболел в Тифлисе, то она была бы отложена до будущего лета…» С каких это пор болезнь жениха ускоряла процесс женитьбы? Притом что сама по себе эта женитьба могла стоить Грибоедову карьеры: как чиновник, он не мог жениться без разрешения своего начальства на брак. Но на рапорт Грибоедова по этому поводу ответа не было слишком долго, а ждать было невозможно - иначе мог бы возникнуть скандал ещё больший, с самыми непредсказуемыми последствиями! Берём другое письмо, писанное другом, родственником и непосредственным начальником Грибоедова, письмо генерала Паскевича, управлявшего Грузией и всем Кавказом. Александр Сергеевич упросил его «объясниться» с министром иностранных дел графом Нессельроде, чтобы потом можно было доложить о его скандальной женитьбе императору, а сам отбыл в Персию. Паскевич написал Нессельроде следующее: «… статский советник Грибоедов перед отъездом своим женился на дочери генерал-майора, князя Чевчавадзе, одного из значительнейших здешних помещиков грузинских, не спросив на оное разрешение. Женитьба г. Грибоедова свершилась некоторым образом неожиданно, и по соединившимся разным обстоятельствам…» Вот уж точнее не скажешь!

Свадьба эта случилась так поспешно, что не дождались даже отца княжны: генерал Чавчавадзе управлял Эриванской областью и Нахичеванью, а Грибоедов попросил руки Нины на обеде в доме её крёстной, Прасковьи Николаевны Ахвердовой 16 июля 1828 г. Точнее, Александр Сергеевич поставил в известность родственниц: матушку, бабушку и крёстную мать невесты Прасковью Николаевну о своём намерении вступить в брак с княжной Ниной. По словам самой княжны, всё произошло как-то странно и неожиданно. Александр Сергеевич пригласил её в комнату, где в доме Ахвердовых стоял рояль - в прежние свои приезды в Тифлис жених учил дочь друга музыке. Как писала сама Нина, она подумала, что он хочет показать ей новую музыкальную пьесу. Но папин друг внезапно попросил у неё руки, поцеловал её и она, пролепетав «да», кинулась к родным с известием, что её руки просил Александр Сергеевич. Тут же явилось шампанское, началась поздравления и т.д.

У этого сватовства есть и ещё одна сторона: в Тифлисе все знали о чувствах к княжне Чавчавадзе Сергея Ермолова, сына бывшего наместника на Кавказе. Грибоедов служил под началом отца Сергея и служил не очень счастливо - медленно рос в чинах, получал небольшое жалование, чувствовал себя обойдённым. Что в точности служило причиной этого сватовства? Точнее, чем «стечением некоторых обстоятельств», их и впрямь не назовёшь!

Без благословения отца (что и в России-то не было принято) в доме грузинского князя, губернатора Нахичевани и Эриванской области ни «да» Нины, ни радость и согласие женщин семьи Чавчавадзе ровным счётом ничего не значили. Это было даже и незаконно - требовалось согласие именно отца на этот брак, потому что дочь, как и жена, формально числились членами семьи, и все бумаги выправлялись только на отца и мужа. По гражданскому закону Нина Чавчавадзе была именно «дочь князя Александра Чавчавадзе». Потому и решено было свадьбу отложить до будущего лета, когда приедет из Эривани князь, окончит свои дела в Персии жених, всё «как следует» подготовят - не празднуют князья свадьбы «на скорую руку». Но «обстоятельства» были слишком серьёзны, тянуть до следующего лета было никак нельзя - княжна Нина уже в начале сентября, когда она с мужем и его свитой выехала из Тифлиса, была беременна, а венчали их в конце августа. Получается, что «обстоятельство», ускорившее брак, было довольно банально: влюбленные были неосторожны, княжна забеременела, пришлось спешно «покрывать грех». Дожидаться следующего лета было уже невозможно - вышел бы страшный скандал: княжна Чавчавадзе родила от русского посланника вне брака?! Князь Александр никогда не простил бы этого Грибоедову. Он и так был раздосадован на нарушение традиций и, встретив чету молодых в Эривани, был грустен, хмурился и всё расспрашивал дочь о здоровье - Нина тяжело переносила беременность.

При стечении таких обстоятельствах просьбам новых родственников Грибоедов отказать не мог. За «шалость» пришлось платить покладистостью при наборе людей свиты - так в состав посольства попали многие тифлисские жители, грузины и армяне: «люди неблагонадёжные, чуждые всякому образованию и весьма сомнительной нравственности», как свидетельствуют источники. В результате во главе польского каравана и прислуги оказались князья Дадашев и Рустам-бек, но «строгого надзора за прислугой не было, и в особенности армяне и грузины раздражали свиту своим поведением».

Скандалы начались ещё в дороге, едва посольство вступило на персидскую землю. Снабжать караван послов всем необходимым должно было местное население и заведовавший хозяйственной частью каравана Рустам-бек вёл себя как настоящий завоеватель в покорённой стране: если припасов по его списку не могли дать в каком-нибудь селении, он требовал платить деньгами и, если не давали, приказывал бить палками. Русские историки склонны считать, что Грибоедов не знал об этих поборах, персидские крестьяне считали иначе, полагая, что Рустам-бек действует с ведома посла. Не добавило посольству популярности и то, что везде их встречали подарками, а посольство на них не отвечало. Это было следствием вопиющего российского разгильдяйства: подарки посольства сначала застряли в Астрахани, откуда были отправлены морем без надлежащего надзора и прибыли не в тот порт. Но для встречавших посольство объяснения подарков не заменяли, и впереди каравана Грибоедова побежала молва о его неуважении к традициям и жадности.

Первое столкновение с персами случилось ещё в городе Казвине. Там Грибоедов встретился с депутацией высших чиновников и военачальников. В честь русского посла был устроен обед, и, когда Александр Сергеевич пировал со знатными персами, Рустам-бек проведал, что в доме одного из слуг бывшего персидского губернатора Эривани живёт вывезенная из-под Тифлиса молоденькая немка-колонистка. Явившись к этому слуге, Рустам-бек потребовал её выдачи. Оказалось, что колонистку продали родственнику начальника духовных училищ, что она уже давно его жена и мать его двоих детей. Но это ничуть не остановило Рустам-бека. Явившись с казаками в дом «похитителя дев», бывшего к тому же «сеидом», т.е. потомком Пророка, Рустам-бек приказал вытащить его на площадь и бить палками (!), требуя выдачи немки. Жители Казвина страшно возмутились этим и от бунта в тот день город спас руководитель встречавшей русского посла персидской делегации Мирза-Наби, который, узнав об этой экзекуции на площади, успел её остановить, уговорив сеида привести жену и детей к русскому послу. Грибоедов спросил женщину: хочет ли она вернуться в Грузию? Получив отрицательный ответ, он распорядился отпустить её к мужу.

Русский посол (по тринадцатому пункту мирного трактата) мог брать под своё покровительство любых пленных, захваченных персами в ходе русско-персидских столкновений, начиная с 1795 г. По этому же пункту трактата Грибоедов имел право проводить розыск пленных, для чего к посольству было приставлено несколько персидских офицеров. Но персиян покоробило то, как проводились эти розыски…

