Советская партноменклатура, как общественный феномен. Жизнь высших чиновников ссср и рф или за что боролись? Советский период: социология чиновничества под запретом

В первые годы советской власти корпус государственных служащих состоял как бы из двух частей: новая советская управленческая бюрократия, которая исповедовала коммунистические принципы, и старая управленческая бюрократия, которая либо принимала новую идеологию, либо подвергалась репрессиям, но постепенно, по мере обретения квалификации и знаний управленцы советской генерации стали доминировать.
В 1923 г. в соответствующих документах были сформулированы основные принципы отбора и назначения работников номенклатуры. Однако эти документы нигде не публиковались. Секретность, закрытость становятся отличительными признаками номенклатурной бюрократии. Не удивительно, что "этот механизм, - как верно отмечал А. Сенин, - не мог быть предметом серьезного изучения". С конца 20-х годов социология чиновничества в СССР на долгие годы оказалась под запретом.
Социологические методы анализа специфики социальной группы чиновничества, особого способа организации его управленческой деятельности постепенно вытесняются революционными идеями "борьбы с бюрократией". На этом фоне такое специфическое качество чиновничества, как корпоративность, вновь трактуется в оценках исследователей как препятствие на пути эффективного государственного управления.

ТРАДИЦИИ ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ СОЦИОЛОГИИ ЧИНОВНИЧЕСТВА

Сегодня современная российская социологическая мысль переживает процесс мощной и творчески плодотворной реактуализации многогранного теоретико-методологического наследия отечественных социологов, посвятивших свои работы социологическим проблемам чиновничества как особой социально-профессиональной группы.

Заметим, кстати, что применительно к теме нашего исследования, на наш взгляд, целесообразно использовать понятие "чиновничество". Эта целесообразность вызвана двумя ведущими обстоятельствами.

Во-первых, обращение к этимологии понятий "бюрократия" и "чиновничество" позволяет увидеть, что для российской общественной мысли более употребительным было слово "чиновничество", тогда как для западной традиции характерным является понятие "бюрократия". Интересно о "проникновении" понятия "бюрократия" на русскую почву пишет И.А. Голосенко: русские войска, войдя в 1814 г. во Францию, подарили Парижу термин "бистро", но захватили с собою местный термин "бюрократия", который сразу же вступил в конфронтацию с отечественным термином "чиновничество"1. Поэтому исследования отечественной социологии должны придерживаться существующих традиций.

Во-вторых, понятие чиновничества фиксирует внимание на особой социально-профессиональной группе, профессионально занимающейся властной административно-управленческой деятельностью, т.е. именно на чиновничестве. Понятие же "бюрократия" в нашем исследовании более многозначно: сюда включается бюрократия как социальный институт и социальная организация, бюрократия как социально-профессиональная группа, бюрократия как особая система управления и организации управленческой деятельности. Таким образом понятие "чиновничество" объединяет в себе и развитие отечественных социологических традиций, и подход к объекту исследования как особой социально-профессиональной группе.

Этот процесс реактуализации был инициирован и развивается такими известными современными авторами, как И.А. Голосенко, Г.П. Зинченко, В.А. Ядов, Г.Е. Зборовский, А.В. Оболонский, Г.Я. Миненков, Г.В. Пушкарева, О. В. Крыштановская, С.С. Новикова и др. В работах этих исследователей подчеркивается, что изучение нынешних злободневных проблем социологии российского чиновничества требует объективного, деидеологизированного обращения к истории отечественной социологической мысли, к итогам ее теоретико-методологического поиска.

Острота нынешних актуальных проблем российского чиновничества, проблем трансформации российской бюрократии в специфическом контексте тотально реформируемого социума безусловно предполагает и полномасштабное, взыскательное и в чем-то даже критическое обращение к ведущим классическим западным социологическим теориям, но упование на эксклюзивность их методологического потенциала - и в этом можно солидаризироваться с мнением С.С. Новиковой - в данном случае оказывается несостоятельным: ни одна из этих теорий не дает в достаточной мере удовлетворительных объяснительных схем и работающих методологических конструкций2.

На наш взгляд, сегодня можно говорить о том, что современная российская социология проходит этап зрелой теоретико-методологической рефлексии по отношению к своему основанию. Речь идет не о простом возвращении к истокам, не о попятном движении вспять. Сегодня российская социология с учетом исторического опыта действительно реактуализирует, т.е. вводит в полноценный научный оборот современности идеи и взгляды тех отечественных авторов, которые во многом предвосхитили своих именитых западных коллег, оказали значительное воздействие на весь ход развития мировой социологии и в то же время в силу специфики зигзагов российской истории незаслуженно оказались на периферии социологического знания.

По справедливому замечанию Г.В. Пушкаревой, аналитические исследования социологических научных и публицистических текстов российских социологов конца XIX - начала XX века показывают, что российская научная общественность - наравне с западной - была готова к осмыслению специфики бюрократии как особой группы и как особого способа организации деятельности. В этот период расцвета социологии чиновничества достаточно четко обозначились объект и предмет ее эмпирического анализа. В качестве объекта исследования социологии чиновничества различные страты чиновничества попали далеко не в равной мере. Подавляющая их часть приходилась на исследования гражданских государственных чиновников, большинство из которых находилось на низших ступенях служебной лестницы и принадлежало к непривилегированным сословиям. Именно они, рядовые чиновники гражданской службы, становятся объектом внимания российской дореволюционной социологии чиновничества.

Предметное поле социологии чиновничества на этом этапе весьма многообразно: стратификация российского чиновничества, особенности социального и материального положения различных групп чиновничества; каналы пополнения и механизмы воспроизводства данной социальной группы, варианты вертикальной мобильности чиновничества; специфика их мотивации, система наказаний и поощрений, характер внутригрупповых отношений (конфликты и сплоченность) и межгрупповых отношений; специфические правила взаимодействия и взаимоотношений в бюрократической организации, которые требовали определенного типа личности; дисфункциональные моменты бюрократического управления, объясняющие причины негативного отношения населения к чиновничеству и поиски путей совершенствования работы аппарата.

Важно то, что чиновничество начинает рассматриваться не как некий статичный институт и аморфная, безликая масса, а именно как особая социально-профессиональная группа. Какова внутренняя дифференциация этой группы, каковы тенденции ее количественного роста, есть ли в ней внутренние конфликты или царит солидарность, в чем специфика отношений с другими группами и классами, специфика мотивации и каковы средства групповой защиты, в чем особенности корпоративной психологии - эти вопросы становятся в центр внимания социологии чиновничества. Только изучая специфику этой группы, используя методы научного исследования, можно найти ответы на вопросы о совершенствовании деятельности государственной службы.

Принципиально важен пафос российской социологии чиновничества, призывающей искать пути социального мира, солидарности. Приоритет отдается эволюционному способу разрешения социальных конфликтов. Не революция и классовая борьба, а путь социальной инженерии, изучение и согласование интересов, того, что сегодня становится основой корпоративного управления. Но драматизм ситуации проявился в том, что эти идеи не были услышаны обществом. Попытки внедрить в общественное сознание идею эволюционного развития страны оказались бесплодными, русская история пошла путем кровавых революций и потрясений.

В российской социологии чиновничества утверждается важнейший методологический принцип необходимости учета социальных интересов чиновничества, его особого корпоративного духа и влияния данных интересов и данной корпоративности на функционирование государственного административного аппарата. Исследователи констатируют наличие корпоративных интересов у чиновничества. Не используя понятийный аппарат, связанный с исследованием феномена корпоративности, российская дореволюционная социология чиновничества по сути очень близко подходит к содержательному анализу корпоративности чиновничества. Подтверждением тому является ее внимание к жизненной и социально-профессиональной позиции чиновничества.

Исследователи обращают внимание, что, несмотря на неоднородность социальной группы (или, в их терминологии, "класса") чиновничества, можно говорить о ее специфических особенностях, отличающих ее от других групп, консолидирующих их в единую группу, и что совместная деятельность чиновников вырабатывала набор специфических правил взаимодействия и взаимоотношений, которые требовали определенного типа личности.

В российской социологии чиновничества идет поиск оснований консолидации внутренне разнородной и в то же время единой социально-профессиональной группы чиновничества. Утверждается понимание необходимости профессионализации управленческого труда; идет поиск специфических особенностей чиновничества и как особого способа организации совместной деятельности, и как особой социальной группы.

Русские социологи во многом предвосхитили классические исследования феномена бюрократии, но в силу различных причин "пальма первенства" осталась не за ними. В частности, в работах В. Ивановского формулируются принципы бюрократической организации, во многом созвучные веберовским, но делает он это почти за двадцать лет до публикации работы М. Вебера "Хозяйство и общество".

Однако, в отличие от Запада, процесс превращения исходных научных положений в развернутые теоретические конструкции в России застопорился на долгие годы, и бюрократия, социально-профессиональная группа чиновничества, осталась в лучшем случае объектом исторических исследований3.

