Павел Александрович Катенин. Полемика о балладе
Литературная деятельность Павла Александровича Катенина (1792-1853) должна рассматриваться в связи с литературным движением декабристов. Именно в такой связи находят свое объяснение некоторые существенные особенности творческого пути Катенина.
Политическая биография Катенина до сих пор остается непроясненной в целом ряде важнейших моментов. Однако установлено, что он являлся одним из руководителей ранней декабристской организации - тайного Военного общества, образовавшегося в конце 1817 года. К тому времени Катенин был уже заслуженным гвардейским офицером, отличившимся в боях и походах в годы Отечественной войны. Авторитет Катенина в передовых офицерских кругах стоял высоко; позднейшая полицейская справка аттестует его как «оракула Преображенского полка, регулятора полкового мнения и действий молодых офицеров». В правительственных сферах он слыл «либералом», от которого «набираются вольного духу» его друзья.
То немногое, что мы знаем о Катенине, определяет его место на левом фланге участников раннего декабристского движения. Известное представление о политических идеалах Катенина конца 10-х годов дает революционный гимн, переложенный им с французского и пользовавшийся большой популярностью в декабристской среде:
Отечество наше страдает
Под игом твоим, о злодей!
Коль нас деспотизм угнетает,
То свергнем мы трон и царей.
Свобода! Свобода!
Ты царствуй над нами!
Ах, лучше смерть, чем жить рабами,
Вот клятва каждого из нас!..
Возможно, что именно с широким распространением этой песни было связано удаление Катенина, уже в чине полковника, из Преображенского полка в 1820 году. Во всяком случае, отставка эта имела чисто политические, а не какие-либо иные причины. Несколько позже, в ноябре 1822 года, по совершенно ничтожному поводу (за шиканье в театре) Катенин
по приказу Александра I был выслан из Петербурга в деревню под надзор полиции. Невинная выходка Катенина послужила правительству более или менее удобным предлогом для того, чтобы избавиться от политически неблагонадежного человека, который «наперед сего замечен был неоднократно с невыгодной стороны, и потому и удален из лейб-гвардии Преображенского полка... ».
В ссылке Катенин пробыл до августа 1825 года, когда ему было разрешено вернуться в Петербург (в середине 1827 года он снова уехал в деревню, где прожил до осени 1833 года). Еще задолго до своей ссылки он отошел от непосредственного участия в декабристской организации. Подобно некоторым другим активным и наиболее радикальным деятелям Союза спасения, он не вошел в 1818 году в Союз благоденствия, очевидно, в силу своего несогласия с принципом «медленного действия на мнения», положенным в основу умеренно-конституционалистской программы новой организации. Но в то время как остальные участники отколовшейся группы, изжив свои разногласия с вождями Союза благоденствия по тактическим вопросам, вернулись в тайное общество, Катенин остался в стороне от него. Проведя без малого три года в глухой деревне, Катенин оказался в тени и во время следствия и суда над декабристами. Однако отношение к Катенину в официальных кругах попрежнему оставалось настороженным. Только в 1833 году он был снова зачислен на военную службу, но в 1838 году, еще раз и уже окончательно, был уволен в отставку, по его словам, «совершенно без вины и даже без предлога». Последние пятнадцать лет своей жизни Катенин провел почти безвыездно в своем костромском имении, прослыв среди окрестных помещиков вольнодумцем и безбожником.
Творческая деятельность Катенина, поскольку она нам известна, продолжалась почти тридцать лет, но уже с середины 20-х годов он фактически был вытеснен из литературы, а после 1836 года вообще не выступал в печати. Начинал Катенин в 1810 году в журнале «Цветник» переводными и подражательными стихами (оссиановские «Песни в Сельме», переводы из Виргилия, Биона и Гесснера). Первоначально он сблизился с кружком поэтов-«неоклассиков» (Батюшков, Гнедич), с которым, впрочем, вскоре же разошелся.
Тогда же Катенин начал работать для театра. В феврале 1811 года в Петербурге был поставлен выполненный Катениным стихотворный перевод трагедии Тома́ Корнеля «Ариадна». С театром Катенин был связан теснейшим образом в течение многих лет - и как драматург и как страстный любитель и знаток сцены, учитель и руководитель драматических актеров. Драматические произведения в стихах составляют бо́льшую часть литературного наследия Катенина. Среди них - лучшие в свое время переводы трагедий Пьера Корнеля и Расина, отмеченные Пушкиным в «Евгении Онегине», в строфах о петербургском театре:
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый...
Оригинальных пьес у Катенина немного: драматический пролог (к пьесе А. А. Шаховского «Иваной») - «Пир Иоанна Безземельного» (1820), неоконченная комедия из жизни феррарского двора в XVI веке - «Вражда и любовь» (1827) и пятиактная трагедия «Андромаха», начатая в 1809 году, законченная в 1818 году и увидевшая свет лишь в 1827 году. Трагедия эта не имела успеха, но заслужила высокую оценку Пушкина, который назвал ее, «может быть, лучшим произведением нашей Мельпомены, по силе истинных чувств, по духу истинно трагическому» (XI, 180).
В предисловии к «Андромахе» Катенин демонстративно объявил, что из всех своих произведений он почитает эту трагедию первым - «по величине и объему, по важности рода и содержания». Между тем «Андромаха», увидевшая свет семнадцать лет спустя после того, как была задумана, воспринималась на общем фоне русской поэзии второй половины 20-х годов как явный анахронизм, и современники, за редкими исключениями, не увидели в трагедии ничего, кроме тяжеловесных стихов, скроенных по «классической мерке»:
Ах! сколько тягостно в нещастии презренье!
Быть может, некий грек, мой зря позор, плененье,
И радуясь, что я служить принуждена,
Смеяся мне, речет: се Гектора жена...
«Андромаха», равно как и другие драматические произведения Катенина, сыграла решающую роль в упрочении за ним репутации литературного старовера. Действительно, в своей драматургии Катенин строго следовал традициям и законам классической поэтики. Однако эти тенденции были связаны с попытками Катенина по-своему разрешить проблему стиля и жанра высокой трагедии «гражданского состава».
В связи с этим любопытные результаты дает исследование катенинских переводов из Расина и Корнеля, широко раскрывающих характерный для декабристской поэзии метод применения в политических целях традиционных литературных форм с твердой образной лексической и семантической системой. В формах строгих классических трагедий Катенин пытался решить в духе декабристских идей проблему героя, воодушевленного идеями патриотизма, беззаветного мужества, гражданского самопожертвования. Пламенные монологи корнелевского Сида и других «высоких» героев, проникнутые патриотически-гражданским пафосом, вызывали четкий круг ассоциаций и аналогий, фиксировали внимание зрителя или читателя на близких ему явлениях социально-политического порядка. К примеру, такие стихи из перевода расиновой «Эсфири» (1816), как
Пучины бурные разгневанных морей
Не так опасны нам, как лживый двор царей, -
в условиях русской действительности того времени звучали прямым политическим лозунгом. Нужно добавить, что во многих случаях Катенин вольно обращался с подлинником, политически заостряя перелагаемый им текст. Так, например, политическое звучание хоров той же «Эсфири» в переводе Катенина значительно более сильное, нежели у Расина.
Разительный пример декабристского осмысления трагедийной героики представляет переведенный Катениным монолог римского республиканца Цинны из одноименной трагедии Корнеля (характерно, что, публикуя перевод монолога в качестве отдельного стихотворения, Катенин как бы выключал его из общей монархической концепции трагедии). В монологе речь идет об убийстве тирана:
Друзья! - сказал я им, - настал нам день блаженный
Наш замысл довершить, великий и священный,
К спасенью Рима, бог нас силою облек,
И счастью всех претит единый человек...
.................
Воздвигнем вольности низверженный олтарь
И Рима истыми прославимся сынами,
Ярем его сломив отважными руками.
Искать ли случая? но завтра он готов:
Он в Капитолии чтит жертвами богов,
И сам падет, от нас на жертву принесенный...
Перевод Катенина был напечатан в «Сыне отечества» в марте 1818 года (№ XII), т. е. вскоре после того, как в Союзе спасения (в Москве, в конце 1817 года) обсуждался проект цареубийства (можно считать установленным, что Катенин принимал участие в этом обсуждении). Перевод тираноборческого монолога Цинны был вполне актуальным и совершенно конкретным произведением русской политической поэзии 10-х годов, - конкретным вплоть до деталей: как известно, декабрист И. Д. Якушкин вызвался убить Александра I во время богослужения в Успенском соборе.
Ко времени выступления Катенина с «Андромахой» стихотворная трагедия классического стиля уже сходила со сцены. С именем Катенина связана последняя и безнадежная попытка ее воскрешения. Вместе с тем «Андромаха» представляла собой достаточно типическое явление декабристского литературного движения, поскольку именно в кругу писателей-декабристов создание героической трагедии «гражданского состава» (как правило, на историческом материале) выдвигалось в качестве первоочередной и ответственнейшей задачи («Аргивяне» Кюхельбекера, «Венцеслав» Ротру в переводе Жандра, трагедийные опыты Грибоедова).
В этом плане важное значение имели полемические выступления Катенина и Жандра в 1820 году по поводу драматургии Озерова. Они упрекали Озерова в искажении «духа» изображаемой эпохи, в несоблюдении «местного» и «временного» колорита, - в том, что он применял «блестящие украшения, наброшенные вкусом новых народов как богатое платье на величественную наготу древних».
«Андромаха» и должна была служить практическим осуществлением выдвинутой Катениным проблемы создания исторической трагедии, выполненной в духе «истинного» классицизма - не по «ложным» правилам Вольтера, а по образцу античных трагиков - Софокла и Еврипида. Этому не противоречило сочувственное отношение Катенина к Расину и Корнелю, которые - в его понимании - являлись прямыми наследниками великих античных трагиков, «чистыми от всех придворных и французских зараз». В то же время, следуя принципу верности изображения исторической эпохи, Катенин в нужных случаях «исправлял» и дополнял Корнеля и Расина в данном направлении, последовательно вытравляя в своих переводах черты подлинника, противоречившие локально-историческому колориту античной, библейской или средневековой эпохи.
Самая идея верного изображения исторической эпохи имела прогрессивное значение. Тем самым и драматургия Катенина в известной мере отвечала тому решению проблемы «подлинного историзма», которое, как
увидим ниже, он выдвигал с большой настойчивостью и последовательностью. В сущности говоря, в насыщении старого трагедийного жанра, идеями романтического историзма и заключалась суть драматургической работы Катенина.
Этим в первую очередь и объясняется высокая оценка, данная «Андромахе» Пушкиным. В трагедии Катенина Пушкин увидел попытку воссоздать подлинную классическую Грецию и ее «дух истинно трагический». Тема материнской любви Андромахи к Астианаксу позволила Катенину поставить в своей трагедии проблему создания высокого героического характера - в значительной мере уже не статического, как у французских, классиков, а показанного в движении, в борьбе противоречий. Решить эту проблему Катенину, однако, не удалось.
Центральное место в творчестве Катенина занимают, однако, не его драматические произведения, а «простонародные» баллады. Баллады эти примечательны прежде всего тем, что в них Катенин отошел от нормативной эстетики и стиховых форм классицизма, быть может, дальше, нежели любой из современных ему поэтов.