Неуместный эпатаж

Прибыв ко двору шаха, Грибоедов был встречен с подобающими почестями. Сам же он при первом свидании с персидским владыкой отказался соблюдать придворный этикет. По установленному обычаю, перед тем, как пройти в аудиенц-залу, посланник должен был некоторое время провести в кишик-ханэ (комнате телохранителей и адъютантов), куда он и был приглашён с подобающей по протоколу вежливостью. Английские, турецкие и все прочие дипломаты, бывавшие при дворе шаха, не находили в этом обычае ничего дурного, но Грибоедов устроил скандал, возмутился, «выражался дерзко и высокомерно». Персидские авторы Мирхон-дом и Риза-кули в своей истории Персии («Роузет уссеф») сообщают: «Грибоедов, увлекшись успехами русского оружия в Азербайджане, держал себя надменно, гордо, и с Шахом обращался неблагопристойно». Выразилось это в том, что Грибоедов отказался снимать обувь и каждый раз входил к шаху обутым, что по персидским меркам было верхом неуважения. Кроме того, первый визит посланника был необычайно длинен и утомил шаха, принимавшего его в парадном облачении. Тяжёлые одежды, корона, неудобное сиденье трона - через час аудиенции всё это превращалось в пытку, а русский посланник, словно не понимая, что причиняет неудобство, всё сидел и сидел. Во время второй аудиенции шах не выдержал и прекратил аудиенцию словом «мураххас» (отпуск). Грибоедов счёл это оскорблением и обратился к министру иностранных дел с резкой нотой. В ней он употребил имя шаха без надлежащих титулов, что уже и вовсе всех возмутило. «Роузет уссеф» говорится: «Благоразумные и проницательные люди объясняли ему, что военное счастье царям изменяет нередко, указывая при этом на примеры неудач царя Петра Великого с турками и шведским королем Карлом Двенадцатым, и что ввиду этого обстоятельства посланникам подобает сохранять вежливость и почтительность к венценосцам, но Грибоедов советов не слушал и поведения своего не переменил». Поведение это было вовсе не случайно-ошибочным, всё было продумано, и Грибоедов неукоснительно своей линии следовал. «Прибыв в Тегеран, - как сообщает статья о нём в словаре Брокгауза и Ефрона, - он принялся воплощать жёсткую программу, желая импонировать высокоподнятому знамени русского имени, а потому нарушал этикет, высказывал самому Шаху как можно меньше уважения, принимал под своё покровительство многих и слишком далеко зашёл, действуя столь вызывающим образом».

Между двумя аудиенциями у шаха Грибоедов нанёс визит Эмин-эд-Дуалету, которого считал первым министром, через два дня посетил министра иностранных дел, и персам показалось очень странным, что посланник не хочет войти в сношения с верховным министром Мотемид-эд-Дуалетом. Когда же он решил навестить этого важнейшего чиновника, тот, обиженный непочтительностью русского посла, не захотел его принимать, но Грибоедов настоял(!) на свидании. При этих посещениях Грибоедова одаривали, а он, опять же, не мог ничего поднести в ответ - проклятые подарки ещё тащились обозом. Персидские придворные были очень недовольны и обсуждали поведение русского посла, дивясь его неучтивости и заносчивости. Понятия «секрет» в Персии не существовало: между важными государственными занятиями визири пили чай и кофе, куря кальяны, продолжали дебаты и прения. Для услужения при них всегда находились «пишхадметы» (прислуга), у которых имелись уши, а громогласные обрывки разговоров свободно проникали через открытые окна во двор, становясь достоянием жадных слушателей - «ферашей», дворовых служителей. Эти-то придворные слуги и разносили моментально новости из дворца по всему городу. В этом заключалась одна из выгод их ремесла: за пересказ новостей и сплетен их привечали в кофейнях и лавках, угощали и одаривали, желая послушать любопытные подробности «из жизни высших сфер».

Постоянным предметом возмущения в городе были и слуги посольства, особенно Рустам-бек и молочный брат Грибоедова, сын его кормилицы, Александр Дмитриев (в других источниках его называют Грибовым). Они вели себя дерзко, затевали на улицах и базарах драки. Пьяный Рустам-бек бегал по улицам Тегерана с обнаженной шашкой в руках и грозил персам. Трогать же русских из посольства строжайше запрещал шахский фирман, и недовольство копилось с каждым днём.

Дипломатические успехи Грибоедова были весьма скромны. Мирный трактат был ратифицирован сторонами, изменения в него вносить посланник был не уполномочен. Он должен был требовать уплаты контрибуции. Шах просил отсрочки выплат, указывал на невозможность сделать это немедленно. Грибоедов настаивал, а в ответ слышал новые просьбы. Пребывание Грибоедова в столице Персии становилось бесполезным, к тому же шаха заметно раздражали развязность и неучтивость посла, и вскоре в посольство были присланы прощальные подарки, ордена и медали. На прощальной аудиенции Грибоедов опять досиделся до возгласа «мураххас», но в этот раз, весьма довольный тем, что может ехать в Тавриз, к юной жене, скандала затевать не стал.

Вечером того дня, когда русскому посланнику была дана прощальная аудиенция, в ворота посольского дома постучал человек, заявивший, что желает воспользоваться правом пленника возвратиться на родину. Это был Мирза-Якуб Маркарьян, казначей, «эндрунда» внутренних покоев шахского дворца.

Роковой «эндрунда»

Грибоедов принял Мирзу-Якуба, но, выслушав, отправил его обратно, сказав, что по ночам убежища ищут только воры, а он, русский посланник, дарит своё покровительство днём. Утром Мирза-Якуб пришёл опять и снова просил оказать ему покровительство и вывезти на родину. Грибоедов имел с ним долгую беседу, пытаясь выяснить, что гонит «эндрунду» из страны, где его почёт и могущество столь велики, туда, где никто его не помнит и где даже жалкого подобия его положения в Персии ожидать не приходится. Якуб твердил одно - имею право просить защиты и хочу им воспользоваться. Александр Сергеевич не мог не понимать, чем он рискует, пытаясь вывезти из Персии одно из первых лиц гарема, доверенного человека, которому были известны все тайны тегеранской элиты.

Важнее Якуба по положению был только первый евнух, Манучер-хан, но, к глубокому сожалению русских дипломатов, он поддерживал англичан, и не исключено, что Грибоедов решил рискнуть, соблазнившись возможностью вывезти из персидских пределов фигуру почти равную Манучер-хану, чтобы воспользоваться если не влиянием, то хотя бы знаниями этого человека. Существует версия, что на решение посла повлиял доверенный чиновник Шах-Назаров: выжившие после резни в своих донесениях утверждали, что Мирза-Якуб дал Шах-Назарову взятку в 500 червонцев. Так это или нет, но Грибоедов объявил Мирзу-Якуба находящимся под своим покровительством.

Узнав об этом, в Тегеране ужаснулись: то, что так тщательно скрывалось персидскими владыками за стенами гаремов, все тайны, все интриги теперь оказывались в руках «гяуров»! Для восточных людей это было чрезвычайно болезненно. В шахском дворце посчитали, что русские переманили Якуба, «чтобы выведать у него о богатствах, драгоценностях и тайнах персидского правительства».

Первые ответные действия персиян были суетливы и бестолковы: арестовали багаж Якуба, который он собирался вывезти с собою в Эривань; в посольство раз двадцать являлись посланцы шаха, пытавшиеся объяснить, что евнух гарема для его владельца - всё равно что жена и увоз Якуба равносилен похищению жены шаха. В ответ посланцы слышали, что посол своего покровительства, раз объявленного, уже не отменяет, а посольские прихлебатели, слушая рассуждения о жёнах шаха, отпускали шуточки. Скандал получался грандиозный! Последний прибывший в тот день из дворца придворный объявил, что Мирза-Якуб должен шахской казне 50 тыс. туманов и теперь хочет скрыться от уплаты денег, используя право возвращения на родину. 1 туман был равен 4 руб., и сумма долга получалась огромной, но и это не поколебало позиции Грибоедова. До отъезда оставалось только шесть дней, уже готовились лошади и повозки.

Суд да дело

Персидская сторона предложила компромиссный вариант: посольство отправляется в Тавриз в полном составе, а Мирза-Якуб (под гарантии неприкосновенности) остаётся в Тегеране до разбирательства в суде и улаживания финансовых дел - его обещали отпустить позже. Но все прекрасно понимали, что жить евнуху в этом случае доведётся ровно столько, сколько потребуется времени, чтобы осела пыль на дороге, поднятая уходящим посольским караваном. Грибоедов отказался от этого варианта, предложив разобрать дело до отъезда посольства в присутствии русских чиновников. Персидская сторона, пребывавшая в явной растерянности, поручила это дело первому евнуху эндруна Манучер-хану.

На встречу с важным сановником Мирза-Якуб отправился в сопровождении переводчика посольства Шах-Назарова и титулярного советника Мальцова. Приняли их очень плохо: комната приёма была полна ходжами (совершившими хаджж - паломничество в Мекку. - Ред. ), которые, увидав Якуба, стали выкрикивать оскорбления и плевать в него, тот не остался в долгу и, отвечая на обвинения в предательстве, выкрикнул в адрес Манучер-хана одну исполненную загадочного смысла фразу: «Я виноват только в том, что первый отхожу от шаха, - кричал в ярости Якуб, - но ты сам вскоре за мною последуешь!» Возможно, в этом выкрике сокрыт ключ к истинной причине его поступков, какие-то обстоятельства, известные узкому кругу дворцовых интриганов… Но в тот момент над этим задумываться никто не стал, в приёмной едва не возникла драка, на Шах-Назарове, защищавшем Якуба, разодрали верхние одежды, а самого евнуха едва смогли увести обратно в посольство. После этого скандального визита в городе пошли многократно преувеличенные слухи об оскорблениях, нанесённых исламу «презренным перебежчиком, столько лет притворявшимся истинным мусульманином».

