Персонажи стихотворений раннего мандельштама и их исторические прототипы в свете семантической поэтики. Курсовая работа: Осип Эмильевич Мандельштам

Традиция видеть Петербург как город хтонический, чудище, поднявшееся из болот (из пучины хаоса), идет от Пушкина: И всплыл Петрополь, как Тритон .

И уже Пушкин пророчит городу, зачатому во грехе усмирения природы, гибель от нашествия взбунтовавшейся стихии.

В поэзию Мандельштама пророческий мотив близкой гибели петербургской цивилизации врывается в 1916 году.

В Петрополе прозрачном мы умрем,

Где властвует над нами Прозерпина.

Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,

И каждый час нам смертная година .

Декабрь торжественный сияет над Невой.

Двенадцать месяцев поют о смертном часе.

И если у Пушкина в "Медном всаднике" ужас перед необузданной стихией смешивается с восхищением ужасной волей его создателя, и Петербург гибнет в демоническом столкновении стихии и человеческой воли, в каком-то сатанинском катаклизме, то у Мандельштама эта гибель приходит от "изнеможения в крови" (В моей крови живет декабрьская Лигейя… ). В его завываниях о близком смертном часе нечто декадентское и очень личное: он сам – соломинка, черствый пасынок веков, усыхающий довесок . Принято считать, что "Соломинка" – любовное стихотворение, посвященное Саломее Андрониковой, но женщина в нем – только метафора умирания (всю смерть ты выпила ): и города-цивилизации, и самого поэта .

В период революции 1917 года предчувствия-пророчества сменяются уже "живыми" картинами гибели.

Когда октябрьский нам готовил временщик

Ярмо насилия и злобы

И ощетинился убийца-броневик,

И пулеметчик низколобый…

В образной системе Мандельштама гибель Петербурга рассматривается на фоне гибели двух других великих городов, Иерусалима и Трои. Тема Трои ивойны между ахейцами и троянцами полнозвучно явится позднее, в 1920 году, уже пост-мортем:

Где милая Троя? Где царский, где девичий дом?

Он будет разрушен, высокий Приамов скворешник…

Гибель Трои пророчила дочь троянского царя Приама Кассандра, получившая от влюбленного в нее Аполлона дар прорицания. Однако златокудрая и синеокая красавица отвергла божественного ухажера, за что была им изощренно наказана: никто не верил ее прорицаниям. Она в экстазе пророчила падение Трои, смерть близких и свою собственную гибель, но была бессильна все это предотвратить: ее считали безумной.

В русской поэзии начала 20 века такой пророчицей гибели родного города была Зинаида Гиппиус.

ПЕТЕРБУРГ
Сергею Платоновичу Каблукову

Люблю тебя, Петра творенье...

Твой остов прям, твой облик же́сток,
Шершавопыльный - сер гранит,
И каждый зыбкий перекресток
Тупым предательством дрожит.

Твое холодное кипенье
Страшней бездвижности пустынь.
Твое дыханье - смерть и тленье,
А воды - горькая полынь.

Как уголь, дни, - а ночи белы,
Из скверов тянет трупной мглой.
И свод небесный, остеклелый
Пронзен заречною иглой.
…………………………………

Нет! Ты утонешь в тине черной,
Проклятый город, Божий враг,
И червь болотный, червь упорный
Изъест твой каменный костяк.

1909

Эта горячая ненависть – от горячей любви, и через десять лет, в 19 году, уже после катастрофы, она плачет на его камнях:

В минуты вещих одиночеств

Я проклял берег твой, Нева.

И вот, сбылись моих пророчеств

Неосторожные слова.

Мой город строгий, город милый!

Я ненавидел – но тебя ль?

Я ненавидел плен твой стылый,

Твою покорную печаль.

О, не тебя, но повседневность

И рабий сон твой проклял я...

Остра, как ненависть, как ревность,

Любовь жестокая моя.

Ее проклятия – покорности и рабству ("рабий сон"), ее гимн – декабристам, "первенцам свободы". В том же, 1909-ом, она отмечает годовщину их восстания стихотворением, затем эти стихотворные посвящения становятся традиционными, становятся целой серией стихов на 14 декабря…

Ужель прошло – и нет возврата?

В морозный день, в заветный час,

Они, на площади Сената,

Тогда сошлися в первый раз.

…………………………………….

Своею молодой любовью

Их подвиг режуще-остер,

Но был погашен их же кровью

Освободительный костер.

Минули годы, годы, годы...

А мы все там, где были вы.

Смотрите, первенцы свободы:

Мороз на берегах Невы!

………………………….

И в день декабрьской годовщины

Мы тени милые зовем:

Сойдите в смертные долины,

Дыханьем вашим – оживем.

……………………………………

И вашими пойдем стопами,

И ваше будем пить вино...

О, если б начатое вами

Свершить нам было суждено!

Петербург начала 20 века предал Петербург начала 19-ого. Покорность есть предательство по отношению к героям прошлого . В стихотворении "Петроград" от 14 декабря 1914 года пророчица ненавидит и проклинает город за это предательство.

Изменникам измены не позорны.

Придет отмщению своя пора...

Но стыдно тем, кто, весело-покорны,

С предателями предали Петра .