В 1815 году, по возвращении из заграничного похода, Катенин сблизился с литературно-театральным кружком Шаховского и с Грибоедовым. В 1817 году Катенин и Грибоедов сообща написали комедию в прозе - «Студент». Установка на сатирическое изображение быта и нравов, нарочитая, подчеркнутая «простонародность» языка, пренебрежение строгими правилами господствовавшей драматургической теории - таковы качества, отличающие эту комедию. Кроме того, комедия преследовала и более специальные литературно-полемические цели. Она была направлена против Карамзина и поэтов сентиментально-элегического стиля, в первую очередь против Жуковского и Батюшкова.
Как раз к периоду 1815-1817 годов относится оформление литературной позиции Катенина. Он принял активное участие в борьбе за создание национальной, самобытной литературы. Ближайшими своими соратниками и единомышленниками в этом отношении Катенин считал Грибоедова, Жандра, критиков Д. П. Зыкова и Н. И. Бахтина; впоследствии к ним примкнул Кюхельбекер. Все названные лица, исключая Бахтина, были в той или иной мере близки к декабристскому движению.
В своей статье о Катенине Пушкин отметил, что, «быв один из первых апостолов романтизма и первый введши в круг возвышенной поэзии язык и предметы простонародные, он <Катенин> первый отрекся от романтизма и обратился к классическим идолам, когда читающей публике начала нравиться новизна литературного преобразования» (XI, 220). Здесь в общих чертах верно указана противоречивость творческого пути Катенина и тонко отмечено, что он был одним из первых романтиков в русской поэзии, разрабатывавшим «язык и предметы простонародные».
Не один Пушкин, в разрез с установившимся мнением, склонен был называть Катенина романтиком. Можно привести ценное замечание Кюхельбекера о «славянах, имеющих своих классиков и романтиков»: «Шишков, Шихматов могут быть причислены к первым, Катенин, Г<рибоедов>, Шаховской и Кюхельбекер - ко вторым». В этом замечании
Ключ к пониманию литературной позиции раннего Катенина, выступившего «под славянским знаменем» против писателей карамзинистского направления, но по-своему решавшего эстетические проблемы.
Кюхельбекер прямо указывал, что катенинские баллады - «Мстислав», «Убийца», «Наташа» и «Леший» - «еще только попытки, однако же (да не рассердятся наши весьма хладнокровные, весьма осторожные, весьма не романтические самозванцы-романтики!) по сю пору одни, может быть, во всей нашей словесности принадлежат поэзии романтической».
На том основании, что Катенин боролся с «Арзамасом», его неоднократно сближали с реакционером Шишковым и его группой. Однако такое сближение неправомерно. Обосновывая свои литературно-теоретические взгляды, Катенин, правда, опирался на некоторые положения, выдвинутые Шишковым в борьбе со слезливо-сентиментальной литературой карамзинистов, но придавал им принципиально иное идейное содержание. Да и самая борьба с «карамзинизмом» велась Катениным и его друзьями уже в новом направлении: вокруг центральных литературных проблем эпохи - романтизма и народности. В понимании самой проблемы романтизма заключалось глубокое различие позиций Катенина и шишковистов, вообще никак не решавших проблему романтизма и всецело стоявших на почве омертвевших художественных теорий XVIII века.
Катенин решал проблему романтизма, органически связывая ее с общими вопросами о народности искусства и утверждении национального, самобытного поэтического стиля, во всех случаях отдавая предпочтение «поэзии своей, отечественной, народной». Н. И. Бахтин, сторонник Катенина, обычно излагавший его мнения, писал, что «истинный романтизм» состоит в выборе национальных сюжетов и в пользовании красками, понятными читателям без необходимости предварительного изучения климата, нравов и верований иностранных народов.
Прогрессивная по своему идейному содержанию проблема народности лежала в основе художественного мировоззрения Катенина. Решением данной проблемы были обусловлены основные черты литературной деятельности Катенина и предопределена его борьба за освобождение литературы от западных влияний, за ее национальное самоопределение, независимость и высокий идейный уровень.
Выдвигая свое понимание «истинного романтизма» как самобытного поэтического стиля, Катенин выступал против Жуковского и поэтов его окружения, насаждавших на русской почве сентиментально-элегический романтизм, развивавшийся в традициях карамзинистской эстетики. Катенин боролся против эстетизма и сглаженности языка и стиля карамзинистов, за пропагандистские задачи литературы, за верность изображения действительности, за «простонародность» и просторечие, за разработку «высоких» и «важных» тем широкого культурно-исторического и морального плана.
«Простонародные» баллады Катенина сыграли свою роль в борьбе с салонным романтизмом. Однако при этом Катенин в большинстве случаев оставался на общей с Жуковским почве - на почве балладной романтической фантастики, и это обстоятельство в известной мере сузило идейное значение катенинских баллад.
В 1816 году разгорелась шумная полемика вокруг стихотворения Катенина «Ольга», представляющего собой вольный перевод бюргеровой баллады «Ленора» и направленного, во многом, против Жуковского,
выступившего за восемь лет перед тем со своим переводом «Леноры» (баллада «Людмила»). В соответствии с эстетическими установками карамзинизма Жуковский последовательно вытравлял присущие бюргеровой балладе «народные черты»; Катенин же, наоборот, стремился возможно отчетливее передать их, соответственно оформив весь интонационно-словесный строй баллады. Так, например, если у Жуковского сказано: «Шорох тихих теней», то у Катенина: «Адской сволочи скаканье» и т. п. Итоги полемики, разгоревшейся вокруг «Ольги» и «Людмилы», много лет спустя подвел Пушкин, назвавший катенинскую «Ольгу» «замечательным произведением», а «Людмилу» «неверным и прелестным подражанием», в котором Жуковский «ослабил дух и формы своего образца»: «Катенин это чувствовал и вздумал показать нам Ленору в энергической красоте ее первобытного создания; он написал Ольгу . Но сия простота и даже грубость выражений, сия сволочь , заменившая воздушную цепь теней , сия виселица, вместо сельских картин, озаренных летнею луною, неприятно поразили непривычных читателей, и Гнедич взялся высказать их мнения в статье, коей несправедливость обличена была Грибоедовым. После Ольги явился Убийца , лучшая, может быть, из баллад Катенина. Впечатление, им произведенное, было и того хуже: убийца, в припадке сумасшествия, бранил месяц, свидетеля его злодеяния, плешивым! Читатели, воспитанные на Флориане и Парни, расхохотались и почли балладу ниже всякой критики» (XI, 220, 221). На примере «Убийцы» (1815) можно особенно отчетливо уяснить принципы работы Катенина над созданием русской самобытной баллады, построенной на национальном, народном материале. По конкретности образов, по прямой установке на изображение крестьянского быта, по «простонародности» языка и «прозаичности» интонаций «Убийца» остается единственным в своем роде явлением в русской поэзии 10-х годов.
Катенин печатно заявлял, что его лучшие стихи «заслуживают некоторое внимание, именно как вещи совершенно оригинальные и ни откуда не заимствованные». Одним из источников оригинальности служили для Катенина фольклор и произведения древней русской письменности: в «Лешем» (1816) было обработано старинное народное предание, в «Мстиславе Мстиславиче» (1819) встречаются прямые заимствования из «Слова о полку Игореве».
В свете борьбы с карамзинистами за народность и «просторечие» осмыслял Катенин и проблему поэтического языка. Разделяя ошибочные представления Шишкова о тождестве русского и церковно-славянского языков, он питал очевидное пристрастие к славянизмам и библеизмам, - и это обстоятельство больше всего давало оснований современникам причислять его к шишковистам. Между тем Катенин пользовался славянизмами и библеизмами главным образом в целях патетического «возвышения тона» и строго ограничивал сферу их применения «высокими» драматическими и лиро-эпическими жанрами. «Не только каждый род сочинений, даже в особенности каждое сочинение, требует особого слога, приличного содержанию... , - писал он. - В комедии, в сказке нет места славянским словам, средний слог возвысится ими, наконец, высокий будет ими изобиловать. Если сочинитель употребит их... без разбора, виноват его вкус, а не правила... ».
Последовательность Катенина в применении этих «правил» становится очевидной из простого сопоставления его «простонародных» баллад («Наташа», «Убийца», «Леший», «Ольга») со стихотворениями, посвященными разработке исторических и библейских тем («Софокл», «Мстислав Мстиславич», «Мир поэта»). В балладах, «просторечие» которых в известной мере отражало живую стихию разговорного народного языка, Катенину удавалось создавать строфы, по определению Грибоедова, «дышащие пиитической простотой»:
Так весь день она рыдала,
Божий промысел кляла,
Руки белые ломала,
Черны волосы рвала;
И стемнело небо ясно,
Закатилось солнце красно,
Все к покою улеглись,
Звезды яркие зажглись.
(«Ольга»).
Иное дело - торжественно-патетический, уснащенный славянизмами слог «Софокла», представляющего собой характерный образец романтического изображения высокого героя в духе декабристских моральных концепций:
Но кто прозреть свою судьбину
Возмог, рожденный от жены?
Вотще был труд Лаия сыну
Бежать от роковой вины...
.............
Когда же мстить врагам обиду
Душой великие могли?
Заслуживают внимания опыты Катенина в области русского стихосложения, выражавшиеся в разработке мало распространенных размеров античной и русской народной поэзии. В стихах Катенина мы находим редкое по тому времени разнообразие метров: сложные дактилические и амфибрахические размеры, хореи и анапесты, белый пятистопный ямб, гекзаметр и т. д. Сюда же относится разработка Катениным строфических форм: сонета, рондо, октавы (переводы из Ариосто и Тассо), терцин («Ад» Данте). Еще Кюхельбекер рассматривал «Мстислава Мстиславича» как попытку сблизить узаконенные поэтической практикой стихотворные формы и размеры «с богатою поэзиею русских народных песен, сказок и преданий». В этом стихотворении размер меняется двенадцать раз и, по справедливому замечанию Кюхельбекера, с «удивительным искусством приноровлен к мыслям». Действительно, Катенин менял размер соответственно внутреннему движению самой темы, стремился достичь соответствия метра смысловому содержанию каждого эпизода, и это было основным принципом его работы над стихом.
Сам Катенин настойчиво твердил о новаторском значении своих опытов в области русского стихосложения и признавал их романтический характер. По поводу «Пира Иоанна Безземельного», написанного пятистопным ямбом, частью без рифм, он отстаивал свой приоритет новатора, впервые введшего этот «романтический размер» в русскую драматическую литературу.
Нетерпимость Катенина в отстаивании своих, порой уже значительно устаревших литературных взглядов и мнений, его «крутой нрав» и «строгая», а зачастую и несправедливая критика - привели к тому, что он очутился в полной изоляции и был окружен атмосферой открытого недоброжелательства со стороны представителей наиболее влиятельных литературных группировок. Внешние обстоятельства - правительственные репрессии и ссылка - прекратили общение Катенина почти со всеми его литературными друзьями и способствовали тому, что к 20-м годам он оторвался от литературной современности и как бы застыл на своих исходных позициях.
По характеру своей творческой деятельности Катенин не был в состоянии подняться до решения центральных в поэзии 20-х годов проблем героя и характера, выдвинутых в ходе литературного развития. Проблема психологического раскрытия индивидуального характера, правда, ставилась им в некоторых стихотворениях (например в «Софокле»), но решение ее было ограничено сильнейшим, непреодоленным влиянием эстетики классицизма с ее нормативными критериями героя и героического.