НА СМЕНУ СОЦИОЛОГИИ ПРИШЛА ИДЕОЛОГИЯ

Советский период оказался весьма драматичным для развития отечественной социологии чиновничества. В первые годы послеоктябрьского периода развитие социологической мысли продолжалось, однако уже начинало приобретать идеологическую окраску.

Советское правительство, вспоминал впоследствии П. Сорокин, в первые годы после революции благосклонно отнеслось к социологии и даже пыталось вводить ее в средние школы. В основе такой политики лежала мысль о единстве марксистского социализма и социологии. Обнаружив ошибку и увидев, что многие преподаватели ведут социологию, отличную от социализма и коммунизма, правительство запретило ее преподавание в школах, уволило социологов с работы и ввело изучение так называемой "политической науки", включавшей в себя ряд курсов: "Марксистско-ленинское учение истории", "Коммунизм", "История коммунизма", "История коммунистической революции" и "Конституция СССР".

Таким способом, отмечает П. Сорокин, социология была изгнана из школ, и положение ее стало хуже, чем было до революции 1917 г. Ее место заняла вышеупомянутая "политическая наука", называемая в России "коммунистической идеологией". Более того, национализация всех типографий и строжайшая цензура, введенная советским правительством, лишили возможности печатать что-либо, не укладывавшееся в коммунистическую и марксистскую идеологию4.

Социология чиновничества еще существовала, но идеологический контроль здесь жестче, чем в других областях социологии. В 1918-1922 гг. проводились анкетные исследования советского аппарата, в первую очередь в Москве и Петрограде, исследованиями были охвачены сотни тысяч чиновников. Выяснилось, что огромная часть их перешла в советские органы из старых канцелярий, привнося в административную среду навыки и психологию прошлого. Привлечение в государственный аппарат значительной части старого чиновничества было отчасти вынужденной мерой, поскольку у большинства большевиков-партийцев отсутствовали элементарные управленческие знания и опыт. Мотивы же, по которым старые кадры соглашались на сотрудничество с новой властью, также были вполне земными: госслужба была для них единственным источником средств для жизни.

О степени сплетения старого и нового чиновничества свидетельствуют следующие данные. Согласно первой переписи служащих, проведенной в Москве в августе 1918 г., удельный вес старого чиновничества среди служащих в советских государственных ведомствах составлял: в ВЧК - 16,1%, в НКИД - 22,2%, во ВЦИК, Ревтрибунале при ВЦМК, Наркомнаце и Управлении делами Совнаркома - 36,5-40%, в НКВД - 46,2%, в ВСНХ - 48,3%, в Наркомюсте - 54,4%, Наркомздраве - 60,9%, в Наркомате по морским делам - 72,4% и т.д. Среди руководящих сотрудников центральных государственных органов число служащих с дореволюционным стажем колебалось от 55,2% в Наркомвоене до 87,5% в Наркомфине5.

Таким образом, в первые годы советской власти корпус государственных служащих состоял как бы из двух частей: новая советская управленческая бюрократия, которая исповедовала коммунистические принципы, и старая управленческая бюрократия, которая либо принимала новую идеологию, либо подвергалась репрессиям, но постепенно, по мере обретения квалификации и знаний управленцы советской генерации стали доминировать.

Надо заметить, что массовые исследования чиновничества еще некоторое время продолжались, но уже не столько с научной, сколько с чисто административной целью. Были проведены довольно интересные эмпирические исследования по созданию НОТ канцелярий. Теоретических же основательных работ в 20-е годы становилось ничтожно мало. Можно назвать работу Д. Магеровского "Государственная власть и государственный аппарат", которая была построена на критике старых дореволюционных теоретиков - Н. Коркунова, Л. Петражицкого, С. Франка, Б. Кистяковского; автор признавал ценными отдельные детали их вклада, в целом заслуживающего преодоления с марксистской позиции6.

Идеологический контроль охватывает все большие сферы жизни и особую роль приобретает в государственном управлении. Подбор и расстановка управленческих кадров становятся тщательнейшим образом охраняемым таинством. Пожалуй, три фактора становятся определяющими в карьере советского чиновника: социальная принадлежность, политическая преданность коммунистической партии и личные контакты (совместная работа в прошлом, вместе воевали в гражданскую и т.п.) с лидерами и видными функционерами компартии.

Постепенно был создан четкий механизм отбора, воспитания и проверки управленческих кадров. Для ответственных работников, занятых на различных уровнях государственного управления, была введена категория номенклатуры. Номенклатура представляла собой перечень наиболее важных должностей в государственном аппарате и в общественных организациях, кандидатуры на которые рассматривались и утверждались партийными комитетами - от райкома до ЦК. В 1923 г. в соответствующих документах были сформулированы основные принципы отбора и назначения работников номенклатуры. Однако эти документы нигде не публиковались. Секретность, закрытость становятся отличительными признаками номенклатурной бюрократии. Не удивительно, что "этот механизм, - как верно отмечал А. Сенин, - не мог быть предметом серьезного изучения"7 . С конца 20-х годов социология чиновничества на долгие годы оказалась под запретом.

Социологические методы анализа специфики социальной группы чиновничества, особого способа организации его управленческой деятельности постепенно вытесняются революционными идеями "борьбы с бюрократией". На этом фоне такое специфическое качество чиновничества, как корпоративность, трактуется в оценках исследователей как препятствие на пути эффективного государственного управления.

В 20-е годы заявляет о себе оппозиция, которая инициировала критику советской бюрократии, разоблачая "бюрократические извращения". Ряд специалистов (П. Маслов, В. Штейн, С. Солнцев и другие), которые как научные работники сложились еще до революции, начинают писать о быстро растущем "советском" бюрократизме. Со ссылкой на К. Маркса они отмечают, что для бюрократии характерны подмена всеобщего интереса частным интересом власти и конкретного чиновника ("присвоение государства" чиновничеством), органическая неспособность бюрократии решать конкретные вопросы, отсутствие у нее государственного разума, иррациональное восприятие действительности, усиливающийся отрыв от нее, субъективизм, заведомая предвзятость, своекорыстный произвол, непрозрачная иерархичность, карьеризм, формализм.

Один из лидеров этой оппозиции Л.Д. Троцкий возглавил новый "крестовый поход" против бюрократии. Бюрократия, в его представлении, не только аппарат принуждения, но и постоянный источник провокаций. "Самое существование жадной и циничной касты повелителей не может не порождать затаенного возмущения"8 . "Советская бюрократия, - продолжает Л. Троцкий, - есть каста выскочек, которая дрожит за свою власть, за свои доходы, боится масс и готова карать огнем и мечом не только за каждое покушение на свои права, но и за малейшее сомнение в своей непогрешимости"9 . В работе "Неизбежность новой революции" Троцкий в ультимативной форме ставит вопрос об отмене бюрократии: "Чиновник ли съест рабочее государство или же рабочий класс справится с чиновником? Так стоит сейчас вопрос, от решения которого зависит судьба СССР. Огромное большинство советских рабочих уже и сейчас враждебно бюрократии, крестьянские массы ненавидят ее здоровой плебейской ненавистью… Пролетариату отсталой страны суждено было совершить первую социалистическую революцию. Эту историческую привилегию он, по всем данным, должен будет оплатить второй, дополнительной революцией - против бюрократического абсолютизма"10 . Троцкий подчеркивал, что после свержения буржуазии следующей целью рабочего класса станет бюрократия. Коммунистическая партия, по его мнению, должна подготовить это наступление и стать во главе масс в благоприятной исторической ситуации.

Видимо, с целью дистанцироваться от непопулярных мер и продемонстрировать свою "солидарность с народом" идею "борьбы с бюрократизмом" подхватывает официальная партийная идеология. Выходит коллективный сборник статей "На борьбу с бюрократизмом", который окончательно канонизирует негативистский подход к чиновничеству. В головной статье сборника С. Орджоникидзе писал о том, что все болезни бюрократии, на которые указывал Ленин, за десять лет, прошедших после революции, не только не преодолены, но даже усилились.

Тема "борьбы с бюрократизмом" и его пороками становится предметом обсуждения на съездах ВКП(б)-КПСС. Отечественное чиновничество, по образному выражению А.В. Оболонского, выполняло роль "мальчика для битья": политики любили покритиковать неумелых или своекорыстных бюрократов11 . Новая власть решила воспользоваться старым, испытанным в русской истории принципом "царь добрый, да бояре злые".

Негативистский подход к чиновничеству, отойдя от традиций дореволюционной социологии чиновничества, вновь оказывается доминирующим в советский период.