Грибоедов запросил частной аудиенции у шаха и получил её, но уладить дело не удалось. Шах был очень раздражён и сказал: «Продолжайте, господин посланник! Отнимите у меня всех жен моих, шах будет молчать! Но Наиб-Султан едет в Петербург и будет иметь случай жаловаться на вас лично Императору!»

Дело Мирзы-Якуба поручено было разобрать суду верховного муллы. Русское посольство предупредило, что в случае повторения скандала терпеть они не будут, поэтому и Мирзе-Якубу, и русским дипломатам была обещана почётная неприкосновенность. Заручившись этими уверениями, делегация посольства с обвиняемым в финансовых махинациях перебежчиком на следующий день прибыла в здание суда.

В начале разбирательства Манучер-хан предъявил переданные ему придворным казначеем, Зураб-ханом, расписки Мирзы-Якуба о получении им весьма приличных сумм и потребовал по этим распискам возврата денег. Говоривший от лица Якуба титулярный советник Мальцов, осмотрев расписки, объявил, что не может признать их заёмными письмами и векселями лично Мирзы-Якуба, находящегося под покровительством русского посольства. Из представленных документов, по словам титулярного советника, было видно, что Якуб деньги получал, но, по его утверждению, истратил их на нужды хозяйства эндруна и на иные расходы, на что у него имеются оправдательные документы. Однако эти документы были в его вещах, в тех самых, что были арестованы людьми, посланными досточтимым Манучер-ханом, и теперь предоставить их затруднительно. И если суд действительно беспристрастный, то нетрудно догадаться, почему: оправдательные документы обвиняемого долгое время были в руках обвиняющей стороны и, возможно, уже уничтожены.

Персидской стороне крыть было нечем, процесс был блестяще выигран, но это только усугубило ситуацию: персы поняли, что «законным путём» удержать Мирзу-Якуба им не удастся. В то же время их лазутчики, имевшиеся при посольстве, доносили о том, что Якуб, не стесняясь, рассказывает «гяурам» самые интимные вещи о жизни шаха, о гаремных приключениях и интригах и даже, смеясь, «вонзал жало своего суждения в святость духовного сана».

Новый виток скандала

Открывая в разговорах различные гаремные тайны, евнух-перебежчик рассказал посольским о нескольких армянках, грузинках и немках, вывезенных в Персию в качестве трофеев и живших в гаремах персидских вельмож. Часть посольской свиты во главе с Рустам-беком уговорили Грибоедова содействовать освобождению этих женщин. В отчётах попадаются сведения о том, что люди Рустам-бека действовали не бескорыстно, набрав взяток ещё в Тифлисе от родственников пленниц. Посол, поручив это дело именно Рустам-беку, который, вместе с несколькими «посольскими тифлисцами» и отрядом персидской полиции, во главе которого был помощник начальника шахской стражи, провёл обыски в нескольких домах высших сановников Персии. В доме знатного вельможи Али-Яр-хана нашли молодую женщину и тринадцатилетнюю девочку. Их спросили: «Хотите ли вы вернуться в Грузию?» Они ответили отрицательно. Но Рустам-бек громко заявлял, что всё равно заберет их. Али-Яр-хан, вместе с несколькими уважаемыми тегеранцами, обратился к Грибоедову, предупреждая донос Рустам-бека. Но несмотря на это, Рустам-бек явился к нему на следующий день с письменным требованием посла о присылке пленниц в посольство «для личного убеждения посланника Грибоедова». Обе были приведены в сопровождении жениха девицы и нескольких слуг. Впрочем, мужчины на территорию посольства допущены не были, а женщин, хотя они с самого начала выражали желание остаться в Тегеране, Рустам-бек уговорил день или два пожить в посольстве. Обе они были переданы на попечение Якуба, опытного в обхождении с дамами. Слуги Али-Яр-хана были возмущены, но ушли ни с чем.

Персияне, служившие при посольстве, стали просить Грибоедова немедленно отпустить женщин, поскольку знали: в городе говорят о том, что таких, как они, собралось в посольстве множество, причём их оторвали от законных мужей. То же пытались втолковать Грибоедову и шахский секретарь, и министр иностранных дел, которые виделись с послом по делу Якуба. Но тщетно!

Когда до отбытия посольства из Тегерана оставалось два дня, обеих женщин повели в баню, располагавшуюся в одном из отделений посольства. По мнению персидского автора, «это было верхом безрассудства». На обратном пути их попытались похитить слуги Али-Яр-хана, посольские нападение отбили, но вышел шум и крик. Женщины кричали о том, что их изнасиловали и виноват в этом молочный брат посла Александр Дмитриев, проникнувший в их комнату с ведома Мирзы-Якуба. Ситуацию подогрела и драка, случившаяся в тот день на базарной площади, участниками которой были опять же Дмитриев и Рустам-бек. Словом всё, одно к одному, накаляло страсти вокруг русского посольства.

Бунт

Мусульманское духовенство было, безусловно, возмущено действиями «гяурского посла», но до поры никак не могло решиться возглавить возмущение народа - надежда на возможность договориться тлела до последнего часа. Были посланы несколько мулл к шаху, и эта делегация потребовала от правителя решительно воспрепятствовать бесчинству русских в Тегеране, намекнув на возможность гибельных последствий дальнейшего сдерживания возмущения черни. Ситуация складывалась так, что гнев персиян мог обратиться против самого шаха, а это было на руку интриганам, добивавшимся смещения династии с престола, что после военного поражения войск шаха в войне с «гяурами» было вполне вероятно. К тегеранскому наместнику Али-шаху была послана другая депутация мулл, которая прямо заявила, что, ежели Мирза-Якуб и женщины не будут выданы русскими, народ возьмёт их силой. Али-хан просил удержать жителей от выступления до решения посланника. Об этом дали знать медику русского посольства Мирзе-Нариману, но тот только посмеялся. Во вторник, 29 января, верховный министр, позабыв все обиды, причинённые ему непочтительностью Грибоедова, пожелал увидеться с ним, с тем «чтобы воспрепятствовать разрыву двух государств и спасти от смерти нескольких честных людей».

Надвигающаяся катастрофа пугала всех, но странно беспечен был лишь русский посланник. С ним тоже беседовали двое мулл, с увещанием, с попыткой разъяснить ситуацию. Но едва почтенные богословы начали свои речи, как Грибоедов бесцеремонно прервал их и в довольно грубых выражениях потребовал, чтобы они ушли. Фактически с того момента, как эту пару выставили вон из посольства, бунт в Тегеране и начался.

На рассвете в среду 30 января михмандар, т.е. персидский чиновник, приставленный к посольству для оказания услуг послу, и Мирза-Нариман получили приглашение немедленно явиться по весьма важному делу к наместнику; но Грибоедов ещё почивал, а беспокоить его не решились, и только через два часа Мирза-Нариман смог получить от него инструкции. Михмандр, более свободный в своих поступках, отправился к наместнику сразу же. В это время у главной мечети города уже собралось немало народа, на базаре не открылась ни одна лавка. К толпе собравшихся обратились несколько мулл, говоривших о попрании ислама и обычаев Персии, они призывали пойти к русскому посольству… но не для убийства, а для того чтобы потребовать от русского посла выдачи Мирзы-Якуба и женщин. Как уже говорилась, надежда ещё была, ситуацию держали под контролем муллы, ставшие во главе толпы. Главный евнух Манучер-хан, по приказанию самого шаха Аббаса, спешно послал известить Грибоедова о положении дел своего племянника, князя Соломона Меликова, прибывшего вместе с посольским караваном Грибоедова, чтобы навестить дядю. Манучер-хан просил посланника отказаться от защиты укрываемых в посольстве.