Вытесненный из литературы, Катенин демонстративно становится в позу «классика», непримиримого врага новой романтической школы. Суждения его о крупнейших литературных явлениях 20-30-х годов были резки и огульно отрицательны. С годами критика Катенина теряла свою былую принципиальность. В 1828 году он сам задумал написать «стихотворение ultra-romantique» (под заглавием «Колдун»), но отказался от своего намерения только потому, что «романтики наши, и с Байроном, и с Мицкевичем, мне до того опротивели, что мысль - сделаться самому, хоть несколько, по необходимости, на них похожим, для меня нестерпима». Забота о «непохожести» стала главной заботой Катенина. В новых своих стихах он намеренно отходил от «нагой простоты», отличавшей его ранние «простонародные» баллады. Таковы «Ахилл и Омир» (1826) «Старая быль» (1828), «Элегия» (1829), «Идиллия» (1831), «Сафо» (1835-1838) и др.
Центральная тема зрелого Катенина - тема судьбы отверженного поэта. В ряде стихотворений он разработал эту тему, наполнив ее политическим содержанием. В «Старой были», в сопровождавшем ее послании «А. С. Пушкину» (вызвавшем пушкинский «Ответ Катенину») и в ряде других стихотворений конца 20-х - начала 30-х годов Катенин определял свою позицию декабристского поэта, пережившего разгром революционного движения, но сохранившего верность его заветам:
Нет, сгубить доныне годы
Не смогли врожденных сил;
Добродетели, свободы,
Славы ты не разлюбил:
Будь же вновь, чем был ты прежде,
Падшим духом воспряни;
Доброй в юноше надежде,
Зрелый муж, не измени.
(«Гений и поэт»).
Не вызывает сомнений автобиографичность замечательной «Элегии», в которой нашли прямое отражение многие обстоятельства жизни и деятельности Катенина - его боевые подвиги, ссылка, литературные неудачи.
К 1830 году относится не пропущенное цензурой в печать стихотворение Катенина «Гений и Поэт», являющееся своего рода его поэтической исповедью. По поводу этого стихотворения Катенин писал Н. И. Бахтину: «Я становлюсь смел в своей глуши, и коли прочтете, увидите почему». Стихоторение, написанное под впечатлением событий июльской революции во Франции, проникнуто революционным пафосом:
Зри, как целые народы,
Пробужденные от сна,
Вдруг отчизны и свободы
Водружают знамена...
В конце 1832 года Катенин издал (в первый и последний раз) свои «Сочинения и переводы в стихах». Книга, снабженная предисловием и примечаниями издателя (Н. И. Бахтина), производила впечатление посмертного издания и соответственно была принята критикой. В журнальных отзывах о Катенине говорилось как о давно забытом писателе. Один только Пушкин сочувственно встретил издание, посвятив ему специальную статью. В 1834 году отдельной книжкой вышла большая сказка в стихах Катенина «Княжна Милуша». Сюжет сказки был взят из излюбленной Катениным истории Киевской Руси. В многочисленных лирических отступлениях Катенин снова обращался к теме своей «враждебной судьбы»:
Что ж делать? Петь, пока еще поется,
Не умолкать, пока не онемел.
Пускай хвала счастливейшим дается;
Кто от души простой и чистой пел,
Тот не искал сих плесков всенародных;
В немногих он, ему по духу сродных,
В самом себе, получит мзду свою,
Власть - слушать, власть - не слушать; я пою.
К 1836 году относится последнее выступление Катенина в печати - с несколькими стихотворениями, среди которых был «Инвалид Горев» (задуманный еще в конце 20-х годов). Это произведение Катенин считал «самым зрелым, дельным, с природы схваченным из всех <своих> стихотворений». Эта «быль» отличается простотой и выразительностью языка и стиля, конкретностью изображенного в ней крестьянского быта, сюжетностью, разговорной живостью интонаций. Все эти особенности, на первый взгляд неожиданные у Катенина 30-х годов, были, конечно, преемственно связаны с его ранними «простонародными» балладами.
«Инвалид Горев» с еще большей ясностью выявляет историко-литературное значение творческих исканий Катенина в его ранних балладах, свидетельствуя о том, что проблема конкретного национального содержания поэзии осознавалась им во всем ее значении и в конце 30-х годов. Однако ограниченность мировоззрения препятствовала переходу Катенина на позиции демократической народности, которая требовала большего, чем «простонародность» языка и образов, а именно - обличительного и революционного пафоса в отражении современной действительности.
Сноски
Приведенный отрывок гимна, исполнявшегося на голос французской революционной песни 1791 года «Veillons au salut de l’Empire» («Будем блюсти безопасности государства») (автор Ad. S. Roy), известен в передаче Ф. Ф. Вигеля (см. его «Записки», т. II, М., 1928, стр. 159). Эту же песню распевали впоследствии ссыльные декабристы в Чите (В. И. Семевский
История русской литературы XIX века. Часть 1. 1800-1830-е годы Лебедев Юрий Владимирович
Катенин Павел Александрович (1792-1853)
Одним из первых поэтов раннего декабризма, вступивших в полемику с Жуковским, был Павел Александрович Катенин. Он родился в бедной дворянской семье в Кологривском уезде Костромской губернии, получил хорошее домашнее образование, знал 7 европейских языков. С 1806 года Катенин служил в Министерстве народного просвещения в Петербурге. Вместе с К. Н. Батюшковым и Н. И. Гнедичем он посещал литературный салон А. Н. Оленина. Первые литературные опыты, переводы и подражания Оссиану, Биону, Вергилию, С. Геснеру, появились в 1810 году в журнале «Цветник».
В 1810 году Катенин перешел на военную службу в лейб-гвардии Преображенский полк, где сдружился с офицерами-литераторами С. Н. Мариным (поэтом-сатириком и автором лирических песен в народном духе), П. Ф. Шапошниковым (одним из переводчиков трагедии Расина «Гофолия», поставленной на петербургской сцене в 1810 году, погибшим впоследствии на Бородинском сражении). Вскоре Катенин близко сошелся с драматургом А. А. Шаховским и другими театральными деятелями, стал членом «Беседы…», участвовал в любительских спектаклях. По литературным симпатиям он примыкал к левому крылу «архаистов». Катенин переводил на русский язык и добивался постановки на отечественной сцене трагедий французских классицистов П. Корнеля и его брата Т. Корнеля. 3 февраля 1811 года, в бенефис Е. С. Семеновой в Петербурге была поставлена в его переводе трагедия Т. Корнеля «Ариадна». Впоследствии Пушкин в «Евгении Онегине» писал: «Там наш Катенин воскресил / Корнеля гений величавый».
В 1812-1814 годах Катенин участвовал в Отечественной войне и заграничном походе, сражался под Бородином, Лютценом, Баутценом, Кульмом, Лейпцигом. Награжден орденом св. Владимира 4-й степени с бантом и Кульмским крестом. В Париже он знакомится с французским театром и общается с выдающимся актером Тальма. По возвращении в Петербург он продолжает службу в качестве штабс-капитана, а с 1820-го – полковника Преображенского полка. С конца 1816 г. Катенин становится членом «Союза спасения», а в 1817 году – главой одного из отделений Военного общества, автором популярного в среде декабристов свободолюбивого гимна «Отечество наше страдает…» с припевом «Свобода! Свобода! /Ты царствуй над нами! / Ах! лучше смерть, чем жить рабами…». В 1818 году он публикует вольный перевод отрывка из трагедии П. Корнеля «Цинна» под названием «Рассказ Цинны», в который включает от себя речь об убийстве тирана-императора – одно из сильных произведений гражданской поэзии декабристов:
«Друзья! – сказал я им, – настал нам день блаженный,
Наш замысл довершить великий и священный;
К спасенью Рима Бог нас силою облек,
И счастью всех претит единый человек…
Искать ли случая? Но завтра он готов:
Он в Капитолии чтит жертвами богов,
И сам падет, от нас на жертву принесенный
Пред Вечным Судией спасению вселенной.
Кто охранит его? Там наши все друзья;
Сосуд и фимиам ему вручаю я.
Да будет знаком вам, когда я сей рукою
Не фимиам – кинжал глазам его открою…
Эстетические и политические взгляды Катенина близки к левому крылу русского романтизма – примат гражданского содержания над интимно-психологическим, интерес к проблемам историзма и народности. Катенин – решительный противник романтического субъективизма, манерности, слащавости и вялости поэтического языка писателей-карамзинистов. В 1815 году он начинает полемику с В. А. Жуковским, публикуя баллады «Наташа», «Убийца», «Леший». В 1816 году, вступая в прямое соперничество с «Людмилой» Жуковского, Катенин пишет балладу «Ольга» – вольный перевод «Леноры» Г. А. Бюргера. Выступая против перифрастического стиля и утонченного психологизма Жуковского, Катенин стремится к точности в передаче «простонародного» быта в этнографических описаниях и в языке, к психологически достоверной речевой характеристике героев. В полемике с мистицизмом баллады Жуковского Катенин намеренно, в простонародном духе огрубляет изображение нечистой силы, встреченной Ольгой на пути с мертвым женихом:
Казни столп; над ним за тучей
Брезжит трепетно луна;
Чьей-то сволочи летучей
Пляска вкруг его видна.
«Кто там! сволочь! вся за мною!
Вслед бегите все толпою,
Чтоб под пляску вашу мне
Веселей прилечь к жене».
В балладе «Убийца» и сам сюжет, и поэтический слог у Катенина в ряде моментов предвосхищает поэзию Н. А. Некрасова:
В селе Зажитном двор широкий,
Тесовая изба,
Светлица и терём высокий,
Беленая труба.
Катенинская «Ольга» положила начало литературной полемике: с резкой критикой на нее выступил Н. И. Гнедич, осудивший «простонародные баллады Катенина за «грубость» языка и «жесткий слог» («Сын Отечества». – 1816. – № 27). За Катенина вступился Грибоедов, отметивший речевое новаторство поэта в передаче русского национального колорита («Сын Отечества». – 1816. – № 30). А потом и Кюхельбекер в статье «Взгляд на текущую словесность» (1820) из всей новейшей поэзии выделил баллады Катенина за «попытку сблизить наше нерусское стихотворство с богатою поэзиею народных песен, сказок, преданий – с поэзиею русских нравов и обычаев». В противоположность «вялому и бессильному» языку элегической поэзии он требовал использования всех языковых средств, пригодных для создания впечатления силы, напряженности, «разительности» стиха, в том числе и славянизмов. Слог поэта, считал он, хорош тогда, когда «ознаменован истинным вдохновением, и по сему самому мощен, живописен, разителен». Таким образом, Катенин имел все основания считать себя в своих балладах победителем Жуковского.
В произведениях высокого, героического звучания Катенин стремится преодолеть идущую от классицизма и просветительства традицию абстрактной, «чистой» гражданственности, существующей как бы вне времени и пространства. Он конкретизирует гражданскую тему на материале историческом в поэме «Мстислав Мстиславич». В ней идет речь о неудавшейся для русских полков битве с татарами. Действие поэмы переносится в XIII век. Катенин пытается воссоздать в ней тип культуры того времени, опираясь на «Слово о полку Игореве» и на фольклор. В поэму вводится национальный колорит: песенные и былинные мотивы, белые лебеди, белокрылые ладьи на синем море, ракитов куст на холме:
В той равнине холм высокий,
На холме ракитов куст.