Заметим, что рецидивы этого подхода, пафос разоблачения и изгнания бюрократизма и сегодня весьма популярны не только в средствах массовой информации, но и в научных изданиях. Но как "бороться" с бюрократией, не изучая то, с чем призывали бороться? - справедливо вопрошает И.А. Голосенко. И потом, может быть, надо было бороться не с бюрократией, а "за бюрократию", только как за рациональную систему управления?12

Социологические исследования социальной группы чиновничества становятся невозможными, эмпирические исследования бюрократии практически запрещены. К социологии чиновничества в полной мере можно отнести вывод, сделанный И.А. Голосенко и В.В. Козловским: можно было изучать правящую элиту и бюрократию за рубежом, на "загнивающем" Западе или "развивающемся" Востоке, но ни в коем случае - коммунистическую номенклатуру в СССР и странах социалистического лагеря13.

В постсоветское время, замечают исследователи, ситуация мало изменилась. Пожалуй, аппарат стал еще более закрытым для исследователей.

Эти процессы происходят на фоне общего изменения отношения власти к социологии в целом, которая уже объявляется "буржуазной наукой". Социология становится глубоко идеологизированной и имела право на существование в рамках философии исторического материализма и научного коммунизма.

Переход от социально-философской тематики (исторического материализма) к собственно социологической стал возможен только со второй половины 60-х годов. Первоначально получила развитие прикладная социология. Она была ориентирована на решение частных проблем социально-политического характера, стали появляться крупные социологические труды и публикации по разделам социологической науки. Социологи все больше начинают изучать конкретные, частные стороны социальной реальности, мало-помалу расшатывая официальные каноны просто потому, что данные эмпирических исследований противоречили им. В свойственной тому времени манере маскировки реальности, - отмечает В.Ф. Ядов, - изобретая идеологически приемлемые словосочетания, исследователи приближались к научным стандартам мировой социологии и в понятийном аппарате14.

Однако социологии чиновничества повезло меньше всех. Идеологический контроль в этой области социологического знания не ослабевал, партийно-хозяйственная и административная номенклатура исследованию не подлежала, табу сохранялось. В этой ситуации уже не кажется странным, что работы, посвященные советской номенклатуре, впервые выходят не в России, а на Западе. В Советском Союзе доступ к западной литературе был весьма ограничен, лишь узкий круг людей мог познакомиться с книгами М. Джиласа "Новый класс - лицо тоталитаризма", которая была переведена на русский язык и издана под грифом "секретно", М. Восленского "Номенклатура". М. Джилас характеризует чиновников как "новый класс". Этот подход противоречил идеологическим установкам советского общества, где по-прежнему категорически отвергается идея о формировании особой социальной группы, нового класса - партийно-хозяйственной бюрократии.

Наследие русских социологов, нацеливающих на изучение социальных групп, оказалось длительное время забытым. Идеи изучения проблем "социального пространства" П. Сорокина, который предложил классификацию социальных групп на основе трех критериев: профессионального, имущественного, правового, - стали достоянием западной социологии.

Господствующими стали критерии стратификации общества, разработанные В.И. Лениным. Социальная структура общества представлялась им как отношение между экономическими классами.

В соответствии с ортодоксальной традицией классового подхода в литературе того времени господствовала установка о трехчленной структуре советского общества: рабочий класс, колхозное крестьянство и как социальная прослойка - интеллигенция, т.е. формула из сталинского "Краткого курса истории ВКП(б)"15. Именно эти социальные группы главным образом и дозволено было изучать социологам.

Исследования в 70-80-х гг. проходили преимущественно под знаком широко пропагандируемого лозунга о развитии социальной структуры социалистического общества в направлении социальной однородности. Любые идеи, отличающиеся от официальной доктрины, жестко осуждались.

Смелая идея О.И. Шкаратана и Т.И. Заславской о существовании различных форм социальной дифференциации внутри ведущих классов советского общества - о рабочих-интеллигентах, рабочих-крестьянах, работниках межведомственных организаций - оценивалась как крамола.

Позже Т.И. Заславская выделила в социальной структуре три группы: высший класс, низший класс и разделяющую их прослойку. Основу высшего слоя составила номенклатура, включающая высшие слои партийной, военной, государственной и хозяйственной бюрократии. Она является собственником национального богатства, которое использует по своему усмотрению. Низший класс образуют наемные работники государства: рабочие, крестьяне, интеллигенция. У них нет собственности и прав участвовать в распределении общественной собственности. Социальную прослойку между высшим и низшим классами образуют социальные группы, обслуживающие номенклатуру, не имеющие частной собственности и права распоряжаться общественной собственностью, во всем зависимые. Эти выводы противоречили официальной установке на исследования "социальной однородности советского общества".

Идея о формировании особой социальной группы, нового класса - партийно-хозяйственной бюрократии остается крамольной для официальной идеологии. Открытое объективное исследование социальной группы советской бюрократии, - которая приобретала все более самостоятельный характер в социальной структуре советского общества, обладала собственной качественной спецификой социальных иерархий, исключительными и натуральными правами, льготами, привилегиями, доступными на отдельных ступенях иерархии, - по-прежнему оставалось под официальным запретом.

В соответствии с установками негативистского подхода, "социалистическая бюрократия" подвергалась одиозной критике, популярность которой не ослабевает порой и сегодня. Прочно укореняется идеологема: для чиновничества устанавливается идеологический "запрет" на наличие своих интересов - оно (чиновничество) призвано обслуживать интересы государства, населения. Сам по себе вопрос о проявлении интересов чиновничества трактуется как противоречие "служилого сословия" с интересами общества, как коррупция, бюрократизм, злоупотребление служебным положением. Корпоративность предстает не иначе, как препятствие на пути эффективного управления, как нечто, от чего следует избавляться. Преодоление этой идеологемы, на наш взгляд, не утратило своей актуальности и сегодня.

ЧЕРЕЗ ИДЕОЛОГИЧЕСКИЕ БАРЬЕРЫ

Время перестройки открыло принципиально новые возможности для развития в России социологии чиновничества. С конца 80-х - начала 90-х гг., когда идеологические барьеры на пути объективного исследования социально-профессиональной группы чиновничества были сняты, стали появляться интересные комплексные социологические исследования российского чиновничества, нацеленные на выявление специфических особенностей бюрократии и как особого способа организации совместной деятельности, и как особой социальной группы.

В связи с начавшейся в России реформой государственной службы и органов местного самоуправления поток публикаций отечественных авторов по проблемам бюрократии увеличился. Предваряя дальнейший анализ результатов исследований наших современников, ограничимся здесь лишь перечислением некоторых имен: В.Э. Бойков, Н.Л. Захаров, Б.Н. Габричидзе, Л.Н. Понамарев, Т.Г. Калачева, А.Ф. Ноздрачев, С.Д. Мартынов, В.М. Коланда, В.Г. Попов, А.В. Новокрещенов и др. Научная ситуация стала медленно меняться, и есть все основания надеяться на преодоление идеологемы, трактующей наличие интересов у чиновничества как проявление узкоэгоистического (партикулярного) интереса аппарата управления, оторванного от реального содержательного процесса функционирования общества; на увеличение числа деидеологизированных, комплексных социологических исследований ценностей, жизненной позиции, интересов чиновничества, особой системы внутриорганизационных отношений, одним словом, на воскресение у нас социологии чиновничества.

Снятие идеологических запретов создает благоприятные внешние условия для исследования социально-профессиональной группы чиновничества. Однако длительный период запретов привел к внутренним трудностям развития современной отечественной социологии чиновничества. Обнаружился ряд пробелов, прежде всего теоретико-методологического характера. По признанию многих специалистов, комплексных социологических исследований российского чиновничества явно недостаточно. Сегодняшний анализ позволяет схватить достаточно определенно лишь то, что выступает на поверхности, - глубинные основания только нащупываются.

Сегодня, когда приходит понимание того, что успех реформирования системы государственного и муниципального управления должен учитывать внутренние процессы, происходящие в аппарате, потребность в изучении специфики жизненного мира чиновничества, его социально-профессиональной позиции становится настоятельной необходимостью. Для современной социологии чиновничества методологически значимым оказывается процесс реактуализации наследия отечественной социологии чиновничества, учет опыта преодоления препятствий, достижений в исследовании специфической социальной группы - российского чиновничества.

2 См.: Новикова С.С. Социология: история, основы, институционализация в России. М.: Московский психолого-социальный институт; Воронеж: Издательство НПО "МОДЭК", 2000.

3 См.: Пушкарева Г.В. Государственная бюрократия как объект исследования // Общественные науки и современность. 1997. № 5. С. 77-86.

4 См. подробнее: Sorokin P.A. Russian Sociology in the Twentieth Century // American Journal of Sociology. 1927. Vol. 31. Pp. 57-69 // Сорокин П.А. Русская социология в XX веке // Сорокин П.А. О русской общественной мысли. СПб.: Алетейя, 2000. 221 с.

5 Мельников В.П., Нечипоренко В.Г. Государственная служба в России. М.: РАГС, 2003.

6 Магеровский Д.А. Государственная власть и государственный аппарат. М.: Новая Москва, 1924. С. 10-30.