Они не успели! Мирза-Нариман не успел покинуть посольства, а князь Меликов едва вошёл в ворота, как к посольской усадьбе приблизилась толпа человек в пятьсот, вооружённых чем попало, во главе которой бежали уличные мальчишки. На посольский двор обрушился град каменьев, вокруг раздавались неистовые крики. Насмотревшись на картинки «палестинской интифады», мы можем весьма живо представить, что творилось в тот день на окраине Тегерана, вокруг дома, возле Шах-Абдул-Азисских ворот города. Помещения, в которых жил при посольстве Мирза-Якуб и содержались женщины, были ближе ко входу, и толпа, не встретив серьёзного сопротивления, ворвавшись, захватила их первыми. Нападавшими управлял какой-то мулла, приказавший схватить Мирзу-Якуба и идти назад. Захваченного евнуха тут же закололи кинжалами, а слуги Али-Яр-хана отбили женщин. Во время короткой схватки во дворе посольства были убиты ненавидимый персами князь Дадашев, казак и двое слуг, а персы потеряли убитыми троих.

Ревущая толпа потащила по улицам тело Мирзы-Якуба, трупы персиян отнесли в мечеть. Возникла пауза в событиях, во время которой многие уже облегчённо перевели дух, полагая, что опасность миновала - толпа удовлетворилась тем, чего требовала. Казаки и слуги «на всякий случай» приготовлялись к обороне, но посольские больше рассчитывали на то, что армия вот-вот подавит беспорядки. Однако через полтора часа толпа, многократно возросшая, вернулась к посольству, а войск ещё не было. Более того, в толпе были видны солдаты, а в руках у людей появилось огнестрельное оружие.

Второй акт драмы

Как оказалось, возбуждённые успехом люди, ходившие к посольству, распалились до истерики. Они напали на солдат, присланных для усмирения, но не имевших приказа стрелять. Разоружив военных и от того ещё более уверившись в собственной непобедимости и безнаказанности, теперь они возвращались к посольству убивать всех. Толпа была уже неуправляема, вырвавшись из-под всякого контроля, она была движима только одним порывом: крушить и убивать. Видя это, посольские оборонялись с отчаянной храбростью, рассчитывая затянув осаду, дать возможность шаху собраться с силами и подавить бунт. Но персидская стража разбежалась в самом начале повторного нападения, а защитников посольства было слишком мало.

Первые атаки были отбиты, и казакам даже удалось очистить на время двор посольства от персов. Но потом, под ружейным и каменным обстрелом, всем пришлось отступить. Рубясь на крышах и в переходах посольства, в его дворах большинство оборонявшихся были убиты. Оставшиеся в живых собрались в спальне посла, готовясь к последней обороне и всё ещё надеясь на присылку войск. Проникнуть через окна и двери персы не сумели, их расстреливали из пистолетов и рубили саблями. Но когда они, проломив потолок комнаты, стали через эту дыру стрелять и первыми выстрелами убили тёзку и молочного брата посла, Александра Дмитриева, осаждённые вынуждены были перебежать в гостиную, потеряв при этом ещё двоих. Грибоедов был ранен в голову камнем, лицо было окровавлено. Таким его в последний раз увидел перс, служивший в посольстве. Этому человеку удалось смешаться с толпой, и в роли «нападавшего» он был буквально внесён в гостиную. Там, по его словам, он увидел семнадцать трупов посольских чиновников. Грибоедов был поражён несколькими сабельными ударами в левую сторону груди, рядом с ним умирал казачий урядник, до конца прикрывавший его. Из ведущих чиновников посольства выжил только титулярный советник Мальцов, сумевший укрыться на той половине усадьбы, где жила туземная прислуга и куда нападавшие не пошли. Говорят, для того чтобы спасти русского чиновника, его закопали в уголь. Позже Мальцова вывел из посольства отряд военных, присланный наместником Али-шахом.

Но почему?

Гордость, внушённая «победами русского оружия», советы недобросовестных помощников и даже английская интрига, возможно, подтолкнули развитие ситуации к столь печальному финалу. Но именно подтолкнули, ибо все эти причины не стоили бы ровным счётом ничего, кабы не поведение самого посла. Отчего опытный дипломат, слывший знатоком Персии, вёл себя столь странно, необдуманно, если не сказать преступно легкомысленно? О личности Александра Сергеевича принято отзываться всегда лестно, непременно находя его поэтический дар - восхитительным, ум - государственным, образование - блестящим. Эти его хрестоматийные аттестации давно стали мифами, укрывающими многое не столь очевидное. Мифы буквально окутали Грибоедова, и второй причиной гибели, сразу после «английской версии», из описания в описание кочует рассказ о том, что назначение Грибоедова в Персию было «почётной ссылкой», что подозреваемый в связях с декабристами Грибоедов был в немилости у царя, который отправил его едва ли не на верную смерть. Задумайтесь: полномочный посол в ранге министра при дворе разбитой в войне державы - «почётная ссылка», немилость?

А.С. Грибоедов Портрет В. Машкова. 1827 г.

Для приобретения некоего иммунитета от назойливых «мифических версий» обратимся к суровой прозе документов, и прежде всего пройдёмся по послужному списку Александра Сергеевича, составленному в 1829 г., беря его как бы за основу исследования. Итак: «Статский советник Александр Сергеев сын Грибоедов от роду имеет 39 лет. Полномочный министр при Персидском дворе. Из дворян. За матерью его состоит в разных губерниях 1 000 душ. По выпуске из императорского Московского Университета кандидатом прав 12-го класса вступил в службу в формировавшийся графом Салтыковым Московский гусарский полк корнетом в 1812 году, июля 26-го числа. По расформировании онаго полка поступил в Иркутский гусарский полк тем же чином декабря 7-го дня. Из онаго полка, вследствие прошения его, высочайшим приказом уволен от военной службы для определения к статским делам с прежним статским чином
1816-го года, марта 25-го числа. Определён в ведомство Коллегии иностранных дел, губернским секретарём 1817 года, июля 9-го. Произведён в переводчики того же года, декабря 31-го. Определён секретарём Персидской миссии 1818 году. Пожалован в титулярные советники того же года июля 17-го числа…» Прервёмся, пожалуй, на этом месте, ибо мы подошли к тому моменту карьеры Александра Сергеевича, который условно можно назвать «почётной ссылкой», - к первому из трёх его вояжей в Персию.

Причина тогдашнего удаления Грибоедова из столицы не имела абсолютно никакой «политической подоплёки», а скорее уж уголовную. Рассказывая о великом русском поэте, как-то всё забывают упомянуть о том, что был он «изрядный шалун», не знавший никакого удержу в своих проделках.

Живя в Петербурге, Грибоедов вёл жизнь весьма бурную, что и привело к печальным последствиям: «Петербургский период жизни, полный увлечений, шалостей, серьёзных помыслов и литературной работы, внезапно оборвался, когда Грибоедов принял участие в качестве секунданта в возмутившей всех ожесточённостью противников дуэли Шереметьева с Завадовским. Было известно, что предполагалась дуэль и между секундантами. Мать Александра Сергеевича потребовала немедленного удаления сына из Петербурга, и, несмотря на протесты последнего, фактически помимо его воли Грибоедова определили на место секретаря русского посольства в Персии». Эта первая персидская командировка и считалась «почётной ссылкой». Однако за краткостью этого рассказа, приведённого в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, ускользают очень многие чёрточки портрета классика литературы.