Отдыхает одинокий
Витязь там; стрелами пуст,
Тул отброшен бесполезный;
Конь лежит, в груди стрела;
Решето стал щит железный,
Меч – зубчатая пила.
Но порой в словах древнего героя Мстислава Мстиславича звучат речи, близкие и по форме, и по содержанию вольнолюбивой гражданской лирике декабризма:
Но чем бы ни решались битвы,
Моя надежда все крепка:
Услышит наши Бог молитвы,
И нас спасет Его рука.
Он русским даст терпенья силу,
Они дождутся красных дней…
По-прежнему Катенин активно переводит французских драматургов-классицистов (трагедии Ж. Расина «Эсфирь» и П. Корнеля «Сид») и ставит их на петербургской сцене. Но в своем осмыслении художественного наследия французских классиков он выступает как литератор, отстаивающий принципы романтического историзма и вносящий в свои вольные переводы соответствующие детали «местного колорита». «Его античность уже не соответствует идеалу классицизма. Это народно-героическая, демократическая античность, такая же, как и Средневековье, пора грубых и суровых нравов» (Я. Л. Левкович). «Чем ближе поэт новый наш, обрабатывая предмет древний или чуждый, подойдет к свойству, быту и краске изображаемого им места, времени, народа и лица, тем превосходнее будет его произведение», – утверждает Катенин в своем теоретическом труде «Размышления и разборы».
Совместно с Грибоедовым он пишет в это время комедию «Студент», продолжая начатую балладами творческую полемику с поэтами-карамзинистами, а также обогащает репертуар петербургского театра переводами-переделками французских комедий нравов: «Нечаянный заклад, или Без ключа дверь не отопрешь» (переделка комедии М.-Ж. Седена), «Сплетни» (Ж.-Б.-Л. Грессе). Катенин близок к А. А. Шаховскому в комедийном жанре, но не разделяет его театральной эстетики, склоняясь к глубокой психологической разработке сценических характеров. С 1818 года он занимается с актерами В. А. Каратыгиным и А. М. Колосовой, создавая свою актерскую школу, отмеченную глубоким психологизмом.
В правительственных кругах Катенин имеет репутацию «большого вольнодумца», на службе ведет себя с вызывающей независимостью. За это уволен в отставку в сентябре 1820 года, в ноябре 1822 года за «шиканье» в театре по личному распоряжению императора выслан из Петербурга в родовую усадьбу Шаёво (1822-1825).
Здесь он томится в одиночестве, занимается переводом «Романсов о Сиде. Из Гердера», ведет переписку с другом Н. И. Бахтиным и актрисой Колосовой. Летом 1825 года Катенин возвращается в Петербург, выводит на сцену свои переделки с французских комедий «Говорить правду, потерять дружбу» (П. Мариво), «Обман в пользу любви» (П. Мариво), «Недоверчивый, или Елена и Клерваль» (Ш. Колле). 3 февраля 1827 года ставит собственную трагедию «Андромаха» (отдельное изд. – СПб., 1827) – «лучшее произведение нашей Мельпомены по силе чувств, по духу истинно трагическому» (А. С. Пушкин). Но на театральной сцене она успеха не имеет.
В 1827-1832 годах Катенин вновь живет в деревне, работает над исторической комедией «Вражда и любовь», пишет оригинальную балладу «Старая быль», скрыто полемическую по отношению к общественной позиции Пушкина конца 1820-х («Стансы»), продолжает цикл литературно-критических статей «Размышления и разборы», публикуя их в «Литературной газете» Дельвига. Пушкин высоко оценивает дарование Катенина-критика. В «Размышлениях и разборах» дается энциклопедический очерк истории европейских литератур от античности до XVIII века. Катенин выступает здесь уже как решительный противник романтизма вообще и разделения поэзии на классическую и романтическую в частности. В ряде его суждений предчувствуется мысль о новом художественном методе, снимающем крайности классицизма и романтизма. Катенин – сторонник рационального отношения писателя к своему произведению. Поэзия для него не свободное вдохновение, а ремесленный труд, основанный на знании творцом незыблемых законов художественности, «вечных правил»: «Правило есть краткое изложение истины, рассудком замеченной и опытом подтвержденной».
В 1833 году Катенин возвращается в Петербург, вместе с Пушкиным и Загоскиным избирается членом Российской академии по Отделению русского языка и словесности. Работает над переводом «Ада» Данте, исторических хроник Шекспира, «Одиссеи» Гомера. Пишет оригинальную богатырскую поэму-сказку «Княжна Милуша» (СПб., 1834), а также лучшее свое произведение из народной жизни – «русскую быль» «Инвалид Горев» («Библиотека для чтения». – 1836. – Т. 17), предвосхищающую народные поэмы Н. А. Некрасова.
В сентябре 1833 года по материальным причинам он вновь поступает на службу в Эриванский карабинерный полк Отдельного кавказского корпуса, участвует в военных экспедициях, в 1836 году назначается комендантом крепости Кизляр, но в 1838-м вступает в конфликт с начальством, выходит в отставку в чине генерал-майора и окончательно поселяется в Шаёве.
Здесь он ведет жизнь одинокого отшельника-чудака. Младшим современникам его творчество и взгляды представляются анахронизмом (см. Катенин-Коптин в романе Писемского «Люди сороковых годов»). Даже Пушкин, высоко ценивший Катенина, писал о нем П. А. Вяземскому в 1820 году: «Он опоздал родиться – и своим характером, и образом мыслей весь принадлежит 18 столетию».
9 мая 1853 года экипаж, в котором ехал Катенин, разбили лошади, и спустя две недели он умер, отказавшись от исповеди и причастия. Похоронили его в селе Бореево Чухломского уезда, а в 1955 году прах поэта перенесли в Чухлому. На могильной плите, по завещанию Катенина, сделана сочиненная им надпись греческим гекзаметром: «Павел, сын Александров, из роду Катениных. Честно / Отжил свой век, служил Отечеству верой и правдой, / В Кульме бился на смерть, но судьба его пощадила; / Зла не творил никому и мене добра, чем хотелось».
Из книги Лекции по зарубежной литературе [Джейн Остен, Чарльз Диккенс, Гюстав Флобер, Роберт Льюис Стивенсон, Марсель Пруст, Франц Кафка, Джеймс Джойс, Мигель автора Набоков Владимир Из книги История русской литературы XIX века. Часть 1. 1795-1830 годы автора Скибин Сергей Михайлович Из книги Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века) автора Лотман Юрий Михайлович Из книги 99 имен Серебряного века автора Безелянский Юрий НиколаевичФЛОРЕНСКИЙ Павел Александрович, отец Павел 9(21).I.1882, Евлах, Азербайджан, бывшая Елизаветопольская губерния - 8.XII.1937, в заключении В одной из ранних своих работ «Гамлет» Павел Флоренский отмечал, что «Гамлет безволен в отношении для другого и не безволен в себе и для себя».
Из книги История русской литературы XIX века. Часть 2. 1840-1860 годы автора Прокофьева Наталья НиколаевнаП. А. Вяземский (1792–1878) Из старших друзей Пушкина наиболее талантливым был князь Петр Андреевич Вяземский. Как и другие «поэты пушкинского круга», он обладал собственным поэтическим голосом, но подобно им, также испытал влияние Пушкина. Пушкин писал о Вяземском: Судьба
Из книги История русской литературы XVIII века автора Лебедева О. Б.Ф. А. Туманский (1799–1853) Троюродный брат В. И. Туманского Ф. А. Туманский также писал «унылые» элегии, отличавшиеся изяществом стилистической отделки и строгостью соблюдения жанрового канона, но оригинальностью слога и мысли не блистал. Его поэтическое наследие
Из книги История русской литературы XIX века. Часть 1. 1800-1830-е годы автора Лебедев Юрий ВладимировичПоэтика драматургии Д. И. Фонвизина (1745-1792) Если Сумароков писал свои трагедии главным образом для того, чтобы внушить монархам должные представления об их монаршем нравственном облике и общественной позиции, а комедиями пытался расправиться со своими литературными
Из книги Авантюристы Просвещения: «Те, кто поправляет фортуну» автора Строев Александр ФёдоровичВяземский Петр Андреевич (1792-1878) Петр Андреевич Вяземский принадлежал к числу старейшин в кругу поэтов пушкинской плеяды. Он родился в Москве в семействе потомственных удельных князей, в среде старинной феодальной знати. Хотя к началу XIX века она изрядно оскудела, но все
Из книги Неизданный Федор Сологуб автора Сологуб Федор Из книги Статьи о русской литературе [антология] автора Добролюбов Николай АлександровичМашинописная опись книг Ф. Сологуба (А - П. А. Катенин)[*] Сборники стихотворений, оригинальных и переводных, на русском языке1. А. С. Стихотворения и заметки. - СПб., 1900.2. Аблесимов А. О. Сказки. - <СПб.>, 1769.3. - Мельник, колдун, обманщик и сват. - М., 1782.4. - Сочинения. -
Из книги Гоголь автора Соколов Борис ВадимовичП. А. Вяземский (1792-1878) Родился в Москве в родовитой дворянской семье, ведущей свое начало от Рюрика и Мономаха. Родственник историка и писателя Н. М. Карамзина, который заботился о юноше Вяземском после смерти его отца. Учился в петербургском иезуитском пансионе, брал
Из книги автораВ. С. Соловьев (1853-1900) Родился в Москве в семье знаменитого историка С. М. Соловьева. Великий русский религиозный философ, автор фундаментальных работ «Оправдание добра», «Русская идея», «Три разговора» и других. Первый теоретик и практик (как поэт) русского символизма,
Когда Жуковский приступал к работе над «Людмилой» - самой первой своей балладой, в русской поэзии уже было написано несколько произведений этого жанра. Однако все они скорее относились к области поэтического эксперимента; их авторы словно говорили себе: в других жанрах я сочинять умею, дай-ка попробую еще и в этом. Жуковский подошел к работе в новом жанре совсем иначе. Он много читал, думал, готовился - и потому результат оказался столь значительным.
За основу он взял одну из самых знаменитых эталонных европейских баллад, «Ленору», немецкого поэта эпохи «бури и натиска» Г. А. Бюргера. Участники этого литературного движения в Германии 1770-1780-х годов (среди них - выдающийся собиратель немецкой народной поэзии И. Г. Гердер, поэты И. В. Гёте и Ф. Шиллер) боролись с классицизмом, стремились изображать сильные человеческие страсти, изучали немецкий фольклор. Ho их еще нельзя было назвать полноценными романтиками: они не задавали человечеству заведомо неразрешимых вопросов, не упивались собственным разочарованием в жизни. И Жуковский, находившийся у истоков русского романтизма, не случайно опирался на предромантиков - Грея, Бюргера, Шиллера.
Немецкая народная поэзия знала множество так называемых страшных легенд о женитьбе мертвеца на живой девушке. Нарождающийся романтизм с его презрением ко всему слишком нормальному, чересчур разумному и приглаженному охотно воспользовался этими колоритными (и весьма жутковатыми!) сюжетами. Помимо всего прочего, это давало немецким поэтам-предромантикам и ранним романтикам возможность заново пережить всю силу национальной культурной традиции, оценить ее «дикий», но предельно выразительный колорит.