7 Архипова Т.Г., Румянцева М.Ф., Сенин А.С. История государственной службы в России XVIII-XX веков. М.: Рос. гуманит. ун-т, 1999. С. 178.

8 Троцкий Л.Д. Неизбежность новой революции // Перепечатано из книги "Что такое СССР и куда он идет". Париж: Изд-во "Слово", 1936 // Вопросы экономики. 1989. №12. С. 123-125.

9 Троцкий Л.Д. Что такое СССР и куда он идет. Париж: Изд-во "Слово", 1936. С. 252.

10 Троцкий Л.Д. Неизбежность новой революции // Перепечатано из книги "Что такое СССР и куда он идет". Париж: Изд-во "Слово", 1936 // Вопросы экономики. 1989. №12. С. 123-125.

11 Оболонский А.В. На службе государевой: к истории российского чиновничества // Общественные науки и современность 1997. №5.

14 Социология в России / Под ред. В.А. Ядова. 2-е изд., перераб. и доп. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1998.

15 См. в частности: Изменение классовой структуры общества в процессе строительства социализма и коммунизма / Гл. ред. Г.Е. Глезерман. М.: ВПШ и АОН, 1961.

Советский чиновник

…Грядущее темно,

Что сбудется - нам ведать не дано.

У. Шекспир

Судьба, как ракета, летит по параболе

Обычно - во мраке, а реже - по радуге…

А. Вознесенский

Единственная достойная причина для того, чтобы описывать чиновную деятельность героя книги в деталях, - необходимость объяснить, каким образом в будущем у О. Ю. Шмидта возникло желание порвать с чиновной средой и вырваться на простор творческой и исследовательской деятельности. Ведь подобное дано не каждому! Нормальный советский чиновник такого ранга гордился бы любым из руководящих постов, которые Шмидт занимал в 20-х годах. А вот он пренебрег, сбежав однажды на просторы Памира, а потом и ледяные просторы высоких широт…

Важно, что его деятельность в качестве чиновника отличалась частой сменой направлений. В этом сказалась не только поиски самого себя в годы первых лет революции и Гражданской войны, но, несомненно, и отношения с властью, как правило, непростые, и не всегда подтвержденные документами.

Отметим, что его чиновная деятельность началась в Петрограде еще при Временном правительстве. Этот период в жизни Шмидта по известным историческим обстоятельствам продолжался около полугода, но для последующей биографии сыграл немалую роль, поскольку связан с поступлением на государственную службу.

Приезд в Петербург летом 1917 года для участия в работе Всероссийского съезда по делам высшей школы, по-видимому, связан со стремлением принять активное участие в надвигавшихся событиях и, прежде всего, получать информацию из самой гущи происходящего. Позднее в письме к Граве Шмидт написал: «В Питере моя жизнь вначале была отдыхом от киевской суеты последнего времени. Я никого не видел, много гулял по окрестностям, занимался философией и т. д. Осенью вновь пробудилась энергия, я стал увлекаться службой в министерстве» (Матвеева, 2006, с. 43). Хотя письмо написано в первых числах следующего, 1918 года, что интересно, никакой реакции на события июля или октября переломного для судеб страны 1917 года в нем не найти.

Однако известно, что 14 июля герой книги (видимо, с учетом предшествующей деятельности по тому же направлению в Киеве) получил должность старшего делопроизводителя по вольному найму отдела снабжения тканями, кожей и обувью Управления по снабжению предметами первой необходимости Министерства продовольствия. Тем самым бывший перспективный университетский приват-доцент оказался в цитадели российской бюрократии на переломном моменте истории страны, когда бывшим хозяевам жизни история предъявила весьма серьезные претензии. Их «погашение» на практике обычно связано с многочисленными эксцессами, нередко болезненными. Хотя герой настоящей книги и полагал, что «никакой прогресс невозможен отдельно в науке и в просвещении без прогресса политического» (из личного архива Шмидта), но рядовые участники Октябрьского переворота, даже разделяя подобные убеждения, тем не менее в чехарде событий могли и… погорячиться, чему достаточно примеров.

Когда Аничковым дворцом, где размещалось бывшее Министерство продовольствия Временного правительства, овладели победители во главе с народным комиссаром по продовольствию А. Д. Цюрупой, они не встретили готовности к сотрудничеству со стороны большинства сотрудников этого министерства - картина обычная для тех дней. В попытке остановить развитие саботажа со стороны старорежимных чиновников Шмидт составил «Обращение группы объединенных социалистов Министерства продовольствия с изложением проекта политической платформы». Суть «Обращения» - готовность сотрудничать со всеми, кто согласен с государственным регулированием экономики и продовольственного обеспечения населения вне зависимости от политических взглядов граждан. Из нашего времени подобные пожелания выглядят откровенной наивностью, но в те годы подобные настроения разделялись многими российскими интеллигентами.

Через месяц после взятия Зимнего в «Правде» было опубликовано следующее заявление: «Мы, второе частное совещание, стоя на почве принятой… резолюции о необходимости немедленного возобновления занятий, постановляем немедленно практически приступить к работе и, войдя в контакт с Продовольственной комиссией СНК, с завтрашнего дня наладить и организовать текущую работу наличными силами». Прав был Наполеон, утверждавший, что путь к сердцу солдата (как и защитника революции) лежит через желудок. Несомненно, коммунисты 1917 года разделяли эту точку зрения, даже будучи не в силах накормить своих новых подданных.

Оба документа, составленных при участии Шмидта, вызвали взрыв негодования среди старорежимного чиновничества, не желавшего иметь дело с большевиками. Шмидт свою позицию объяснил так: «Я был против забастовки - и по своей политической позиции, близкой к интернационалистам «Новой жизни», и потому, что считал политическую забастовку продовольственного ведомства вообще недопустимой, но оставаться на работе в уничтоженном ведомстве все же не хотел» (Матвеева, 2006, с. 46).

Что касается отношения самого Шмидта к большевистскому перевороту, то он выразил его следующим образом: «Я чувствовал сумбур у себя в голове, не мог охватить всей совокупности явлений… Я встретил Октябрьскую революцию с радостью…», однако «…до Октябрьской революции я еще не дозрел… у меня не было опыта работы с массами, я плохо понимал силу масс». Признания, надо прямо сказать, нетипичные для пламенного революционера и верного ленинца, каковым он, очевидно, и не был. Скорее, он относился к тем членам РСДРП, у которых, по Бердяеву, «…отношение к представителям интеллигенции, писателям и ученым, не примкнувшим к коммунистам, было иным, чем у чекистов: у них было чувство стыдливости и неловкости в отношении к теснимой интеллигенции в России».

В Наркомате продовольствия Совета Народных Комиссаров Отто Юльевич становится начальником Управления по продуктообмену, занимаясь практически тем же самым, что и при Временном правительстве. Теперь в его положении было не до проблем высшей математики, требовалось овладеть «боевым оружием алгебры революции» (из личного архива Шмидта). В отличие от героя светловской «Гренады», вместо того, чтобы постигать «грамматику боя, язык батарей», этот интеллигентный «попутчик», похоже, оказался еще и неисправимым романтиком. Но это не помешало ему собирать статистические сведения и обобщать их по отдельным регионам для принятия соответствующих решений не слишком опытными представителями новой власти как в центре, так и на местах.

Вместе с СНК в марте 1918 года он переезжает из Петрограда в Москву, где окончательно связывает свою судьбу с советской властью - судя по документу, впервые опубликованному И. Дуэлем: «В момент Октября у меня не было предвидения силы победившего пролетариата, но было достаточно образования в этой области, чтобы понять историческую закономерность явлений. В таком положении, в каком очутился я, было еще несколько товарищей… которые образовали группу социал-демократов-интернационалистов… В марте 1918 года на очередном съезде этой небольшой партии произошел раскол и образовалась группа левых интернационалистов, в которую вошел и я. Затем создалась организация, которая называла себя «ЦК», но, кроме членов ЦК, в этой партии не особенно много было людей. Эта левая группа приняла программу РКП и никакой другой программы РКП не противопоставляла, оставляя, правда, за собой право расходиться по тактическим вопросам, но расхождений у нас никаких не было. Настоящий ЦК смотрел на нас так: ребята там дурят, но ребята хорошие… Стало ясно, что такая группа ни к чему… Поэтому был поставлен вопрос о слиянии с РКП… Мы были приняты в коммунистическую партию, и ввиду того, что выполняли все поручения ЦК и никакой другой программы не пытались ему противопоставлять, то нам зачли весь стаж пребывания в партии левых интернационалистов» (1977, с. 50–51). С любой точки зрения членство в партии помимо первичной партийной ячейки ставило Шмидта в глазах многих коммунистов в положение «попутчика». Не случайно соратник Отто Юльевича по Главсевморпути М. И. Шевелев отметил, что позднее, в условиях 30-х годов «Шмидт… не очень хорошо себя чувствовал. Он ведь до революции был в группе социал-демократов - интернационалистов - это была крупная группа интеллигенции, примыкавшая к Горькому» (1999, с. 92). Нет оснований обвинять Шмидта в стремлении приобщиться к победителям из карьерных соображений, поскольку сами победители в то время таковыми себя не чувствовали - вплоть до поражения Колчака и Деникина.