Вину за эту дуэль, ставшую настоящей кровавой драмой, стараниями многих исследователей возлагали на всех кого угодно, только не на самого Грибоедова, хотя он приложил к делу свою руку. Не будет большим преувеличением утверждение, что именно его «шалости» во многом спровоцировали скандал, стоившей жизни одному из участников и потерей карьеры остальным. Сколь бы выдающимся русским поэтом ни был Александр Сергеевич Грибоедов, но его поведение в этой истории было, скажем так, непорядочным. Впрочем, судите сами…

По выходе из военной службы в отставку Александр Грибоедов, служа в Коллегии Иностранных дел, жил у своего приятеля, камер-юнкера Александра Петровича Завадовского, известного игрока и кутилы, наследника одного из самых крупных состояний России. Очень скоро он стяжал себе в Петербурге славу волокиты, не пропускавшего мимо себя ни одной хорошенькой женщины, не особенно разбирая при этом - замужем она или нет. Завадовский же в тот период был «тяжело» влюблён во властительницу дум тогдашнего мужского населения Петербурга - Авдотью Истомину, которую увековечил Пушкин в «Евгении Онегине». Но у Завадовского был счастливый соперник - штаб-ротмистр Шереметьев. Стараниями исследователей творчества Грибоедова, Шереметьева регулярно рядили в «дурака и упрямого забияку». На самом деле штаб-ротмистр любил ветреную балерину, страшно мучился подозрениями и ревностью, тем более что и прошлое балерины, и её обычный образ жизни подавали к тому не один повод. Немудрено, что Шереметьев и Истомина частенько ссорились. Однажды после очередной сцены ревности рассерженный штаб-ротмистр напросился в служебную командировку и выехал из города по делам службы, дабы прийти в себя. Грибоедов, пользуясь размолвкой этой пары,
3 ноября 1817 г. после спектакля пригласил Истомину на квартиру к Завадовскому выпить чаю. Истомина поехала и … «чаёк» затянулся на двое суток. Что происходило в те дни в квартире Завадовского, догадаться несложно. По крайней мере, вернувшийся в город Шереметьев, которому тут же сообщили «о пикантном анекдоте», предположил первое, что просилось на ум, зная Авдотью и хозяев квартиры. О «чайном марафоне» на квартире Завадовского Шереметьев узнал от своего друга, Якубовича, корнета лейб-уланского полка, которого с тех пор не раз обзывали подлецом и шпионом, свалив всю вину за организацию дуэли. Логика таких авторов восхитительна: «Промолчал бы он, ничего бы и не было!» Но они забывают, что в узеньком кругу петербургского высшего света и театрального закулисья подобную тайну не удержишь, и почему, собственно, Шереметьев должен был мириться с титулом рогоносца, неприемлемым для офицера гвардии? За невызов на дуэль при данных обстоятельствах офицеры полка могло бойкотировать «провинившегося» и принудить его уйти в отставку.

Разбираться в обстоятельствах дела он не пожелал, направив вызов Завадовскому как хозяину квартиры. Советчиком и секундантом в этом деле выступил корнет лейб-уланского полка Якубович, секундантом Завадовского стал, конечно же, Грибоедов. После первого поединка предполагалось стреляться секундантам. Местом дуэли назначили Волково поле, временем - 12 ноября 1817 г.

Когда к барьеру вышли Шереметьев и Завадовский, первым стрелял Шереметьев, и его пуля вспорола воротник противника. Завадовский ответил точным выстрелом, ранив Шереметьева в живот. Дальнейшее излагается в нескольких версиях: Якубович утверждал, что требовал продолжения поединка с Завадовским, т.к. дал слово умиравшему Шереметьеву отомстить обидчикам и убийцам, а когда те отказались, он с досады выстрелил и попал в шляпу Завадовскому. По другим рассказам, Якубович сам отказался стреляться, т.к. нужно было доставить тяжело раненного, уже умиравшего Шереметьева в город. Словом, дуэль была приостановлена. Шереметьев умер от раны, Завадовский вынужден был скрыться за границей, а Якубовича и Грибоедова арестовали. Вот тут-то хлопотами матери Александр Сергеевич и был включён в состав посольства, направлявшегося в Персию. Якубович был выслан на Кавказ, и менее чем через год дороги их снова пересеклись.

Здесь нехудо будет обратиться к дневникам Николая Николаевича Муравьёва, служившего тогда в Тифлисе в штабе генерала Ермолова. Муравьёв к тому времени успел поучаствовать в войне с Наполеоном, состоял в чине капитана генерального штаба гвардии и слыл человеком прямым и честным. По крайней мере, именно его выбрал в доверенные лица Якубович, узнавший о том, что вместе с дипломатической миссией Мазаровича едет в Персию через Тифлис Грибоедов. Итак, 1818 г., осень в Тифлисе: «7-е октября: Якубович рассказал мне в подробности поединка Шереметьева в Петербурге…»

21 октября: «Якубович объявил нам, что Грибоедов, с которым он должен стреляться, приехал, что он с ним переговорил и нашёл его согласным кончить начатое дело. Якубович просил меня быть его секундантом. Я не должен был отказаться, и мы условились, каким образом сие сделаем.

Дуэлянты договорились стреляться, имея меж собой по восьми шагов до барьера, с правом отступить на два шага каждому. Место подобрал Муравьёв - в овраге, возле монумента на татарской могиле близ селения Куки, мимо которого проходила дорога в Кахетию.

«Якубович тотчас же подвинулся к барьеру смелым шагом и, дошедши, выстрелил в Грибоедова. Он целил ему в ногу, потому что не хотел убивать Грибоедова, но пуля попадала в левую кисть руки. Грибоедов поднял окровавленную руку и показал её нам, а потом направил пистолет на Якубовича. Он имел право придвинуться к барьеру, но, заметив, что Якубович целил ему в ногу, не захотел использовать преимущества - он не подвинулся и выстрелил. Пуля пролетела совсем рядом с головою противника и ударилась о землю», - продолжает Муравьёв.

Далее в его записках отдаётся должное мужеству и джентльменству раненого Грибоедова, который, сутки отлежавшись у него на квартире, перебрался к себе. Он не жаловался на рану и все страдания переносил очень стойко. Участники, дабы скрыть ранение на дуэли, распустили слух, что ездили они на охоту и якобы там Грибоедов упал с лошади и та наступила ему на руку.

Но слух о дуэли всё же дошёл до начальства, которое, впрочем, ограничилось лишь тем, что уже 27 октября отправило Якубовича в полк, расквартированный под Карагачем. Остальные участники дуэли отделались тем, что их слегка пожурили.

Отношения с Грибоедовым у Муравьёва продолжились, они бывали друг у друга в гостях, и даже наступавший 1819 г. встретили в одной компании на квартире у Грибоедова. Но вот минуло всего одиннадцать дней, и в дневнике Муравьёва появилась следующая запись: «11-го января 1819-го года - Был я у Алексея Петровича (Ермолова. - Ред. ), который говорил мне очень много о разделе Польши, с таким красноречием и с такими познаниями, что мы все, удивленные, заслушались его. Грибоедов производит с ним всё те же штуки, которые он со мною делал, и надувает Алексея Петровича, который, верно, полагает в нём пространные и глубокие знания и сведения…» Вот так?! Что за «штуки» выделывает Грибоедов в Тифлисе? В чём надувает Ермолова? Вернёмся к тексту Муравьева: «…Грибоедов умён и умеет так осторожно действовать, что все речи его двусмысленны, и он только тогда даст утвердительное мнение своё, когда Алексей Петрович своё скажет, так что никогда ему не противоречит и повторяет слова Алексея Петровича, а все думают, что этот предмет хорошо знал. Я уже был надут и видел ход его действий». О-ля-ля! Автор знаменитых строк: «Служить бы рад, прислуживаться тошно», оказывается, был «немножечко Молчалин»?! Кто бы мог подумать! Но дальше - больше… Муравьёв пишет о том, что Грибоедов становится и вовсе несносен. 16 января 1819 г.: «Мне кажется, Грибоедов придирается ко мне и что у нас не обойдётся ладно. Вчера я обедал в трактире и Грибоедов тоже. Пришёл туда тот самый толстый Степанов, с которым я раз виделся на его квартире и который отказался от своих слов и просил извинения. Грибоедов не знал его. Увидав Степанова, Грибоедов спросил меня, та ли это особа, про которую говорено было и которого я побоялся? - “Как побоялся? - спросил я. - Кого это я буду бояться?” - “Да его наружность страшна!” - “Он может быть страшен для вас, но совершенно не для меня!”»

Меня очень рассердило это маленькое происшествие. Я дождался, когда Степанов уйдёт, и потом, подозвав к себе Амбургера (того самого секунданта, обещавшего матери Грибоедова добиваться отмены дуэли. - Ред. ), спросил у него громко, при всех - слыхал ли он суждение Грибоедова, находившего наружность Степанова грозной? Грибоедов немного потерялся и не умел иначе поправиться, чем как сказать, что он её грозной назвал потому, что Степанов громаден. Тем и кончилось. Грибоедов чувствовал свою ошибку, и всё крутился вокруг меня». А ведь в этом случае в Александре Сергеевиче вдруг промелькнул и Загорецкий! Вы не находите?