Перед Жуковским стояла совсем иная задача. Он вовсе не собирался вышивать чисто русские узоры по немецкой канве. Тем более что русская народная поэзия страшных баллад попросту не знала. (Подобными сюжетами ведала русская волшебная сказка, другие фольклорные жанры.) Он намеревался лишь русифицировать чужеземную историю. То есть придать ей чисто внешние черты «русскости». Поэт заменил имя героини (вместо Леноры - славянское имя Людмила), перенес место действия в славянские земли, предпочел эпоху средневековых ливонских войн эпохе австро-прусской войны 1741-1748 годов, воссозданной у Бюргера.
А сами события его баллады разворачивались словно бы вне времени и пространства, на фоне вечности. Все исторические детали напоминали скорее театральные декорации, которые можно в любую минуту поменять. Недаром события других, более поздних баллад Жуковского будут происходить где угодно и когда угодно: в античной Греции и в средневековой Европе. Это никакого значения не имеет; на первом плане неизменно оказываются злоключения героев и непреходящие темы: судьба, любовь, страсть, смерть, страх, надежда, ропот, гибель, спасение.
Юная Людмила тоскует по жениху, ушедшему на войну; не найдя его в числе вернувшихся с поля брани, бросает вызов Провидению, ропщет на Бога:
...«Милый друг, всему конец;
Что прошло - невозвратимо;
Небо к нам неумолимо;
Царь небесный нас забыл...
Мне ль он счастья не сулил?
Где ж обетов исполненье?
Где святое Провиденье?
Нет, немилостив Творец;
Все прости; всему конец».
Этот бунт против судьбы, явное или скрытое богоборчество станет постоянным, сквозным мотивом многих баллад Жуковского. Человек отвергает свою судьбу, а судьба все равно настигает его, только в еще более страшном образе. Олицетворением судьбы предстает в «Людмиле» ночной всадник, что под видом жениха является героине и увозит ее на кладбище. Рифма «Людмила» - «могила» полностью оправдывает себя: героиня, возроптавшая на Бога, гибнет. Опровергнуты ее слова, произнесенные в начале баллады в ответ на утешение матери: «Что, родная, муки ада? / ... / С милым вместе - всюду рай». He всюду... Ho необычайно характерна сама готовность героев баллады оперировать лишь предельно высокими понятиями, соотнося свои беды с адом, а свои радости - с раем.
И тем не менее мы читаем и перечитываем все эти ужасы и не испытываем безысходного страха. У нас захватывает дух, но одновременно мы ощущаем какой-то эмоциональный подъем, как будто не проваливаемся вместе с героями в бездну, а просто несемся на санях с крутой снежной горки.
Какими же художественными средствами добивается поэт такого эффекта? Давайте внимательно перечитаем некоторые строфы баллады. А затем для контраста рассмотрим несколько эпизодов из баллады Павла Катенина «Ольга», которая была написана в 1816 году в пику Жуковскому. Ho сначала - еще одна цитата из «Людмилы» .
«Где ты, милый? Что с тобою?
С чужеземною красою,
Знать, в далекой стороне
Изменил, неверный, мне;
Иль безвременно могила
Светлый взор твой угасила».
Так Людмила, приуныв,
К персям очи преклонив,
На распутии вздыхала.
«Возвратится ль он, - мечтала, -
Из далеких, чуждых стран
С грозной ратию славян»?
Какое ощущение остается у читателя от этой строфы? Ощущение яркого славянского колорита и в то же самое время - предельной неконкретности всех описаний. Краса - чужеземная. Ho что это за чужая земля? О том не сказано. Сторона - далекая. Ho какая именно? Неведомо. Взор - светлый. Ho значит ли это, что у возлюбленного светлые глаза? Непонятно. В предпоследней строке вновь повторено: «Из далеких, чуждых стран». И опять ни слова о том, из каких... Для Жуковского главное - чтобы слова производили общее впечатление древности, напоминали о седой старине (какой именно, неважно). Поэтому появляются в балладе абстрактные, вневременные поэтизмы: «К персям очи преклонив», мнимые историзмы: «С грозной ратию славян...»
Столь же расплывчаты описания второй строфы, если судить о них не с поэтической, а с сугубо «исторической» точки зрения:
Пыль туманит отдаленье;
Светит ратных ополченье;
Топот, ржание коней;
Трубный треск и стук мечей;
Прахом панцири покрыты;
Шлемы лаврами обвиты;
Близко, близко ратных строй;
Мчатся шумною толпой
Жены, чада, обрученны...
«Возвратились незабвенны!..»
И здесь цель поэта та же - создать самое общее впечатление «времен минувших».
И вот теперь самое время посмотреть, как эту же тему развивает поэт, бросивший Жуковскому «балладный» вызов. Прочтем первую строфу баллады Катенина:
Ольгу сон встревожил слезный,
Смутный ряд мечтаний злых:
«Изменил ли, друг любезный?
Или нет тебя в живых?»
Войск деля Петровых славу,
С ним ушел он под Полтаву;
И не пишет ни двух слов:
Все ли жив он и здоров.
Заменено не только имя героини, которое звучит резче, чем напевное, мягкое имя Людмила. Переменилось и место действия - события разворачиваются не в условном пространстве легендарного прошлого, а во вполне определенную историческую эпоху, во времена Полтавской битвы. Расплывчатые, туманные эпитеты Жуковского уступили место очень определенным, эмоциональным: сон - слезный, ряд злых мечтаний - смутный. Свободную от противоречий поэтическую речь автора «Людмилы» потеснила грубовато-выразительная стилистика с элементами разговорности («И не пишет ни двух слов: / Все ли жив он и здоров»). То же самое происходит со стихотворным ритмом.
Вы, конечно, помните, что из-за подвижности ударений в русском языке невозможно соблюсти идеальную метрическую схему без ущерба для смысла и для естественности высказывания. Поэтому у каждого стихотворения есть свой неповторимый ритмический рисунок. Посмотрим под этим углом на «Людмилу» и «Ольгу».
Жуковский и Катенин используют один и тот же стихотворный размер: четырехстопный хорей. Ho в «Людмиле» при этом слова не громоздятся друг на друга, звучание ритма словно бы слегка растягивается: «Пыль туманит отдаленье; / Светит ратных ополченье; / Топот, ржание коней...» (u"u|u"u|uu|u"u). Подряд идут три строки, состоящие из трех слов каждая. А если Жуковскому нужно «втиснуть» в стихотворную строчку большой словесный массив, он прибегает к разным ухищрениям, даже к помощи звукописи, чтобы сгладить впечатление некоторой тяжеловесности. Вот посмотрите, как он это делает.
...Где ты, милый? Что с тобою? (u"u|u"u|u"u|u"u)
Во-первых, и «где», и «что» - слова несколько несамостоятельные. Как маленькие дети тянутся к родителям, так и они тянутся к другим, более весомым, самостоятельным словам, почти сливаются с ними в общую звуковую группу. Их можно было бы (конечно, нарушая все нормы правописания!) записать так: «где-ты», «чтостобою». А слово «милый», в котором нет труднопроизносимых звуков, словно наполняет своей музыкальностью всю строку. И так происходит постоянно.
Катенин, напротив, делает все от него зависящее, чтобы разрушить усыпляющую гармонию стиха. Ведь он говорит о тревоге, об ужасе, о грядущей смерти - разве здесь уместна баюкающая ритмика Жуковского? Обратите внимание, как часто использует он короткие, подчеркнуто «рубленые» слова, скрежещущую и шипящую звукопись:
Рвет, припав к сырой земле,
Черны кудри на челе...
Одни сплошные «р», «т», «ч». Попробуйте произнести все эти звуки быстро, как того требует стихотворный ритм, - что у вас получится? Естественно, что при этом Катенин сознательно строит строки из коротких слов, чтобы стих звучал отрывисто, как хрип коня, несущего всадников к смерти.
Разумеется, Жуковский не мог и не хотел выдерживать всю балладу в одной-единственной тональности. Когда он описывает скачку, ритм становится завораживающе-мерным, и при этом неспокойным; мелодика меняется, словно предчувствие беды передается звукам поэтической речи:
Мчатся всадник и Людмила.
Робко дева обхватила
Друга нежною рукой,
Прислонясь к нему главой.
Скоком, летом по долинам,
По буграм и по равнинам;
Пышет конь, земля дрожит;
Брызжут искры от копыт;
Пыль катится вслед клубами;
Скачут мимо них рядами
Рвы, поля, бугры, кусты;
С громом зыблются мосты.
Ho все познается в сравнении. Прочитав после Жуковского строфу из катенинской баллады, мы сразу ощущаем, насколько жестче ее звукопись, насколько непреклоннее ее ритм. Конь в «Людмиле» словно летит по воздуху, сквозь миры, а конь в «Ольге» скачет по кочкам, колдобинам, выемкам заколдованного балладного леса:
Ольга встала, вышла, села
На коня за женихом;
Обвила ему вкруг тела
Руки белые кольцом.
Мчатся всадник и девица,
Как стрела, как пращ, как птица;
Конь бежит, земля дрожит,
Искры бьют из-под копыт.
Перечитайте несколько раз первую строку. Три глагола подряд! Все внимание поэта (а значит, и читателя) сосредоточено на действии, детали не важны. Катенину настолько хочется во всем переспорить Жуковского, что он «цепляется» даже к излюбленному слову своего предшественника. В «Людмиле» несколько раз повторяется восклицание «Чу!». Оно передает волшебную атмосферу, ожидание чего-то чудесного и страшного, лирическое напряжение поэта. (Позже «Чу» даже станет игровым именем одного из арзамасцев.) Ho для Катенина это слишком «воздушное», слишком невесомое, в прямом смысле бескорневое слово. Оно никак не может его устроить. И потому Катенин добавляет всего один звук, одну букву - и полностью меняет природу знаменитого балладного восклицания:
«Конь мой! петухи пропели;
Чур! заря чтоб не взошла...»
«Чур» - это не просто эмоциональное восклицание, не междометие. Это слово напоминает о славянском заклинании «Чур меня!». (То есть «пращур, спаси меня от напасти темных сил».) На место слова с размытым значением ставится слово с очень конкретным национально-историческим содержанием.
Ho, может быть, главным пунктом стихотворного спора между Катениным и Жуковским является финальное описание духов, сгрудившихся вокруг героев баллады? Вот как описывает этих духов Жуковский:
Слышат шорох тихих теней:
В час полуночных видений,
В дыме облака, толпой,
Прах оставя гробовой
С поздним месяца восходом,
Легким, светлым хороводом
В цепь воздушную свились;
Вот за ними понеслись;
Вот поют воздушны лики:
Будто в листьях повилики
Вьется легкий ветерок;
Будто плещет ручеек.
Невозможно сказать с полной определенностью, какие это духи - злобные или добрые, от ада они или от рая. Хор их скорее светел; звукопись, которая сопровождает рассказ о них, скорее легкая, ускользающая («ш», «х», «с»), чем пугающая и опасная. Эти «поющие» голоса похожи на хор из античной трагедии, который объявляет волю богов, напоминает о неумолимом роке, о всесилии той самой судьбы, которая раз и навсегда станет главной и единственной темой русской баллады.
А что же Катенин? Он хочет встревожить читателя, как следует напугать его. И потому никаких «воздушных миров» в его «Ольге» нет и быть не может. Больше того, описывая страшных «спутников» своей героини, он впервые в русской поэзии употребляет грубое слово «сволочь», которое в XIX веке означало «сброд»:
Казни столп; над ним за тучей
Брезжит трепетно луна;
Чьей-то сволочи летучей
Пляска вкруг его видна...