С переездом в Москву Шмидт начал проработку постановления Совнаркома об эквивалентном товарообмене. Он наглядно продемонстрировал в своих работах специфику ситуации, сложившейся в разгар Гражданской войны: «Крестьяне, не получая мануфактуры, плугов, гвоздей и прочих предметов первой для них необходимости, разочаровываются в покупательной силе денег и перестают продавать свои запасы, предпочитая хранить вместо денег хлеб… Товарообмен уже и теперь повсеместно происходит в связи с мешочничеством. Прекратить этот стихийный процесс можно лишь одним способом, организуя его в масштабе государственном и тем превращая из средства дезорганизации продовольственного дела в могучее орудие его успеха» (Матвеева, 2006, с. 50). Однако на практике ведущая роль в товарообмене тех лет принадлежала командирам продотрядов, не изучавшим разработок Шмидта и руководствовавшимся революционной целесообразностью, усугубляя взаимную ненависть между городом и деревней.

На практике это означало, что не слишком компетентные представители советской власти на местах кое-как распределяли предназначенные для товарообмена ценности среди горожан, а крестьянам предпочитали продавать за деньги, обесценивавшиеся с каждым днем. На фоне отсутствия самого необходимого прибывшие по железной дороге вагоны с товарами не разгружались месяцами, а затем грузы нередко оказывались в кооперативных или частных распределительных пунктах. Реагируя на сложившуюся обстановку, ВЦИК и СНК приняли целый ряд постановлений (9 мая 1918 года декрет о введении продовольственной диктатуры, а 27 мая - о специальных органах снабжения). 11 июня 1918 года последовал декрет о создании в деревне комитетов бедноты 6 августа 1918 года - «О привлечении к заготовке хлеба рабочих организаций» с введением продразверстки и использованием вооруженных продотрядов: мероприятие, которое сельское население восприняло как попытку ограбления со стороны большевиков.

Шмидт, как член коллегии Наркомата продовольствия (которым он стал 3 сентября 1918 года), считал, что неизбежное принуждение крестьянства к изъятию хлеба «…должно носить характер государственной повинности, передающей в распоряжение государства излишки сельскохозяйственных продуктов… Хлебная монополия есть первый подход к осуществлению социалистического принципа на земле. На хлебную монополию нужно смотреть не только как на теоретическое, но и как на практическое требование момента» (Архив Академии наук СССР, ф. 496, оп. 2, д. 87, л. 1). Однако практика продотрядов оставалась иной, а сами участники этих операций воспринимали идеи, вроде приведенных, в лучшем случае как «интеллигентские благоглупости», мешающие им в повседневной работе во имя победы мировой революции. Шмидт уже в ту пору умел вскрывать противоречия в теории и практике, что далеко не всегда устраивало народ и власть. Он писал: «На этой почве создавались недовольства, внешне выражавшиеся в ряде местных восстаний… Курс в пользу крестьянства, а результаты не в его пользу… Политика советской власти потерпела фиаско, так как несомненное противоречие налицо». (Там же, л. 2–7). Надо было делать выводы, как советской власти, так и крестьянству, а заодно и герою настоящей книги.

Еще одна попытка решить продовольственную проблему была предпринята партией через кооперацию и вновь директивными методами. Кооперацию декретом СНК от 20 марта 1919 года подчинили Наркомату продовольствия. По Шмидту, «…целью декрета 20 марта было осуществление тех организационных форм, в которых созданный кооперативным движением капиталистической эпохи аппарат мог бы продолжать нести полезные функции и принять на себя определенную часть хозяйственных заданий государства, в том числе все дело распределения продуктов… Мы не смотрим на кооперацию как на то яйцо, из которого именно и получится социализм, но видим в ней высокоценную форму, которая еще долго будет полезна… Надо смотреть правде прямо в глаза и точно сознавать, что то, что есть, всегда встречает недоверие со стороны всех, кто привык к другому порядку… Со стороны кооператоров мы слышим общее недовольство, вполне понятное, ибо то дело, которое они строили много лет, как-никак меняет свой облик в результате всей русской истории, войны и обеих революций… Всеобщее кооперирование, ставшее фактом, теперь становится общим организационным принципом и становится законом» (Экономическая жизнь, № 61, 20 марта 1920 года).

Еще раньше, в январе 1920 года, Ленин провел совещание по вопросу о кооперации при участии как партийной верхушки (Дзержинский, Бухарин, Каменев и т. д.), так и деятелей, непосредственно отвечавших за положение с продовольствием (Цюрупа, Брюханов и др.).

В своем докладе «О роли кооперации» Шмидт предлагал рассматривать ее как часть советского строительства, «приспособленную к вовлечению широких масс населения в дело осуществления хозяйственных задач как в деле распределения (в первую очередь), так и в деле заготовок… с дальнейшим овладением кооперацией путем увеличения партийного влияния во всех кооперативных организациях, с одной стороны, и путем слияния с потребительской кооперацией (кредитной, сельскохозяйственной и т. д.) - с другой» (Архив АН СССР, ф. 496, оп. 2, д. 89–95, л. 2–5). Отказаться от возможностей кооперации при существующем отчаянном положении, как предлагали иные партийцы, он считал «диким легкомыслием». Однако потребовалось слияние кредитной кооперации с потребительской в одном государственном учреждении - Центросоюзе, поскольку, по Шмидту, одна только «…кооперация не справилась с возложенной на нее задачей, но это было самое лучшее, что могло сделать государство; не было такого аппарата, которому можно было бы поручить дело распределения, тем более в момент острого кризиса» (ф. 496, on. 1, д. 277, л. 8.). Увы, факт остается фактом - идея российской кооперации в ее первоначальном виде потерпела под натиском различных сил и влияний поражение, а вместе с ними и Шмидт - в своих попытках увязать советскую действительность эпохи Гражданской войны с реальными запросами голодающего населения, как партийного, так и не состоящего в партии. В результате активность одного из ведущих теоретиков той поры в области продовольственного обеспечения страны, изнемогавшей в муках братоубийственной Гражданской войны, во многом оказалась обесцененной. Ожидать иного на фоне смены фронтов и зон влияния красных и белых, при «самообеспечении» войск обеих сторон (в зависимости от обстановки то в виде реквизиций, а то и элементарного грабежа), при отсутствии необходимой статистики и т. д. едва ли оправдано. Возможно, этим и объясняется переход Шмидта в Наркомат финансов Совнаркома.

Он стал членом коллегии этого Наркомата 20 апреля 1920 года, возглавляя одновременно с августа того же года налоговое управление. Гражданская война шла к завершению. Советы, потерпев военную неудачу под Варшавой, задумывались перед открывающейся мирной перспективой, хотя Врангель еще пытался изменить ситуацию в свою пользу на нижнем Днепре и в Таврии. Это были уже последние конвульсии Белого движения. Гражданская война для обессилевшей страны завершилась своеобразным военно-политическим клинчем при формальной победе красных, в лагере которых оказался и герой настоящей книги. На развалинах былой России ему предстояло найти себе достойное дело под стать собственным возможностям и амбициям, устроиться в новом обществе, целью которого была мировая революция под лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» А пока окружающая реальность выглядела жутко:

…За нами ведь дети без глаз, без ног,

Дети большой беды,

За нами - города на обломках дорог,

Мы разучились нищим подавать,

Дышать над морем высотой соленой,

Встречать зарю и в лавках покупать

За медный мусор золото лимонов.

Случайно к нам заходят корабли,

И рельсы груз проносят по привычке;

Пересчитай людей моей земли -

И сколько мертвых встанет в перекличке.

В 1921 году, принесшем несчастной стране очередные испытания (восстания в Кронштадте и на Тамбовщине, голод в Поволжье, обошедшийся в миллионы жизней), Шмидт возглавляет созданный еще в 1919 году в системе Наркомфина Институт экономических исследований. Он, таким образом, работает строго по своей специальности - в качестве исследователя сложившейся в стране тяжелейшей экономической и финансовой ситуации. Стоявшая перед советской властью (и Шмидтом) дилемма требовала, с одной стороны, «невинность соблюсти» по части намеченных «конечных целей», то есть мировой революции, а с другой - «и капитал приобрести», предоставив населению возможность восстановиться в условиях НЭПа хотя бы на физиологическом уровне. Народу грозило вымирание… По Шмидту, тогда требовалось стремление к «выгодности для государства во взаимоотношении с частным хозяйством, откуда берет начало принцип платности и стремление к коммерчески безубыточной постановке государственных предприятий» (Архив АН, ф. 496, оп. 2, д. 175, л. 1–7).