22 января 1819 г.: «Обедал у Алексея Петровича. Грибоедов отличался глупейшей лестью, и временами я не понимаю, как Алексей Петрович может так долго ошибаться в нём? Он, кажется, ещё очень хорошо к нему расположен, и мне кажется за счастие, что Грибоедов не остаётся в Тифлисе, а уезжает с Мазаровичем».

28 января 1819 г.: «Уехал отсюда с Мазаровичем в Персию, к величайшему удовольствию всех, Грибоедов, который умел заслужить всеобщую нелюбовь.

Грибоедов сумел разочаровать тифлисское общество, которое восприняло его отъезд с облегчением. Что же касается автора записок, его трудно было обвинить в пристрастности - он был воплощением всего лучшего, что заключено в словах «русский офицер», - Муравьёв начал службу в 17 лет, пройдя все походы войны 1812-1814 гг.; служа на Кавказе, исполнял ответственные задания командования; про него в словаре Брокгауза и Ефрона сказано так: «Один из самых образованных офицеров русской армии. Военный талант. Строгий к самому себе и подчиненным, был скуп на награды, считая исполнение воинского долга прямой обязанностью военного человека, не требующей награждения. Прямолинейность и резкость его характера создала Николаю Николаевичу множество врагов». Вот уж кто не способен был прислуживаться!

Что же касается Якубовича, его по сию пору обвиняют бог знает в каких некрасивых поступках (в частности, ему приписывают провал восстания в декабре 1825-го - Якубович был в числе заговорщиков, но в день выступления сохранил верность если не присяге, то долгу офицера, ответственного за судьбы тех, кем он командует, и не вывел своих подчинённых из казармы; это особенно эффектно сочетается с рассуждением о его «шпионстве в пользу Шереметьева»). Кроме того, он честно воевал на Кавказе.

Но Бог с ними, со свидетелями из стана недоброжелателей Грибоедова. Для того, чтобы быть до конца честными, попробуем обратиться к характеристикам людей, открыто восхищавшимся Александром Сергеевичем. Грибоедов был желанным гостем в семействе русских театральных актеров Каратыгиных, один из членов которого оставил по себе записки. Их автор, Пётр Каратыгин, родился в 1805 г. и, когда в двадцатых годах Грибоедов бывал у них в доме, обучался ещё в Петербургском театральном училище и на Грибоедова взирал снизу вверх, как на взрослого, увенчанного талантами и очень «модного человека». Как-то раз, когда Александр Сергеевич музицировал на фортепьяно, Петр Каратыгин воскликнул: «Ах, Александр Сергеевич! Сколько Бог вам дал талантов: вы и поэт, и музыкант, лихой кавалерист, отличный лингвист, знающий пять языков европейских, да арабский с персидским». Польщённый этим искренним выражением восхищения, Грибоедов, улыбнувшись, сказал ему: «Поверь мне, Петруша, у кого много талантов, у того нет ни одного». Но тот же Пётр Каратыгин в тех же записках отметил: «Он (Грибоедов. - Ред. ) был скромен и снисходителен в кругу друзей, но сильно вспыльчив, заносчив и раздражителен, когда встречал людей не по душе… Тут он был готов придраться к любому пустяку, и горе тому, кто попадал к нему на зубок - его сарказмы были неотразимы!» Далее Каратыгин приводит пример «атаки» на человека, «пришедшегося не по душе» Грибоедову. Случилось это в тот период, когда он приехал в Петербург, привезя с собою свою уже успевшую стать сенсацией комедию в стихах. Издавать, как и ставить на сцене, её никто бы не решился, потому автора попросили почитать её в узком кругу поклонников. Служивший позже чиновником особых поручений при петербургском генерал-губернаторе, затем правителем канцелярии генерал-губернатора, затем смоленским губернатором, известный драматург Николай Иванович Хмельницкий жил тогда в Петербурге барином, в собственном доме на Фонтанке, и взялся организовать читку - устроил по этому поводу обед, пригласив весь литературный бомонд. «Обед был роскошен, весел и шумен, - пишет далее Каратыгин. - После обеда все вышли в гостиную, куда подали кофе, и закурили сигары. Грибоедов положил рукопись на столик, гости стали сдвигать стулья, старясь занять место поближе. Среди гостей был Василий Михайлович Фёдоров, сочинитель драмы «Лиза и торжество благодарности» и других, теперь уже давно забытых пьес. Он был человеком очень добрым и простым, но имел претензию на остроумие. Физиономия ли его не приглянулась Грибоедову или, может, старый шутник «пересолил», рассказывая за обедом неостроумные анекдоты, только хозяину и гостям пришлось пережить неприятную сцену. Покуда Грибоедов прикуривал сигару, Фёдоров, подойдя к столику, на котором лежала рукопись (переписанная довольно размашисто), покачал её на руке и, простодушно улыбаясь, сказал:

Ого! Какая полненькая! Это стоит моей «Лизы»!

Грибоедов посмотрел на него из-под очков и отвечал сквозь зубы:

Я пошлостей не пишу!

Такой ответ огорошил Фёдорова, и он, стараясь показать, что принимает этот резкий ответ за шутку, улыбнулся и тут же поторопился прибавить:

Никто в этом не сомневается, Александр Сергеевич! Я не только не хотел обидеть вас сравнением со мной, но, право, сам первый готов смеяться над своими произведениями!

Да, над своими можете смеяться сколько угодно, а я над собой никому не позволю!

Фёдоров покраснел до ушей и в эту минуту походил на провинившегося школьника. Хозяин был, очевидно, поставлен в щекотливое положение меж двух гостей, не зная, чью сторону принять, и всеми силами старался притушить возникшую ссору. Но Грибоедов был непреклонен и ни за что не соглашался читать при Фёдорове. Нечего делать… Бедный автор добродетельной Лизы взял свою шляпу, и, подойдя к Грибоедову, сказал: «Очень жаль, Александр Сергеевич, что моя невинная шутка была причиной такой неприятной сцены, и я, чтобы не лишить хозяина и его гостей удовольствия слушать вашу комедию, ухожу отсюда».

На это Грибоедов с жестоким хладнокровием ответил ему: “Счастливого пути!”

Фёдоров скрылся… По уходе Фёдорова чтение началось - нужно ли говорить, какой эффект произвела комедия на слушателей!»

Всё это как нельзя лучше характеризует отношение к Грибоедову и по сей день: слёз покладистого старика Фёдорова никто не подумал утереть, когда тот брёл домой, публично униженный молодым светским львом, и час спустя литературная публика уже восхищалась Грибоедовым как литератором. При этом сам он был о собратьях по перу весьма невысокого мнения, называя их «литературной сволочью» - так он выразился о петербургских литераторах в письме к своему другу Фаддею Булгарину. Впрочем, и о нём он, наверное, думал неважно, наставляя Булгарину развесистые рога с его женой Леночкой.

Вообще же талантом его восхищались многие, но как человека не любили. Грибоедов полагал, что так к нему относятся из зависти. Но Пушкин находил этот ум озлобленным, а характер своего тёзки меланхолическим. Позже Блок охарактеризует его так: «Грибоедов - петербургский чиновник с лермонтовской желчью и злостью в душе»; «Неласковый человек, с лицом холодным и тонким ядовитого насмешника и скептика».

Впрочем, сколько людей, столько и мнений. Продолжим, пожалуй, исследовать карьеру Александра Сергеевича, в иероглифах записей послужного списка которого сокрыто много странного и любопытного.

Посольская служба пошла Грибоедову на пользу, он «остепенился», взялся за дело, изучая язык, обычаи и нравы Персии. Там пришли первые успехи, произошёл карьерный рост. Самой большой его удачей, впрочем, было возвращение 70-ти бывших дезертиров обратно в Россию. Эта удача нашла отражение в послужном списке чиновника Грибоедова: «Произведён в коллежские асессоры высочайшим указом 1822-го года, января 3-го. Получил дозволение носить персидский орден “Льва и солнца” II степени, марта 10-го. Выбыл из миссии персидской и по высочайшему повелению определён по дипломатической части к главноуправляющему в Грузии, февраля 19-го. Уволен по дипломатическим делам в Москву и Петербург на 4 месяца - 1823-го года, марта 23-го. С высочайшего соизволения, по представлению генерала Ермолова отпущен за границу к минеральным водам, до излечения, 1824-го года, мая
1-го. По высочайшему повелению, объявленного начальником главного штаба, произведён в надворные советники 1826-го года, июня 8-го. По представлению генерала Паскевича, всемилостивейше произведён в коллежские советники, 1827-го года, декабря 6-го. Награждён чином статского советника, орденом Св. Анны II степени, с алмазными знаками и 4 тыс. рублей, марта 14-го. Назначен полномочным министром при Персидском дворе 1828-го года, апреля 25-го». Остановим своё внимание на последних записях, взявши для рассмотрения прежде всего ту, в которой говорится о произведении его в чин, последовавший в 1826 г., о котором было объявлено через посредство начальника главного штаба.