Сволочь с песнью заунывной
Понеслась за седоком,
Словно вихорь бы порывный
Зашумел в бору сыром...
Ho вот что интересно. Катенин твердо рассчитывал на то, что в русской поэзии навсегда останется только одно переложение Бюргеровой «Леноры». Естественно, его, Катенина, а значит, и русский романтизм примет те формы, нарядится в те одежды, которые предложат поэты катенинской школы. Формы, напрямую связанные с чисто национальными традициями, полные народного колорита, чуть «заземленные» (но не приземленные!). Тогда русский романтизм станет настоящим продолжением «бури и натиска», сумеет выразить кипение страстей, обострит все романтические конфликты до трагического предела. А путь, который предлагал русскому романтизму Жуковский, зайдет в тупик.
Ho вышло иначе. В большой русской поэзии остались обе баллады - и Катенина, и Жуковского. Страшноватая энергия одного и зачарованная музыка другого звучат с одинаковой силой. Просто на разный лад. И грозный всадник из баллады Катенина, окруженный тьмой «сволочи летучей», и ночной жених из баллады Жуковского, овеянный «светлым хором» невидимых духов, несутся не врозь, а параллельно один другому...
Спор между Жуковским и Катениным о национальном содержании жанра баллады врусской поэзии неоднократно был предметом исследования литературоведов. Вместес тем эта крайне продуктивная в художественном плане дискуссия не рассматриваласьдо сих пор как единый диалог, в ходе которого репликами выступают отдельныепроизведения.
Считается, что непосредственным поводом для начала дискуссии послужила публикацияв "Вестнике Европы" (1808, № 9) баллады Жуковского "Людмила" - вольного переводабаллады "Ленора" Г. Бюргера. Однако хронологически это не так. "Война" начинаетсялишь после публикации второго "переложения" той же баллады Жуковским - "Светлана"появляется в том же "Вестнике Европы" в 1813 году (№ 1 и 2). Именно "Светлана"становится поводом для первой "реплики" Катенина - в № 13 "Сына Отечества" за1815 год появляется его баллада "Наташа".
Предметом полемики пока является не столько баллада как литературный жанр,сколько тема. Участник Отечественной войны, Катенин не видит иной темы, достойнойпоэта, кроме подвига русского народа. Жуковский, также участвовавший в военныхсобытиях, автор самого громкого поэтического произведения эпохи ("Певца во станерусских воинов"), с точки зрения Катенина, совершил шаг назад. Катенин поправляетего: вневременной, лишенной исторической актуальности "Светлане" он противопоставляет"Наташу", сюжетная канва которой привязана к героической современности:
Именинница Наташа!
В день твой, в день Бородина,
За здоровье друга чаша
Налита тобой вина.
И о нем пируют гости;
А его в тот час уж кости
На ближайшем там селе
Преданы родной земле.
Страх героини Жуковского оказывается пустым сном. Героиня Катенина страхане испытывает; в этом отношении Катенин является нам гораздо более последовательнымромантиком, нежели Жуковский, Наташа у него
К жизни с милым умерла,
то есть перешла в иную реальность, более возвышенную и более героическую,нежели та, в которой ее ждала бы измена погибшему возлюбленному.
"Наташа" еще не воспринимается как элемент принципиальной полемики даже самимее автором. Следующий обмен репликами уже будет носить принципиальный характер.В "Вестнике Европы" (1814, № 3) Жуковский опубликует свой перевод "Ивиковыхжуравлей" Шиллера - Катенин уже откровенно противопоставит им своего "Убийцу"("Сын Отечества", 1815, № 23). Эта вариация темы носит подчеркнуто "антишиллеровский"характер и откровенно направлена против Жуковского . Высокой античной легендео гибели поэта, в которой все действующие лица лишены характеров, которая откровеннолитературна, противопоставляется подчеркнуто бытовая ситуация : русское село,крестьянин, в основе состояния которого лежит совершенное когда-то преступление.Наказание катенинского убийцы приходит не вместе с криками журавлей, заставляющихего выдать себя - свое наказание он носит в самом себе в виде страха разоблачения.Отмщение за убитого Ивика случайно, его посылают боги (ведь журавли могут ине лететь мимо). Страх приходит к убийце каждую ночь, неизбежно, вместе с месяцем,заглядывающим в запотевшее оконное стекло. И разоблачение героя - в самом укладекрестьянской жизни: его в конце концов выдает жена.
Катенин сознательно призывает Жуковского искать истоки поэтического творчествав национальной истории, культуре, народном творчестве. Ему не хватает "русскости"в романтизме Жуковского. И его следующая реплика - "Леший" ("Сын Отечества",1815, № 47) - полностью основана на русском фольклоре. При этом сюжет баллады"Леший" мог быть позаимствован из любого национального фольклора: сказка о детях,попавших в плен к людоеду или ведьме, есть и у Шарля Перро ("Мальчик-с-пальчик"),и у братьев Гримм ("Гензель и Гретель"). В данном случае Катенина волнует нестолько сюжет, сколько возможность олитературить фольклорные формулы и спародироватьмногие формулы сугубо литературные. Среди них - и формула Жуковского; мать похищенногоЛешим мальчика
Ищет сына по лесам.
Здесь не найдет; дай ей боже
С ним увидеться хоть там .
Финальные строки баллады - откровенный вызов Жуковскому, для которого противопоставление"здесь" и "там" - один из основополагающих поэтических элементов .
Теперь право на реплику принадлежит Жуковскому. Такой репликой, по нашемумнению, становится "Лесной царь" (1818, "Fur wenige", ч. 4). Сюжет стихотворенияГете неожиданно коррелирует с балладой Катенина. Но "низкому", литературно необработанномуфольклорному началу у Катенина Жуковский противопоставляет поэтически упорядоченныймир бесспорного классика; многословному нагнетанию ужаса - тщательно продуманнуюритмическую организацию баллады. Если в "Убийце" превосходство Катенина - психологапо сравнению с автором "Ивиковых журавлей" было бесспорно, то в "Лесном царе"Жуковского настолько же очевидным становится его первенство. "Леший" строитсяна сочетании фольклорных клише: старая мать, непослушный ребенок, сгущающаясяв лесу тьма. Ни один из персонажей Катенина (может быть, за исключением Лешего,показанного в виде злобно улыбающегося старичка) не обладает собственной психологией.Не то - у Жуковского. Как катенинского Убийцу выдает его собственный страх,так и мальчика в "Лесном царе" убивает его собственный страх . Конфликт "Лесногоцаря" - противопоставление страха, который постепенно губит ребенка, и непониманиепроисходящего его отцом, двух разных видений мира. Это более сложная ситуация,нежели у Катенина, где мать и сын видят мир одинаково (леший для них обоих,в конце концов, - равная реальность).
Именно между "Лешим" и "Лесным царем" опубликована та баллада Катенина, котораятрадиционно рассматривается как "яблоко раздора" - "Ольга (Из Бюргера)" (1816,"Вестник Европы" № 9, "Сын Отечества" № 24). Поскольку Жуковский не отвечаетпублично на брошенный ему вызов, все, что может стать предметом поэтическойполемики, в "Ольге" концентрируется предельно. Начиная от подзаголовка "Из Бюргера"- "Ленора" Г. Бюргера была переведена Жуковским еще в 1808 г. - и заканчиваяобщей стилистикой баллады. Именно в этот момент полемика, инициированная Катениным,перестает быть частным поэтическим спором двух поэтов и превращается в общелитературнуюдискуссию о судьбе жанра баллады и о том, насколько романтическое направлениеможет быть усвоено русской литературой. Прежде всего, потому, что Катенин впервыераспространяет свои поэтические возражения до масштабов всей культурной традиции,к которой принадлежит Жуковский.
Характерны приемы, к которым прибегают обе дискутирующие стороны. Если Н.И.Гнедич, первым публично "вступившийся" за Жуковского, акцентирует внимание читателейна "нелитературности" отдельных выражений и образов в балладах Катенина, следуетучитывать, что он выступает от имени авторитетной литературной школы, и посланныеим "знаки" воспринимаются почитателями этой школы вполне адекватно. Катенинсобственной школы не имеет; авторитет А.С. Шишкова и прочих "славенофилов" неможет быть призван им на помощь хотя бы потому, что он не отрицает самого жанрабаллады как достойного внимания - с этой точки зрения, абсолютно прав В.К. Кюхельбекер,когда он в 1824 г. причислит Катенина к "романтикам" из "славянского" лагеря. Поэтому один из основных приемов, к которым прибегают оппоненты Катенина,- приписывание опубликованных в его защиту статей ему самому. Фактически этопозволяет им дезавуировать аргументы Катенина как не заслуживающие вниманияи не находящие поддержки в читательской аудитории. В частности, таким образомудается помешать публикации второй части известной статьи Н.И. Бахтина, котораядействительно была инспирирована самим Катениным.
Ответом Жуковского стала публикация в 1831 году еще одного перевода бюргеровойбаллады - уже максимально (насколько это в принципе было возможно для Жуковскогов этот период) приближенной к оригиналу и даже в названии ориентированного напервоисточник -- "Ленора". Очевидно, что Жуковский учел многие возражения, высказанныекак самим Катениным (опосредованно, через поэтический текст), так и защищавшимипозицию Катенина Грибоедовым и Бахтиным. Лексика карамзинистских кружков и салонов("ранний ветерок", особенно раздражавший в "замогильной" балладе Грибоедова) уступили место стилистически более нейтральной; если Жуковский и не прибегаетк резким катенинским выражениям ("сволочь" и т.д.), то, во всяком случае, общуюатмосферу смертельного ужаса он все-таки старается воссоздать. Таким образом,полемика, начатая Катениным в 1814 - 1815 гг., завершилась спустя 16 лет. Вследующем, 1832 году, выйдет и единственный прижизненный поэтический сборникКатенина, в котором почетное место займет "Ольга".
Показательно также, что за это время современники успели забыть, с чего началасьи как именно развивалась полемика. Даже такой внимательный читатель, как Пушкин,спутает хронологию в своей рецензии на "Сочинения и переводы в стихах ПавлаКатенина": "После "Ольги" явился "Убийца", лучшая, может быть, из балладКатенина." Это свидетельствует, что в сознании современной читательской аудиторииполемика между Катениным и Жуковским в принципе свелась к дискуссии вокруг конкретногоперевода баллады Бюргера, хотя по изначальному замыслу Катенина она носила гораздоболее общий характер.
Жуковский выступал в самых разнообразных поэтических жанрах. Кроме уже названных, он пробовал свои возможности в балладе, романсе и сказке. Но ведущая роль в его творчестве принадлежит балладе. «Баллады, - писал поэт, - мой избранный род поэзии».
Баллада, как она обозначилась к XIX веку в сентиментально-романтической западноевропейской литературе, преимущественно в Англии (С. Т. Колридж, В. Скотт, Р. Саути) и Германии (Г. Бюргер, Ф. Шиллер, Гете, Л. Уланд), - лиро-эпическое произведение, чаще всего необычного, легендарно-исторического, фантастического и драматическо-героического характера. Этот вид как нельзя более соответствовал мрачным переживаниям и раздумьям Жуковского о жизни и о судьбах человека.