В обстановке, когда нарушены все производственные связи, отсутствует сырье, разогнан и уничтожен квалифицированный персонал, Шмидт считал, что «…нужно создавать прежде всего рынок, спрос и интерес к своим изделиям, так всегда делали предприятия частной инициативы, которые торговали первое время в убыток, чтобы создать себе имя и приобрести покупателей… Уравновесить бюджет страны можно только путем сокращения расходов на управление и оборону, разбухших канцелярий, которое компенсируется улучшением положения служащих, лишних аппаратов» (д. 98, л. 8–9). Как к подобной перспективе могла отнестись еще юная командно-административная система, ценящая собственное благополучие выше блага трудового народа и той же мировой революции? Ответа на этот вопрос ждать не приходилось, и Отто Юльевич сформулировал еще один «простенький» вывод: «Размер самой платы должен гарантировать безубыточность хозяйственной деятельности государства и давать излишек, доход на покрытие необходимых нехозяйственных расходов (управление, оборона)…» (д. 175, л. 8). Что касается распределения доходов, то Шмидт предполагал большую самостоятельность на местах, полагая, что такая децентрализация будет способствовать восстановлению экономики в регионах. Более того, по его мнению, «…давая свободу частному капиталу, государство не должно стеснять свободы передвижения денег… Поскольку государство заинтересовано в развитии некоторых сторон частного хозяйства, оно должно, в особенности в первое время, помочь ему кредитом» (Там же).

Как специалист, Шмидт понимал, что одной из узловых проблем сложившейся обстановки в хозяйственной жизни страны является денежная эмиссия и связанные с ней явления. Выступая 23 ноября 1922 года в Коммунистической академии перед аудиторией, пришедшей в застиранных гимнастерках и заношенных кожанках, и несмотря на усталость и раны фронтовых лет, мысленно ориентированной со всем пылом пассионарности на мировую революцию, Шмидт начал с небольшого исторического экскурса:

«Законы денежной эмиссии теоретически очень мало изучены, экономическая наука прошлого периода ограничивалась описанием вреда, проистекающей от эмиссии, да легкими советами, как после прекращения эмиссии восстановить «нормальную» денежную систему.

Эти исследователи смотрели на эмиссию как на преходящую тяжелую болезнь народного хозяйства, но патологией этого явления не интересовались.

Между тем большим государствам не раз приходилось много лет жить в условиях эмиссии. Самым знаменитым примером - до нашей эпохи - была французская революция, в течение которой бумажные деньги оказались обесцененными в 300 раз. Советская Россия показала пример гораздо более изумительный: эмиссия привела к падению рубля в 10 000 000 раз, не вызвав тем не менее государственного банкротства…

Несомненно, что мы не должны в период эмиссии приостанавливать теоретические работы до восстановления рубля. Период эмиссии длится долго, за это время проводятся крупнейшие реформы, происходят колоссальные сдвиги в народном хозяйстве. Нельзя не поставить себе задачи изучения законов эмиссии как для лучшей ориентировки в современности, так и для большей стабилизации денежной единицы… Мы делаем попытку применить к эмиссии те приемы и методы, которые усвоены математической физикой. Исходя из убеждения, что такие массовые явления, как, например, цены во время эмиссии, несмотря на колебания отдельных сделок, подчиняются в общем и среднем доступным точному изучению, мы ставим себе задачей обнаружить в форме точных математических законов зависимость эмиссии от тех или иных факторов, в первую очередь зависимость эмиссии от времени, характер того неизменного непрерывного роста эмиссии, который мы наблюдали».

Актуальность этой работы, опубликованной первоначально в «Вестнике Коммунистической академии», в книге 3 за 1923 год, подтверждается перепечаткой в сокращенном варианте в сборнике «Экономика и математические методы» в 1989 году (т. 25, вып. 1, с. 47–48), в эпоху перестройки и грядущего возвращения страны в капитализм.

Не случайно реакция властей предержащих на выводы, оценки и рекомендации Шмидта, мягко говоря, оказалась неоднозначной. Так, Е. А. Преображенский назвал доклад Шмидта «сплошными пародоксами», считая его предложения более грубыми, чем его же экономический анализ. Другой его критик, В. А. Базаров, отметил, что работа Шмидта «не может дать никаких практически ценных указаний эмиссионной деятельности Наркомфина, чем, однако, ничуть не подрывается ее теоретический интерес» (Прения до докладу Шмидта. Вестн. Ком. академии, 1923, т. 3, с. 262). Правда, известный экономист и математик Е. Е. Слуцкий поддержал Шмидта, как и А. Н. Крицман, посчитавший, что докладчик «…сделал полезное дело, за которое мы должны быть ему благодарны». Тем, по сути, дело и ограничилось, а со временем, по мнению A.B. Матвеевой (2006), работа Шмидта оказалась забытой.

Теоретизирования Шмидта в области как продовольственных дел, так и финансов, при всей его готовности использовать математический аппарат, не привели к какому-либо прорыву на указанных направлениях. Определенно Шмидт на этом этапе своей деятельности не встретил понимания у правящей советской элиты, одновременно обнаружив определенную склонность к конфликтности. В верхах партийного и государственного руководства той поры ценилось пролетарское происхождение и набирало силу сталинское окружение, не склонное к излишнему теоретизированию. К сожалению, в опубликованных работах герой книги не делится своим отношением к представителям власти и не дает оценок происходящих событий.

Так или иначе, его обращение к прикладной науке не случайно. В первую очередь это относится к работе Шмидта в Главном комитете профессионально-технического образования (Главпрофобр), целью которого была подготовка необходимой квалифицированной рабочей силы, в значительной мере потерянной на фронтах Первой мировой и Гражданской войн. В состав этого комитета входили такие видные специалисты, как О. Г. Аникст, Ф. В. Ленгник, В. Г. Козелев, А. И. Скворцова. Срочно требовалось провести реформу школы, состояние которой нашло отражение в художественной литературе («Республика Шкид» Белых и Пантелеева, «Педагогическая поэма» Макаренко, «Два капитана» Каверина и т. д.). Читателю понятно, какие огромные усилия требовалось приложить, чтобы изменить ситуацию к лучшему. Выработка конкретных мер ложилась именно на Главпрофобр и, в частности, на заместителя главы комитета в лице Шмидта, который распоряжением Ленина одновременно становился и членом коллегии Наркомпроса, приобретя тем самым весьма широкими полномочиями. Свои взгляды на предстоящую деятельность Шмидт изложил следующим образом: «Необходимо покрыть всю Россию сетью таких техникумов в соответствии с экономическими условиями каждого района. В 1920 году должно быть положено начало этому делу в виде учреждения техникумов по основным специальностям в крупнейших центрах провинции и в Петрограде, с одновременным пересмотром существующих (в частности, в Москве) и закрытием нежизнеспособных… Ряд практических (нужды хозяйства в ближайшие десятилетия) и теоретических соображений заставляют Главпрофобр не довольствоваться политехническим образованием юношества, а стремиться к созданию различных форм школ с профессиональным уклоном и серьезным изучением определенной специальности» (Архив АН, ф. 496, оп. 2, д. 103, л. 3–4).

На этот раз ему оппонировали более суровые критики в лице A.B. Луначарского, Н. К. Крупской и некоторых других партийных и государственных деятелей, выступавших за более широкое политехническое образование и поддержанных Лениным. К нему, как к верховному судье, нередко апеллировали противники Шмидта в лучших традициях командно-административной системы. Точку зрения Шмидта разделял лишь Г. Ф. Гринько, нарком просвещения Украины, остававшийся его верным союзником. Постепенно из хаоса самых необходимых исходных понятий и позиций в процессе дискуссий по вопросу о подготовке трудовых кадров определились два направления: 1) профессиональное во главе со Шмидтом и Гринько и 2) политехническое с трудовым, возглавляемое Луначарским, Крупской и 3. Лилиной.