Согласно распространённой байке, Грибоедов был якобы некоторым образом причастен к тайному обществу, проще говоря, к декабристам. Но это никак не отражено в его служебном формуляре! Он действительно был арестован по подозрению к принадлежности к тайному обществу, ввиду многочисленности его личных знакомств с заговорщиками. Иначе и быть не могло, ибо заговор плёлся фактически среди его знакомых и родственников - например, троюродный брат Якушкин, с которым он воспитывался в детстве, на собраниях заговорщиков вызывался убить царя, но это же не значит, что и Грибоедов был причастен к планируемому цареубийству. Остальные его связи с заговорщиками были примерно такие же. Как и всякий тогдашний воспитанник Университетского пансиона, как выпускник Московского университета того времени, Грибоедов состоял членом масонской ложи «Соединённые друзья». После событий 14 декабря это обстоятельство также бросало на него тень подозрения. Очень любят повторять и басню о том, что он, предупреждённый едва ли не самим Ермоловым, успел сжечь некие компрометирующие его бумаги и тем спасся. Скорее всего, это были документы ложи, а относительно заговора мнение Грибоедова было весьма скептическое: достаточно широко известно, что о планах заговорщиков он отозвался как об «убийственной болтовне», а о них самих - как о «ста прапорщиках, которые хотят перевернуть Россию». Само выступление 14 декабря Грибоедов назвал «брожением умов, ни в чём не твёрдых». Неудивительно, что человек подобных настроений, просидев 4 месяца на гауптвахте, получил «очистительный аттестат», ибо «оказался неприкосновенным к делу», почему и был выпущен из крепости с награждением чином.

Весьма любопытен его карьерный взлёт в Тифлисе, где он продолжил службу в 1827 г., уже под началом генерала Паскевича. Новый правитель Кавказа приходился ближайшим родственником Александру Сергеевичу - он был мужем его двоюродной сестры - можно сказать, кузеном Грибоедова. К тому же Паскевич не очень здорово владел пером, и как раз составлением-то деловых бумаг у него и ведал родственник, естественно, писавший весьма бойко!

Через неделю после принятия Отдельного Кавказского корпуса под своё начало, вступив в управление Грузией, генерал-адъютант Паскевич приказал надворному советнику Грибоедову взять на себя заведование заграничных сношений его канцелярии с Турцией и Персией. Но в ту пору Грибоедов формально служил под началом Мазаровича, главы миссии в Персии, занимавшегося политическими вопросами и дипломатическими сношениями при управлении генерала Ермолова. Тогда, 13 апреля 1827 г. за подписью Паскевича появляется следующий документ, направленный графу Нессельроде: «Милостивый государь мой Карл Васильевич! При вступлении моём в должность я нужным счёл удержать при себе и употребить с пользой тех из чиновников, служивших при моём предместнике, на которых способности и деятельность можно положиться. В числе их иностранной коллегии надворного советника Грибоедова. С 1818 г. он был секретарём при Персидской миссии, сюда назначен в 1822 г. к главноуправляющему для политической переписки, по высочайшему указу, объявленному Вашим сиятельством, с некоторым успехом занимался он восточными языками, освоился с здешним краем, по долговременному в нём пребыванию, и я надеюсь иметь в нём усердного сотрудника по политической части. Прошу покорнейше Ваше сиятельство испросить высочайшего соизволения, чтобы впредь находиться ему при мне для заграничных сношений с турецкими пашами, с Персией и с горскими народами…» Далее в тексте были зачеркнуты такие строчки: « Я нашёл, что его (Грибоедова. - Ред. ) здесь мало поощряли к ревностному продолжению службы. Два раза получил он чин за отличие, когда уже выслужил срочные годы, других же награждений ему никаких не было». Вместо этого было написано: «Всё, что Вам угодно будет для него сделать, я вменю себе в личное одолжение. На первый раз представляя его благосклонному Вашему вниманию, прошу убедительнейше Ваше сиятельство назначить ему жалование, которое обеспечивало бы его насчёт издержек при нынешних военных обстоятельствах, находясь при мне для заведования моими письменными делами. Таковое жалование на днях упразднится по отбытии г. Мазаровича, подавшего прошение моему предшественнику об увольнении его отсюда». Далее следовала подпись Паскевича.

Известный исследователь Н.Я. Эйдельман, работавший непосредственно с этим архивным документом, заподозрил в нём авторство самого Грибоедова, находя слог бумаги лёгким, быстрым и изящным. «Хорошо было известно, - пишет Н.Я. Эйдельман, - что Иван Фёдорович Паскевич писал туго, без излишней грамотности, часто предпочитая французский язык, чтобы не были видны огрехи русского, и старался оформлять свои мысли с помощью опытных секретарей. По армии ходила острота Ермолова: “Паскевич пишет без запятых, но говорит с запятыми”. Знаток кавказской старины Верже уверенно писал, что “Грибоедов и другие не только составляли приказы и реляции Паскевича, но даже писали частные его письма”». Сличение почерка письма с образчиками почерка Грибоедова, произведённое Н.Я. Эйдельманом, позволило уверенно заявить, что письмо Нессельроде писал он, а самим Паскевичем поставлена только подпись! Как мы помним, по представлению Паскевича министру иностранных дел Нессельроде Грибоедов был произведён в коллежские советники, а сочинил представление к награде сам награждённый! И получается, что Грибоедов, от лица Паскевича, сам о себе пишет как об усердном и способнейшем сотруднике «по политической части», указывает на то, что при Ермолове его не замечали и не поощряли (вспомним фрагменты дневника Муравьёва: Ермолов всё же «раскусил» Грибоедова и в чинах не повышал).

Паскевич при дворе «был в милости», и в столице поняли его «заботу о близких». Карьера Грибоедова именно с этого момента стремительно пошла в гору: получив повышение в чине, он был включён в группу по выработке Туркманчайского мирного трактата. Причём, прекрасно зная Персию и кавказские дела, он отличился, фактически написав пункты трактата. Впрочем, большинство донесений о необычайных дипломатических способностях и успехах Грибоедова на этом поприще исходили из канцелярии наместника за подписью Паскевича, а сколь они объективны и кем писались, теперь сказать сложно. Но, чьи бы эти реляции ни были, а своё дело они сделали, и успехи дипломата Грибоедова заметили при дворе: он удостоился аудиенции императора, был награждён орденом и деньгами, после чего ему было предложено продолжить карьеру в Персии в ранге полномочного министра.

Было ли это «деликатное удаление из страны талантливого писателя, посмевшего заступиться за декабристов», как принято писать об этом назначении? Был ли он опасен царю? Подумайте сами: в 1828 г. Грибоедов, чиновник V класса, служащий под началом у кузена и от его имени просящий чинов и орденов, - угроза империи? Полно, господа! Не пахнет тут опалой. Для опасных и неугодных путь лежал не в министерские чины, не в Персию, а несколько северо-восточнее: в Сибирь, в малопочтенном ранге каторжанина.

Где он, тот меланхоличный «борец с крепостничеством», образ которого столько лет и так старательно выписывают многие авторы? Что-то не видно его, скажем, в этом послании: «Ещё вам доказательство, что у меня Государево дело первое и главное, а мои собственные ни в грош не ставлю. Я два месяца как женат, люблю жену без памяти, а между тем бросаю её одну, чтобы поспешить к шаху за деньгами в Тегеран, а может быть, и Исфагань, куда он на днях отправляется» - цитата из письма Грибоедова к Родофинкину. Во всех его посланиях той поры видны азарт политического игрока, усердного служаки, радеющего о «деле Государя». И как напыщен, как горд посланник Грибоедов в Персии, как пренебрежителен к обычаям страны, в которую когда-то, спасаясь от уголовного преследования и мести, въехал посольским секретарём. В последний же раз он прибыл как «баскак», собирающий дань с поверженной державы! Как не вяжутся между собой эти два образа!