Западноевропейская, в особенности англо-шотландская и немецкая, баллада тесно связана с фольклором, ее основным источником. Благодаря этому Жуковский, переводя баллады, расширял свои знания народной литературы. Но при этом им избирались для перевода лишь романтические произведения.
Поэт создает баллады самого разнообразного содержания: античного («Ивиковы журавли», 1813; «Кассандра», 1809; «Ахилл», 1812-1814), средневеково-рыцарского («Граф Гапсбургский», 1818; «Рыцарь Тогенбург», 1818; «Адельстан», 1813; «Эолова арфа», 1814; «Замок Смальгольм, или Иванов вечер», 1822; «Кубок», 1831; «Перчатка», 1831), отечественного («Вадим», 1814-1817; «Светлана», 1808-1812). Всем им свойствен глубочайший лиризм.
Именно, как создатель тридцати девяти баллад, написанных с 1808 по 1833 год, поэт приобретает славу оригинального, ведущего писателя, всеми признанного главы нового направления. «Балладник» - так называли его современники, в частности Батюшков.
Стилевое своеобразие романтических произведений Жуковского с наибольшей полнотой раскрывается в балладах «Людмила», «Двенадцать спящих дев», «Светлана» и в стихотворении «Теон и Эсхин».
Баллада «Людмила», созданная по западноевропейскому образцу и являющаяся вольным переводом знаменитой баллады «Ленора» немецкого поэта Г. А. Бюргера (1747-1794), опубликована в 1808 году в девятом номере «Вестника Европы». Ее сюжет связан с русским средневековьем, с ливонскими войнами XVI-XVII веков. Людмила, не дождавшись любимого с поля брани, начала роптать на свою судьбу. Ее успокаивает мать, говоря: «Кратко жизни сей страданье; Рай - смиренным воздаянье, Ад-бунтующим сердцам; Будь послушна небесам». В этих словах основная идея баллады. За отступление от веры Людмила наказывается. Вместо награды, вечного счастья ее уделом стал ад.
Уже в сентиментальных произведениях Жуковский обнаружил преобладающий интерес к психологическому миру своих героев. В «Людмиле» и во всех последующих произведениях психологическая обрисовка персонажей становится еще более глубокой и тонкой. Поэт стремится воссоздать все перипетии переживаний Людмилы: тревогу и грусть по милому, ожившие надежды на сладостное свидание и неудержимую скорбь, отчаяние, недоумение и радость, сменяющиеся страхом и смертным ужасом, когда любимый привозит ее на кладбище, к собственной могиле.
В соответствии с общим духом этой баллады в ней отчетливо отразилась созерцательно-лирическая лексика: «приуныв», «вздыхала», «мечтала». Слово «тихий», в разнообразных сочетаниях повторяется здесь более десяти раз («тихо идет», «тихою дубравой», «тихий… хор»). В балладе явственно обнаруживается склонность к лирико-эмоциональным эпитетам: «томну голову», «милый друг», «безотрадная обитель», «прискорбны очи», «нежною рукой». Стремление передать неопределенность световых оттенков только что наступившей ночи привело к фразеологизму «светлый сумрак».
Для повышения эмоционального напряжения и музыкальности баллады поэт обильно использует вопросительно-восклицательную интонацию («Близко ль, милый?» - «Вот примчались»), остановки и паузы («А Людмила?»), рефрены («Чу!») и их варианты («Едем, едем, час настал», «Едем, едем, путь далек»).
Остановки, умолчания и паузы, синтаксические параллелизмы, часто встречающиеся в балладе «Людмила», - следствие психологизации языка, присущей романтизму.
Развивая художественные завоевания предшествующего периода, Жуковский еще чаще обращается к звукописи, способствующей музыкальности его баллады: «Топот, ржание коней; Трубный треск и стук мечей». Или: «Слышат шорох тихих теней». И еще: «Страшно доски затрещали; Кости в кости застучали».
Усиливая легкость, воздушность, напевность, мелодичность четырехстопного хорея баллады, Жуковский применяет пиррихии («Черный ворон встрепенулся»), повторения («Близко, близко ратный строй»), пропуски членов предложения («Дом твой - гроб, жених - мертвец»), единоначатия («То из облака блеснет, то за облако зайдет»).
Подчеркивая элегизм своего романтизма, Жуковский впервые дал в балладе «Людмила» сгусток его внешних признаков, связанных с таинственно-страшным, глубоко-скорбным, могильным: ночь, мрак, привидения, саван, могильные кресты, гроб, мертвец. Здесь даже «в траве чуть слышный шепот, как усопших тихий глас». Придавая балладе народный колорит, поэт применяет в ней просторечные слова и выражения («сулил», «миновалось», «проглянет», «ждет-пождет»), бытовые сравнения («светлым хороводом», «будто в листьях повилика»), устно-поэтические («борзый конь», «ветер буйный»), традиционно-сказочные изобразительные приемы («пышет конь, земля дрожит»).
По свидетельству Белинского, «стихи этой баллады не могли не удивить всех своей легкостью, звучностью, а главное - своим складом, совершенно небывалым, новым и оригинальным».
Но, обладая несомненными достоинствами, оправдывающими восторг и удивление современников, баллада «Людмила» не несет в себе черт подлинной народности. В соревновании с этой балладой, в протесте против так называемого в ту пору «унылого» романтизма П. А. Катенин опубликовал в 1816 году балладу «Ольга». Если Жуковский, переделывая «Ленору» Бюргера, вытравлял в ней местные краски и черты народности, то Катенин усиливал простонародную фразеологию оригинала.
В полемике, развернувшейся в том же 1816 году по поводу «Ольги», Н. И. Гнедич выступил с прямым осуждением ее речевых вульгаризмов, якобы «оскорбляющих слух, вкус и рассудок», а Грибоедов - с похвалой ее «пиитической простоты» и «натуры». Подводя итоги дискуссии, А. С. Пушкин в 1833 году встал на сторону Грибоедова и назвал «Ольгу» замечательным произведением, в котором «Ленора» предстает «в энергической красоте ее первобытного создания», а «Людмилу» охарактеризовал как «неверное и прелестное подражание», «ослабившее дух и формы своего образца». Высоко ценя «фантастический колорит красок» «Людмилы», этой «детско-простодушной легенды», Белинский справедливо видел в ней «самое романтическое произведение в духе средних веков».
В 1829 году, возможно под влиянием уже указанной полемики, Жуковский дал точный перевод «Леноры». Но этот перевод несравним с художественными красотами оригинальной «Людмилы».
Опираясь на тот же сюжет бюргеровской «Леноры», Жуковский задумал в 1808 году, закончил в 1812 (?) и опубликовал в 1813 году («Вестник Европы», № 1-2) самую радостную балладу «Светлана». Связывая эту балладу с русскими обычаями и поверьями, с фольклорной, песенно-сказочной традицией, поэт избрал предметом ее изображения гадания девушки в крещенский вечер. Русская обстановка подчеркивается здесь и такими реалиями, как светлица, метелица, санки, церковь, поп. Национально-народному колориту баллады содействует также вступление («Раз в крещенский вечерок»), следующая за ним имитация подблюдных песен («Кузнец, Скуй мне злат и нов венец»), вкрапленные на протяжении всей баллады народно-просторечные слова («вымолви словечко», «вынь себе колечко», «легохонько», «сулить») и песенные выражения («подруженька», «красен свет», «моя краса», «радость, свет моих очей», «в ворота тесовы»).
В этом поэтичном шедевре как живой, полный психологической правды, вырисовывается облик милой, простодушной, нравственно чистой Светланы. Она изображена то молчаливо-грустной, тоскующей по безвестно исчезнувшему жениху, то пугливо-робкой, замирающей от страха во время гадания, то недоумевающей и ужасающейся во время сна, то растерянно встревоженной, не знающей, что ее ждет: радость или кручина. Это первый в отечественной поэзии художественно убедительный образ русской девушки. И недаром современники называли Жуковского «певцом Светланы».
С оптимистическим тоном баллады, национального и наиболее близкого к устно-народной поэзии произведения, великолепно сочетается песенный, энергичный хорей.
Но при наличии ярко выраженного реалистического вступления, национально-русского колорита и бытовых реалий определяющий пафос баллады, конечно, романтический. Ее романтизм в исключительности события, в редкой обаятельности героини, условном пейзаже, подчеркивающем необычность происшествия во времени и пространстве: «Тускло светится луна В сумраке тумана»; «Вестник полуночи…», «Пусто все вокруг», «Вкруг метель и вьюга». Здесь налицо все традиционные приметы «унылого» романтизма, вплоть до особенностей языка. Тут и «черный вран», и «черный гроб», и «тайный мрак грядущих дней». В балладе нет мистицизма. Но при всем том действительное Жуковский подменил мистификацией, типическому жизненному эпизоду придал характер фантастичности. Страшный сон отнюдь не поэтическая шутка, не пародия на романтические ужасы. Поэт напоминает читателю, что его жизнь на земле кратковременна, а настоящее и вечное в загробном мире. Он так формулирует основную идею баллады: «Лучший друг нам в жизни сей Вера в провиденье…». В этой балладе, как и во многих других произведениях, Жуковский утверждает торжество любви над смертью.
Баллада «Светлана» свидетельствует о том, что поэт, элегический романтик, в той или иной мере уходит от строго конкретных вопросов жизни в мир мечтаний и фантастики, стремится к потустороннему.
Полной противоположностью «Светлане» является мрачная повесть «Двенадцать спящих дев», в которой сказываются реакционные, явно мистические тенденции. В построении ее сюжета использованы некоторые мотивы романа «Двенадцать спящих дев, история о привидениях» немецкого писателя X. Г. Шписа (1755-1799). Произведение Жуковского состоит из двух баллад: «Громобой» и «Вадим» - и повествует об идеальной любви, преодолевающей все преграды, стоявшие на пути к спасению дорогого человека.
Программным стихотворением романтического этапа поэта стала социально-философская баллада «Теон и Эсхин» (1815). Ее тема - смысл и цель жизни. Основная ее идея: жизнь на земле - блаженство и красота, но земные радости неразлучны с горестями и страданиями; истинное благо внутри нас; подлинное счастье впереди, за гробом. Сюжетом стихотворения послужила необычная история двух друзей: Теона, оставшегося в родном краю, познавшего радость разделенной любви и горечь утраты своей подруги, и Эсхина, долго бродившего по свету в поисках счастья и разочаровавшегося во всем.
Сознание человеческого достоинства приводило многих людей в пору написания этого стихотворения в передовые ряды освободительного движения. Между тем Теон, условный герой экзотической страны, видит превосходство человека над всем существующим в осмыслении божественной гармонии, примирении «с природой и жизнью».
Осуществляя свой идейный замысел, поэт строит стихотворение на противопоставлении: жизни на земле и потустороннего мира, странничества Эсхина и верности Теона родному очагу, различия их мировосприятий. Необычные, резко противоположные друг другу характеры-символы Теона и Эсхина воссоздаются на фоне экзотической природы условно античной Греции, «под сенью олив и платанов». Верный канонам «унылого» романтизма, Жуковский включил в балладу и гроб «из белого мрамора», в котором покоится прах любимой Теона.