Отстаивая свою точку зрения, Отто Юльевич говорил, что при подходе к делу его оппонентов «…вузов хватит только для небольшой части населения, а остальным приходится вступать прямо из средней школы в жизнь. Поэтому, провозглашая этот принцип, мы обеспечиваем лишь интересы меньшинства (практически детей интеллигенции) и остаемся равнодушными к судьбе огромного большинства учащихся… Трудовой принцип осуществлен, только дети ничего не делают» (Архив АН, ф. 496, оп. 2, д. 106, л. 3, 8). Читатель, очевидно, отметит актуальность этих строк девяносто лет спустя…

В полной мере столкновение мнений произошло на партийном совещании в первых числах 1921 года, где Шмидт выступил с двумя докладами «О задачах профессионального образования» и «О высшей школе» с собственной концепцией, целью которой было: «1) выработать вполне развитых людей, владеющих научными методами и способных к социалистическому строительству, 2) подготовить молодежь к практической работе в этом строительстве» (там же), что приходило в противоречие с программой РКП(б), утверждавшей, что «общее образование должно доходить до 17 лет, потому что это минимальный возраст, при котором мы можем сделать человека гражданином и коммунистом». Столкновение, таким образом, было неизбежным, и для начала ему предшествовала резкая реакция Ленина на результаты совещания: «Гринько, видимо, пересобачил до глупости, отрицая политехническое образование (может быть, частью и О. Ю. Шмидт). Исправить это… Временную меру, вызванную нищетой и разорением страны, Шмидт пытался возвести в принцип. Выступая в печати против политехнического образования, он ратовал за монотехническое…» (т. 42, с. 230). Резкий «обмен любезностями» продолжался и далее, причем высказалась в «Правде» (за 23 февраля 1921 года) и Крупская, критиковавшая Шмидта с его мнением, что «трудовая политехническая школа весьма пригодна для украшения программы коммунистической партии, но в жизнь ее провести нельзя и надо поставить на ней крест». Крест, однако, был поставлен на работе Отто Юльевича в Главпрофобре после того, как Крупская в «Правде» от 8 марта задалась вопросом и сама же на него ответила: «Имел ли право Шмидт выступать на совещании учителей г. Москвы против трудовой и политехнической школы? Он не имел права».

Похожая ситуация повторилась и по результатам деятельности Шмидта на поприще вузовского образования, которое находилось в не менее плачевном состоянии, чем школьное. В одном из писем того времени В. И. Вернадский так оценивал его положение: «Идет окончательный разгром высших школ: подбор неподготовленных студентов рабфаков, которые сверх того главное время проводят в коммунистических клубах. У них нет общего образования, и клубная пропаганда кажется им истиной. Уровень требований понижен до чрезвычайности - университет превращается в прикладную школу. Политехнические институты превращаются фактически в техникумы. Понижение образования чрезвычайное и объясняется «демократизмом». (Н. М., 1989, № 12, с. 208).

Планы Главпрофобра предусматривали также реформу высшей школы применительно к нуждам народного хозяйства в специалистах высшей квалификации на основе реформы высшего образования, которую проводил ГУС - Государственный ученый совет, учрежденный еще в феврале 1919 года. Шмидт также вошел в состав этой организации, причем возглавив научно-техническую секцию.

По мнению Шмидта, целью «…завоевания высшей школы политически» было обеспечение революционной направленности в ее работе, политического воспитания всех студентов, а также подготовки специалистов из среды пролетариата.

Этим критериям, разумеется, не отвечала старая университетская школа с ее претензией, по Шмидту, «давать «строгое научное» образование при полном игнорировании того, что 99 % выходили из школы не в научную работу, а в ту или иную практическую. Благодаря полному отрыву от жизни при этом и сама наука превратилась в мертвую схоластику. Этот порок не только губил прежние университеты (особенно математический и филологический факультеты), но и царил в других высших учебных заведениях, вплоть до технических… Искореняя этот порок, нельзя, однако, просто превратить высшую школу в чисто практическую, ибо задача подготовки ученых в различных отраслях науки и преподавателей из тех же высших школ есть не менее важная задача, без решения которой и практика немедленно измельчает и остановит свой прогресс. Правильный выход заключается в принципиальном разделении обеих задач: подготовка массового работника - специалиста и подготовки научного работника-исследователя… Необходимо развивать и те и другие, причем создавать вузы с большой осторожностью лишь там, где имеются научные работники и научные лаборатории, а техникумы создавать возможно энергичнее, где только есть достаточные кадры преподавателей-практиков и практическое оборудование» (Архив АН, ф. 496, оп. 2, д. 108, л.1).

Похоже, что ветры и пафос революции настолько захватили Отто Юльевича в период написания этого документа, что в стремлении порвать с прошлым и оказаться в светлом будущем он, мягко говоря, «перегнул палку» или, используя выражение Ильича, «пересобачил». Ведь по гимназическим учебникам Киселева и многих других училось не одно поколение советских школьников, а дореволюционные издания «Просвещения» широко использовались в учебниках по географии и биологии советского времени, не говоря уже о заимствованиях из гимназического географического атласа Э. Ю. Петри. Одним словом, Отто Юльевич, высказываясь о высшем образовании на раннем советском этапе его становления, погорячился… но в меру, - с кем не бывает.

Пока же для школьников и студентов, которым предстояло строить новую жизнь, надо было срочно решать проблему новых учебников, что вызывало у самого Шмидта массу вопросов: «Ждать ли, пока они будут написаны? Предоставить школе и вузам питаться остатками старых или дать учебники, хоть частично политически исправленные и обновленные?.. Мы знали, что нас будут за это ругать, и нас действительно ругали. Тем не менее я убежден, что мы были правы - благодаря этому выпуску в 1922–1923 гг. школьная жизнь воскресла, вновь начались правильные занятия. А теперь, конечно, нужен дальнейший шаг - от компромиссных учебников перейти к действительно новым, вполне отвечающим задачам школы» (Петров, 1959, с. 145–146).

Отметим также педагогическую деятельность Отто Юльевича, которую после переезда в Москву он начал с чтения лекций по математике в Московском лесотехническом институте. Продолжилась она с 1923 года во 2-м Московском государственном университете (позднее Педагогический институт имени В. И. Ленина), а с 1928 года - в МГУ. Не ограничиваясь лекционным курсом, он активно участвовал в разработке планов, программ, руководстве научными семинарами и т. д. Много сделал для поддержки ученых по линии ЦЕКУБУ (Центральная комиссия по улучшению быта ученых), что в холодные и голодные годы имело первостепенное значение. Если же учесть, что к ученым в ту пору относились как к неким «пережиткам старого режима», деятельность Шмидта способствовала повышению их общественного статуса, особенно после награждения их Ленинскими премиями, в учреждении которых Отто Юльевичу принадлежит немалая роль. Не случайно среди первых лауреатов Ленинских премий оказались такие корифеи нашей науки как академики В. А. Обручев, Н. И. Вавилов, Д. Н. Прянишников, А. Е. Чичибабин.

На фоне организационной деятельности приобщение к последним достижениям мировой науки для Шмидта явилось глотком свежего воздуха. По свидетельству профессора А. Г. Куроша, «…весной 1927 года Отто Юльевич был в двухмесячной научной командировке в Геттингене, где в то время активно работала школа Эмми Нетер по общей или «современной» алгебре. Отто Юльевич быстро вошел в круг идей этой школы и, возвращаясь к тематике своих первых студенческих работ, исключительно изящным и филигранным методом доказал для одного достаточно широкого класса не обязательно конечных и не обязательно коммутативных групп теорему, частными случаями которой оказались и теорема Круля, и теорема Ремака. Эта теорема вошла затем в золотой фонд теории групп. Можно сказать, что с нее и относящихся примерно к тому же времени, но посвященных другим вопросам результатов Прюфера и Шрейера вообще начинается общая теория бесконечных групп» (1959, с. 55–56).

Особое место в работе Шмидта тех лет занимает его деятельность в Госиздате, где он «…старался содействовать и выходу научных сочинений и произведений современной литературы» (Архив АН, ф. 496, оп. 2, д. 425, л. 11). Назначение Шмидта на руководство после убийства Воровского белогвардейцами в конце 1921 года тут же вызвало протест Наркомфина, адресованный Ленину: «…новые задачи финансовой политики Республики сейчас в общем итоге важнее Госиздата… разрушение этой работы в самый острый момент объективно нежелательно» (Там же, л. 12). Ленин решил по-своему: возглавляя Госиздат, Шмидт оставался членом коллегии Наркомфина.

Начало работы Шмидта в Госиздате совпало с введением НЭПа, что позволило для издания учебной литературы, например, привлекать частные издательства. Тем более, что, как отмечал видный книгоиздатель тех лет И. Д. Сытин, доживший до советского времени, «…масштаб работы частных издательств крайне незначителен и в сравнении с Госиздатом просто ничтожен. Давая частным издательствам задания на издание книг на контрагентных началах, Госиздат тем самым дает им возможность стать на ноги. Этим одновременно достигается использование богатого опыта старых издателей» (Там же).