Азарт карьериста пришёл к нему, когда Грибоедов вернулся на Кавказ, хотя он не хотел ехать в Персию в тот, в последний раз. Он хотел заниматься литературой, но матушка его, положившая столько сил, чтобы «вывести его в люди», видела в этом занятии баловство, блажь, а потому настояла и даже принудила поклясться перед иконой в Иверской часовне Божией Матери, что он поедет послом в Персию и не оставит службы. Александру Сергеевичу хотелось ехать в Европу, путешествовать, писать стихи, наблюдать жизнь, а вместо того его засунули, по его же словам, «в центр застоя, самоуправства и фанатизма». Но это был только один Грибоедов. В нём же совмещалось несколько натур, плохо ладивших между собою. Похоже, что Грибоедов-поэт, живший в петербургском чиновнике Грибоедове, хандрил, кривясь от одной мысли о предстоящей ему службе, но холодный и желчный ум карьериста, честолюбца, желавшего возвысится над толпой, обитавшего в том же теле, гнал его туда, в Персию. Грибоедову предстояло первое большое самостоятельное дело, командовал в котором только он, никому не подчиняясь.

Избежать этого дипломатического назначения ему было проще простого: выйти в отставку «по семейным обстоятельствам», - желающих занять его место отыскали бы быстро. Сам он был далеко не нищий, да за княжной Ниной тоже дали бы не малое приданое, мог бы жить барином, получая приличный пенсион, доходы с имений, ожидать наследств. Счастливая размеренная жизнь, любимая жена, путешествия, сочинительство стихов и музыки… Мог ли он зажить такой жизнью? Желал ли её? Если да, то почему не остановился?

Последствия

Оставление этого «тегеранского инцидента» без последствий породило ещё один миф - якобы вина персов за убийство русского посла была искуплена ими поднесением русскому императору редкого алмаза «Шах». Действительно, «Шах» привезён был в Россию внуком шаха Фатх-Али, принцем Хосров-мирзой, который был прислан в Петербург с чрезвычайным посольством. Он доставил письмо от своего деда русскому императору, в котором шах извещал о печальных событиях, случившихся в последние дни января в Тегеране. Шах сетовал на «неумолимость судьбы» и на внезапность мятежа черни, «несоблюдение обычаев которой со стороны посольской свиты и вызвало возмущение». Там же сообщалось, что всех замеченных в погроме шах приказал казнить, наместника Тегерана за непринятие должных мер «удалить вовсе со службы», а ставшего главой мятежа Мирзу-Масиха «сослать в один из отдалённых городов нашего государства в заточение».

Алмаз «Шах» был поднесён персидским принцем русскому императору совсем не в качестве дара за голову посла. У этого подношения была важная, но вместе с тем сугубо прозаическая цель: Хосров-мирза просил об облегчении бремени контрибуции. Кроме алмаза «Шах», привезены были также: жемчужное ожерелье, два кашмирских ковра, два десятка старинных манускриптов, сабли в дорогой отделке и прочие «восточные штучки». Дары, вполне благотворно повлиявшие на мнение русского самодержца: император Николай I отказался от одного курара контрибуции, а выплату другого отсрочил на пять лет. Тем дело и закончилось.

Впрочем, нет, не закончилось! По представлению генерал-адъютанта Паскевича-Эриванского в январе 1830 г. император Николай I распорядился положить матери и вдове Александра Сергеевича Грибоедова пожизненный пенсион: в год по 5 тыс. руб. ассигнациями каждой, кроме того, единовременно им было выдано по 30 тыс. руб. пособия.

Валерий ЯРХО

При подготовке публикации использованы следующие материалы: Русский архив. 1872. № 3; № 7-8, и 1874. № 1; Русская старина. 1872. № 8; Московские ведомости. 1886. № 52; Энциклопедический словарь Ф. Брокгауза и И. Ефрона. 1890-1907, разные тома; Грибовский А.М. Записки // Русский архив. 1886. Кн. 3; Муравьёв-Карский Н.Н. Записки // Там же.

Родился Грибоедов 4 января 1795 года (по другим сведениям, 1794) в Москве. Отец его был гвардейским офицером, который мечтал о получении сыном достойного образования и карьеры. Саша учился сначала дома, затем поступил в 1802 (по другим данным 1803) в Благородный пансион при Московском университете.

Учеба в университете

Юноша выделяется среди товарищей разносторонними талантами и стремлением к получению знаний из отдельных отраслей гуманитарных и точных наук. Он в совершенстве владеет иностранными языками, не только обязательными к знанию, французским и немецким, но и итальянским, и английским. Кроме этого, у него незаурядные музыкальные способности.

Первые шаги Грибоедова в литературе

Как драматург он выступает в 1815 году, представив на суд публики комедию «Молодые супруги», переработанную пьесу французского писателя. Творение Грибоедова получает свое сценическое воплощение и, одновременно, заслуженную критику известного литератора М.Н.Загоскина. Но молодой писатель не принимает едких замечаний в адрес пьесы, наоборот, отвечает критику ярким памфлетом под названием «Лубочный театр».

Круг общения

Круг знакомств расширяется, начинается тесное сотрудничество с А.Шаховским, Н.Хмельницким, П.Катениным. В соавторстве с последним в 1817 году написана комедия «Студент», в которой высмеиваются поэты, последователи восторженного Н.Карамзина и сентиментального В.Жуковского. По литературным взглядам Грибоедову были ближе Крылов и Кюхельбекер, Державин и Катенин, Шишков и его компания, так называемые «архаисты».

Карьера и творчество

Тавриз встречает дипломата и литератора промозглым февралем 1819 года, вероятно, первая встреча с местом будущей службы способствовала написанию поэмы «Путник» (другое название «Странник»), особенно той части, в которой рассказывается о продаже на Тавризском рынке пленного мальчика-грузина.

С 1822 года Грибоедов находится в Тифлисе на дипломатической службе при штабе генерала Ермолова, который является главноуправляющим Грузией. В 1823 – 25 гг. Александр Сергеевич в длительном отпуске, часть из которого он проводит в имении своего приятеля Бегичева под Тулой. Именно здесь летом 1823 года появляются на свет третья и четвертая части комедии «Горе от ума» (первые две, по предположению исследователей творчества, были написаны еще в Тифлисе). А осенью того же года в соавторстве с П.Вяземским Грибоедов пишет «Водевиль», А.Верстовский сочиняет к нему музыку.
В конце 1825 года отпуск заканчивается, и Грибоедову приходится вернуться в Тифлис. Но на первый план выходит литературная деятельность, к сожалению, большая часть из его произведений на сегодняшний день не выявлена или известна фрагментарно.

О больших задумках писателя свидетельствуют план драмы под названием «1812 год», сохранившийся отрывок трагедии «Грузинская ночь», основанной на местных старинных преданиях, еще одно трагедийное произведение, рассказывающее об исторических событиях, происходивших в Армении и Грузии.
В первой половине 1826 года Грибоедов находится под следствием, связанным с выступлением декабристов на Сенатской площади. Компрометирующих сведений о нем не выявлено, в сентябре этого года он возвращается на Кавказ.

Трагический финал биографии Грибоедова

Дипломат принимает активное участие в политической, экономической, общественной жизни Кавказского региона, способствует открытию «Тифлисских ведомостей», «рабочего дома» для отбывающих наказание женщин. При его участии подписан Туркманчинский мирный договор с Персией, а вскоре он назначается полномочным министром в эту страну.

Но он рассматривает эту должность как очередную ссылку, а вовсе не монаршую милость. Вместе с посольством он выезжает в Тегеран, где и произошли трагические события. Сотрудники посольства, в том числе и Александр Грибоедов, были жестоко убиты персидскими фанатиками, за которыми стояли шах Фет-Али и его подчиненные, которые не хотели допустить усиления российского влияния на Востоке.

4 января 1795 года трагически окончилась жизнь Александра Грибоедова, великого дипломата, писателя и драматурга. Но его произведения сохранили свою актуальность, они современны как никогда, и любой читатель сегодня может в этом убедиться.

«Написать его биографию было бы делом его друзей;

но замечательные люди исчезают у нас,

не оставляя по себе следов.

Мы ленивы и нелюбопытны…».

А. С. Пушкин, «Путешествие в Арзрум» (1835)