Абстрактным образам-символам Теона и Эсхина соответствует язык баллады: возвышенный, эмоционально-патетический, книжный: «С безоблачных солнце сходило небес»; «Обет неизменной надежды» и т. п. Баллада нарочито испещрена славянизмами, усиливающими ее отвлеченно-философское содержание: «к брегам», «младость», «на Праге», «благостно», «вперил», «возвещают», «зрел», «вотще», «сих», «уз», «сей», «не ропщу», «нетленные». Органичны здесь слова, связанные с общими понятиями, вроде: «закон», «творенье», «вселенна», «судьба», «бытием».
Романтико-символический смысл стихотворения, требуя расширения содержания некоторых слов, придает им ассоциативность, многосмысленность, превращая их в символы. Так, слову «человек» сообщен глубокий подтекст: это высшее существо, свободно постигающее гармонию вселенной. Слово «надежда» стало символом огромной, таинственно манящей, сияющей жизненной перспективы. Универсально-космополитический, а не строго-локальный, национально-исторический характер героев баллады совершенно естественно определил смешение реалий греческого (Зевс, Вакх, Эрот) и римского (Пенаты, Аврора) мира.
Баллада «Теон и Эсхин» носит отчетливо логизированный характер. Это строго последовательное размышление, завершающееся обобщением. В нем мысли оттесняют образы, а поэтому словесно-изобразительные средства- эпитеты (небо «прекрасное», река «тихоструйная»), сравнения («счастье, как тень»), метафоры («цвет жизни был сорван, увяла душа») - общи, отвлеченны и малочисленны.
Но, являясь отвлеченной, логизированной, баллада не перестает быть лирической. Этому сложит и весь строй изобразительных приемов: печальный сюжет, психологически контрастные образы мятущегося Эсхина и спокойного Теона, эмоциональный диалог героев, восклицательно-вопросительная интонация и недосказанность фраз, наконец, плавный, медлительно важный амфибрахий. Критик Н. А. Полевой отметил любимые синтаксические обороты поэзии Жуковского: бессоюзие, остановку, недомолвку, использованные и в балладе «Теон и Эсхин».
Стихотворения «Теон и Эсхин» и «Узник» Белинский справедливо считал «самыми романтическими» произведениями. Имея в виду главным образом ранние романтические баллады Жуковского, П. А. Вяземский шутя назвал их творца «гробовых дел мастером», а Пушкин - «могил и рая верным жителем». Баллады доставляли современникам «какое-то сладостно-страшное удовольствие» (Белинский). «Кто не увлекался- писал А. А. Бестужев, - мечтательною поэзией Жуковского, чарующего столь сладостными звуками?»
П.А. Катенин дебютировал в 1810 г. Высоким образцом, источником героических тем и образов была для Катенина литература классицизма, особенно французского. В традициях классицистической литературы, с использованием александрийского стиха и высокого слога, были представлены им и стихотворные вариации на темы Оссиана и античной литературы («Смерть Приама», «Эклога. Из Виргилия», «Песни в Сельме»).
Отечественная война 1812 г. стала переломным событием в жизни многих писателей, в том числе и Катенина. Личный военный опыт не мог не выразиться в новом направлении его поэзии. В творчестве Катенина появляются стихотворения, в которых лирический герой, прежде достаточно абстрактный, наделен автобиографическими чертами и в которых отражена индивидуальная судьба человека. Определенные автобиографические мотивы присутствуют в балладе «Певец Услад» (1817), рассказывающей о верности героя своей возлюбленной даже после ее смерти. Это не просто произведение с весьма распространенным литературным сюжетом, в нем отражен личный опыт Катенина, пережившего смерть невесты. Доказательством этих новых тенденций служит лирический герой элегии «Грусть на корабле» (1814), обнаруживающий определенные черты биографии поэта, в частности его трехлетние военные походы (1812–1814):
С жизненной бурей борюсь я три года,
Три года милых не видел в глаза.
Ярко проявилась в элегии индивидуальность Катенина, его новая, оригинальная манера. Во время господства утонченного, рафинированного стиля поэзии В.А. Жуковского, К.Н. Батюшкова (поэзия «школы гармонической точности») интонация стихотворения Катенина была необычно резка. Естественность и мужественность интонации, простонародность стиля, необычная аллитерация стихотворения («Ветр нам противен, и якорь тяжелый Ко дну морскому корабль приковал» – упор на звук), жизнеутверждающий финал («Полно же, сердце. Вернемся к надежде, Чур, ретивое, себя не убей») свидетельствуют о самобытном взгляде поэта на элегию.
Особое место в творческом наследии Катенина занимают баллады («Наташа» (1814), «Певец» (1814), «Убийца» (1815), «Ольга» (1816)). В 1816 г. Катенин опубликовал балладу «Ольга», которая была, как и произведение Жуковского «Людмила», вольным переложением «Леноры» Бюргера. Это событие вызвало оживленную полемику о балладе между сторонниками Жуковского (Н.И. Гнедич) и Катенина (А.С. Грибоедов). Катенин иначе, чем Жуковский и Гнедич, представлял себе, как надо изображать национальный характер и народную жизнь. Если для Гнедича народный характер был гармоничен (что запечатлено в идиллии «Рыбаки»), то для Катенина народная жизнь и народный характер представлялись более противоречиво и сложно. В народном характере совмещались как злые, так и добрые начала. В балладе «Убийца» старик, воспитывающий сироту, и его убийца, терзаемый муками совести, – два проявления народного характера, в котором соседствуют добродетель и греховность.
Баллады Катенина были своеобразной реакцией на произведения В. Жуковского. Сюжеты произведений Катенина также восходили к западноевропейским источникам – балладам Бюргера, Гете, Шиллера, но поэт сознательно придал им национальное звучание, связал с конкретными событиями русской истории, с определенным историческим местом. В балладе «Наташа» события отнесены ко времени войны 1812 г. и разворачиваются в Москве, в «Ольге» упоминается о походах Петра I, в «Певце» действие происходит при дворе киевского князя Владимира. Катенин насыщает баллады народными поверьями, фольклорными образами, образами «Слово о полку Игореве»:
Вещий перст живые струны
Всколебал; гремят перуны:
Зверем рыщет он в леса,
Вьется птицей в небеса.
В основу баллад Катенина положены события, вписанные в национальную историю, автор широко использует фольклорные и древнерусские мотивы, включает в повествование просторечия, лишает сюжеты баллад мистических мотивов. Эти черты свидетельствовали о новой форме баллады, которую называют «простонародной». Эта форма оказалась достаточно продуктивной в русской литературе. Ей широко пользовались поэты-декабристы (Кюхельбекер, А. Одоевский) и Пушкин («Жених», «Утопленник»).
Катенин известен также как мастер стиха. Он умело владел александрийским стихом, гекзаметром, стихом испанских романцеро («Романсы о Сиде») и проводил эксперименты с твердыми жанрово-строфическими (сонет) и строфическими формами – терцинами («Уголин»), октавами (переводы из Ариосто и Тассо). Все это свидетельствует о том, что Катенин, как и гражданский, или социальный, романтизм в целом, искал новые формы содержательной выразительности.
Творчество другого представителя старшего поколения поэтов-декабристов Ф.Г. Глинки, как и Катенина, началось еще до войны 1812 г. В 1808 г. вышла в свет первая часть «Писем русского офицера», прославившая молодого автора.
Как поэт Глинка сложился рано. Его первые стихотворения связаны с войной 1812 г. («Военная песня», «Солдатская песня», «Песня сторожевого воина перед Бородинскою битвою», «Песня русского воина при виде горящей Москвы», «Авангардная песня» и др.). Героям войны Глинка посвятил серию своеобразных литературных портретов («Партизан Сеславин», «Партизан Давыдов», «Смерть Фигнера»). Поэзия Глинки выражает мировоззрение раннего этапа декабристского движения, для которого характерны благотворительность, просветительство, формирование общественного мнения.
Глинка придавал особое значение дидактической поэзии, воспитывающей гражданские добродетели и исправляющей пороки в человеке. Руководствуясь этими целями, он обращается к духовной поэзии – к переложению псалмов, к библейским сюжетам. Эти произведения были опубликованы им под названием «Опыты священной поэзии» (1826). Поэт заимствует из псалмов отдельные мотивы и образы, которые толкует в духе декабристских воззрений. Например, в «Блаженстве праведного» (вариации на темы I псалма) библейский текст подчинен просветительским филантропическим задачам:
О, сколь блажен правдивый муж,
Который грешным вслед не ходит
И лишь в союзе чистых душ
Отраду для души находит!
Духовные ценности сентименталистов – скромность, человеколюбие, пренебрежение к внешнему блеску, богатству, духовная чистота – особо ценились Глинкой и стали объектами изображения во многих его стихотворениях («Призвание сна», «Сельский сон», «К снегирю», «К соловью в клетке» и др.). Однако сентименталистская стилистика, образность этих стихотворений вмещает декабристский политический подтекст («Призвание сна»):
Ах, покажи мне край прелестной,
Где истина, в красе чудесной,
В своих незыблема правах;
Где просвещенью нет препоны,
Где силу премогли законы
И где свобода не в цепях!..
В «Опытах священной поэзии» возникает образ ветхозаветного пророка, в котором есть намеки и на самого поэта. Сначала он – грешник, мучимый сознанием своей слабости, несовершенства и одиночества; затем – человек, начинающий постигать истину, обретший надежду; потом – суровый праведник, идущий к людям, чтобы возвестить им грозную правду:
Воздвигнись, мой Пророк,
Ты будешь Божьими устами!
В толпах смущенных суетами:
Звучи в веках, святой глагол!
Образ пророка у Глинки предваряет знаменитый пушкинский образ (в стихотворении «Пророк»).
Наряду с несомненными поэтическими достоинствами «Опытов…», в них есть и существенные художественные промахи. Глинка не всегда мог вполне выдержать высокий библейский стиль: приди к нам, Боже, в гости; Господь как будто почивал; разоблачились небеса. Он мог обратиться к Богу с призывом:
Я умираю от тоски!
Ко мне, мой Боже, притеки!
Здесь высокая лексика совмещена с разговорно-обиходной интонацией, что вызвало иронические замечания Крылова: Глинка с Богом запанибрата, он Бога «в кумовья к себе позовет» – и Пушкина: Глинка заставляет Бога «говорить языком Дениса Давыдова».
Другая традиция, которую наследует Ф. Глинка («Отрывок из Фарсалии» (1818), «Опыт двух трагических явлений» (1817)), восходит к одической поэзии М.В. Ломоносова и Г.Р. Державина. Слог, насыщенный славянизмами, ораторская интонация, использование античной тематики связаны с традицией высокой поэзии и также подчинены у Глинки задачам выражения декабристских настроений. Анализ стилистики «Отрывка из Фарсалии» помогает определить, как формировался своеобразный словарь поэзии декабристов (слова-сигналы: рабство, сыны свободы, цепи, отчизна, толпа, оковы, малодушие, свободные римляне, тяжкий ярем, сети, рабы, свобода, блаженство, надежды, крепость духа, слабеть духом, мужество предков, бессмертье), как складывались ключевые понятия декабристского мировоззрения.
Несмотря на то, что эти две тенденции творчества Глинки (условно называемые «сентиментальная» и «одическая»), на первый взгляд, кажутся противоположными, можно говорить о единстве поэтического мира поэта, который достигается гражданским, просветительским взглядом на мир.
В 1820-е гг. в литературу входит новое поколение поэтов-декабристов – К. Рылеев, В. Кюхельбекер, А. Одоевский и др.