Что касается самого Шмидта, то, по его мнению, «…пусть каждый делает полезное дело. Госиздат должен показать, что он печатает книги легко, хорошо и дешево, тогда он будет, конечно, вне конкуренции» (Там же, д. 409, л. 9). «В России осуществляется очень любопытный опыт. Мы создаем самое большое в мире издательство, но ставим ему не коммерческие цели, а культурно политические» (Там же, д. 414, л. 6). Работа в Госиздате оказалась сложной не только в силу поставленных перед ним задач, но из-за изношенности технической базы, печатных машин, шрифтов, типографского оборудования, отсутствия бумаги и т. д. Тем не менее, одновременно с изданием классиков марксизма-ленинизма и многочисленных учебников, а также до сорока журналов, вышли в свет многие книги по истории и культуре. За 1920–1924 годы Госиздат увеличил свои тиражи в десять раз, сосредоточившись, естественно, на советской тематике. «Книга, - утверждал Шмидт, - хороший плуг, медленно, но верно поднимающий пласт за пластом. Трудно учесть громадность того культурного переворота, который произошел и продолжается на наших глазах. Сотни тысяч таких книг, как «Азбука коммунизма», «Русская история» М. Н. Покровского, сотни тысяч «Коммунистического манифеста» - эти цифры, невозможные в буржуазной Европе, дают нам представление о том, как ширится образование народа и в чем его главные запросы. А можно ли достаточно учесть значение того теоретического углубления революционной практики, которое приобрели передовые слои чтением десятков тысяч экземпляров «Капитала», а в особенности 100 000 тиражом сочинений В. И. Ленина?

Размах и характер переживаемого нами глубочайшего культурного переворота особенно проявляются в научной книге. Строить социализм мы будем на научной основе, на основе марксистской теории и марксистской переработки всего великого, накопленного наукой» (Госиздат за 5 лет, 1922).

На новом поприще у Шмидта порой возникали непростые ситуации, как, например, с изданием книги А. Л. Чижевского «Физические факторы исторического процесса», находившейся, как показывает ее заголовок, на стыке естественных и общественных наук. Возникающие при этом коллизии характерны как для прошлого, так и для современности. Как правило, подобные ситуации отличаются крайностями как сторонников, так и противников различных взглядов. В ту пору идеи Чижевского поддержали физик академик П. П. Лазарев, нарком просвещения A.B. Луначарский, физиолог и врач академик В. Я. Данилевский и его коллега В. М. Бехтерев и даже престарелый бывший народоволец H.A. Морозов. Это вовсе не означало, что взгляды Чижевского получили всеобщее признание. Например, его противниками до конца оставались не менее авторитетные в науке биолог академик М. М. Завадовский и его брат и коллега Б. М. Завадовский.

Со слов П. П. Лазарева известно, что Шмидт в описанном случае возражал против объяснения активности народных масс следствием изменений солнечного излучения, что, по его мнению, принижало роль рабочего класса. За это Лазарев назвал Шмидта «пламенным ортодоксом»… В итоге, при встрече с Чижевским Шмидт известил его: «Госиздат, к сожалению, сейчас не может взяться за публикацию вашего дискуссионного труда по уважительным причинам… Не сердитесь, прошу вас, на меня. Я огорчен, что не могу быть вам полезным как заведующий Госиздатом». Главной среди «уважительных причин» была грядущая отставка Шмидта по требованию Сталина из-за издания работ Троцкого. А кто в середине 20-х годов мог определить, за кем будущее - за Троцким или за Сталиным? Очевидно, уже в ту пору мнение преемника Ленина на посту пролетарского вождя перевешивало точку зрения всех оппонентов из числа перечисленных выше. Видимо, это первый контакт (пока не непосредственный) будущего академика и всенародного героя с Великим Диктатором. Но не последний, как показало будущее. Известно, что товарищ Сталин не забывал чужих прегрешений…

Книга Чижевского была опубликована в 1924 году в Калуге в частном издательстве. В том же году Шмидт оставил руководство Госиздатом после резких расхождений в оценке деятельности этой организации в правительстве, предварительно заявив: «У нас, в сущности, продолжается военный коммунизм. Мы, не имея достаточного капитала, все время занимаемся тем, что составляем и пересоставляем планы, точно Компрод в 1918 году. В этом смысле - это прошлое, но в то же время это и настоящее» (Там же, ф. 422, л. 2). Как считает Матвеева, «слишком прямое и честное выступление О. Ю. Шмидта не осталось без внимания. Через 10 дней после совещания 20 ноября 1924 года. Наркомпрос освободил О. Ю. Шмидта от должности заведующего Госиздатом с оставлением за ним других обязанностей по Наркомпросу» (2006, с. 102).

Не справившись, по сути дела, с ролью советского и партийного пропагандиста в Госиздате, Шмидт гораздо успешнее проявил себя в руководстве изданием Большой Советской энциклопедии. Она строилась, с одной стороны, на базе обязательного марксистско-ленинского мировоззрения, а с другой, - с учетом требования дать доступное чтение широким слоям трудового народа - не слишком образованного, но стремящегося к знанию. В таком контексте советское государство могло расщедриться, отпустив необходимые средства, а многочисленные представители интеллигенции, выжившие в нечеловеческих условиях Гражданской войны (не эмигрировавшие или не высланные на «философском пароходе»), могли рассчитывать на достойную работу по просвещению и образованию собственного народа.

Создание Большой Советской энциклопедии началось с инициативной группы в 1923 году. Одобрение ЦК РКП (б) было вынесено 17 апреля 1924 года, а назначение Шмидта главным редактором состоялось только 15 января 1925 года. Состав редакции включал, помимо О. Ю. Шмидта, также В. В. Куйбышева, М. Н. Покровского, А. Н. Крицмана, Л. Н. Мещерякова, В. П. Милютина, И. И. Скворцова-Степанова, Г. М. Кржижановского, к которым позднее присоединились Н. И. Бухарин, Г. И. Бройде, Н. Осинский, Е. А. Преображенский и К. Радек. Показательно, что Шмидт находился во главе редакции БСЭ вплоть до 1941 года, когда был освобожден от этой должности по условиям военного времени. На качестве этого издания, несомненно, отразился состав ведущих специалистов. Так, военный отдел в те первые годы издания БСЭ вели М. В. Фрунзе и М. Н. Тухачевский, отдел медицины - H.H. Бурденко и H.A. Семашко, за раздел естествознания и точных наук отвечал академик A. Ф. Иоффе, за исторический раздел - М. Н. Покровский, за искусство - И. Э. Грабарь, литературный отдел возглавлял B. Я. Брюсов, обширный технический раздел - И. М. Губкин, М. А. Павлов и Л. К. Рамзин. Сам президиум Главной редакции БСЭ в письме в ЦК ВКП(б) особо отметил, что «энциклопедия возникла по идее Шмидта, он ее рассматривает как дело своей жизни и отдает ей все свои силы» (Петров, 1959, с 155). Несомненно, во-первых, БСЭ стала одним из успешных детищ Шмидта, во-вторых, он сумел наладить работу редакции таким образом, что она продолжалась, даже когда «шеф» в ближайшем будущем на месяцы исчезал в свои арктические походы. Та, первая БСЭ не устарела и по настоящее время, поскольку зафиксировала состояние науки и общества на годы издания и, таким образом, является ценным отправным источником для характеристики последующих изменений в советской культуре.

Описание деятельности Отто Юльевича в 20-е годы было бы неполным без рассказа о его участии в работе Социалистической (с 1924 года Коммунистической) академии, членом которой он был избран в 1921 году. Сама академия начала свою деятельность с лета 1918 года. Согласно утвержденного Совнаркомом положению, «Социалистическая академия общественных наук есть свободное сообщество лиц, имеющих целью изучение и преподавание как социальных знаний с точки зрения научного социализма и коммунизма, так и наук, которые соприкасаются с указанными знаниями», что отвечало интересам Шмидта к взаимосвязям философии с естествознанием. Это направление активно исследовалось с коммунистических позиций в секции естественных и точных наук при участии или с привлечением таких ученых и специалистов, как А. Н. Бах, С. И. Вавилов, М. Я. Выгодский, A.C. Серебровский, И. И. Скворцов-Степанов, И. Е. Тамм, А. К. Тимирязев, В. Г. Фесенков, С. С. Четвериков и другие. По Матвеевой (2006), «…основная работа, которую наметила секция, заключалась в углубленном изучении проблем естествознания под углом зрения диалектического материализма. В итоге определились три основные линии, по которым велась работа секции: экспериментальная разработка наиболее принципиальных и важных вопросов; изучение философских проблем естествознания; углубленное изучение истории науки» (с. 108). Есть все основания считать эксперимент наиболее сильной стороной деятельности Отто Юльевича, судя по его деятельности в Арктике. Что касается истории науки, то одно только предложение о создании Института по изучению истории естествознания (почти на двадцать лет ранее Института естествознания и техники АН СССР) ставит его в положение первопроходца. Несомненно, для Шмидта история науки была частью общей культуры специалиста, необходимой для ученого всех направлений и специальностей.

Десятилетие 1918–1928 годов для Шмидта в свете дальнейших событий его биографии по-своему показательно. В целом - типичная судьба интеллигента, застигнутого революционной бурей и воспринявшего идеи революции, но, очевидно, не ее практику, особенно в крайностях. Он работал на самых наукоемких направлениях, что отвечало его образованию и складу характера. Вместе с тем практически каждый раз на новом месте он вступал в определенный конфликт с власть предержащими, отчего в ряде случаев его работа не получала достойного завершения, реализации, - финал его деятельности оказывался не в его пользу.