А в стихотворении "14 декабря 1917 года" она просит прощения у "чистых героев" прошлого:

Мы их завет не сберегли.

Мы потеряли всё святое:

И стыд души, и честь земли.

Мы были с ними, были вместе,

Когда надвинулась гроза.

Солдатский штык проткнул глаза.

…………………………………….

Ночная стая свищет, рыщет,

Лед по Неве кровав и пьян...

О, петля Николая чище,

Чем пальцы серых обезьян!

Рылеев, Трубецкой, Голицын!

Вы далеко, в стране иной...

Как вспыхнули бы ваши лица

Перед оплеванной Невой!

"Невеста" – это свобода, которая пришла в Россию в феврале 1917-го и ушла от нее в декабре (3 декабря 1917 года ВИКЖЕЛЬ , последний оплот сопротивления рабочего класса большевистскому перевороту, принял резолюцию, признающую Советскую власть). Страной завладели "серые обезьяны".

В июне 1917-го Мандельштам тоже пишет стихотворение о декабристах ("Декабрист"), но с противоположной исторической концепцией. Упованья минуты вольности святой названы честолюбивым сном . Слова сказываются как бы от имени декабриста, заключенного в глухих урочищах Сибири . Гиппиус писала и ваше будем пить вино , и Мандельштам тоже не забывает о вине как характеристике той пьянящей эпохи: Бывало голубой в стаканах пунш горит … Но герой его стихотворения почти раскаивается в содеянном: отдавая должное мятежникам (сии дела не умирают ), он высказывается против романтической жертвенности:

Но жертвы не хотят слепые небеса:

Вернее труд и постоянство.

И веры в правоту свершенного у него уже нет, для него все перепуталось и некому сказать, что, постепенно холодея,все перепуталось …

[Позднее, в 1922-ом, Мандельштам напишет еще одно стихотворение о декабристах, "Кому зима – арак, и пунш голубоглазый",где уже совсем резко и непримиримо отстранится от "заговорщиков" и их "торжественных обид" как от чего-то абсолютно для него чуждого. "Чистые герои" нелестно сравниваются с отарой овец, и ледяной наст под ними хрупок…]

В том же 17 году, в декабре, поэт создает стихотворение "Кассандре".

Я не искал в цветущие мгновенья

Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,

Но в декабре – торжественное бденье –

Воспоминанье мучит нас!

И в декабре семнадцатого года

Все потеряли мы, любя:

Один ограблен волею народа,

Другой ограбил сам себя...

Но, если эта жизнь – необходимость бреда,

И корабельный лес – высокие дома –

Лети, безрукая победа –

Гиперборейская чума!

На площади с броневиками

Я вижу человека: он

Волков горящими пугает головнями:

Свобода, равенство, закон!

Касатка, милая Кассандра,

Ты стонешь, ты горишь – зачем

Сияло солнце Александра

Сто лет назад, сияло всем?

Когда-нибудь в столице шалой,

На скифском празднике, на берегу Невы,

При звуках омерзительного бала

Сорвут платок с прекрасной головы...

Мне видится в этом стихотворении заочный диалог с Гиппиус. И для него именно декабрь (а не октябрь!) обозначает конец всему. Я уже писал, что 3 декабря ВИКЖЕЛЬ поддержал большевиков, а ВИКЖЕЛЬ был, кроме прочего, и последним оплотом эсеров в среде рабочего класса, и для Мандельштама, всегда хранившего эсеровские симпатии своей юности, как и по мнению многих историков, это было последней точкой большевистского переворота. Союз "и" в строке И в декабре семнадцатого года связывает декабрь 1917-го с декабрем 1825-го, и в этой увязке тоже заключено принципиальное возражение Гиппиус, ее романтическому поклонению "чистым героям" – декабристам: как и тогда, все потеряли мы, любя . Восстание декабристов вызвало николаевскую реакцию и заморозило эволюционноеразвитие России, начатое в эпоху Александра, царя-реформатора. Да, воспоминанья мучат нас (у Гиппиус: И в день декабрьской годовщины/Мы тени милые зовем ), но случившееся принимается как неизбежность, "необходимость бреда" и отчаянный полет (Лети, безрукая победа ), и это явно противоречит абсолютному неприятию Октябрьской революции Гиппиус. Высокие дома Петербурга похожи на корабельный лес – это метафора города-корабля, который выходит в великое плаванье . Позднее, в 1918-ом, мотив корабля повторится в "Сумерках свободы":

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий

Скрипучий поворот руля.

Земля плывет. Мужайтесь, мужи,

Как плугом океан деля…

Однако, среди литературоведов бытует мнение, что стихотворение "Кассандре" обращено к Ахматовой. Так, в комментариях А.Д. Михайлова и П.М. Нерлера к знаменитому "черному" двухтомнику Мандельштама (М., "Художественная литература", 1990) сказано однозначно: "Обращено к Ахматовой" (стр. 480).

Но Ахматова в своих стихах ничего страшного городу Петра не пророчила, и в тот роковой период русской истории вообще "гражданских" стихов не писала и декабристов не вспоминала. О Петербурге писала, но скорее в любовном ключе.

СТИХИ О ПЕТЕРБУРГЕ

…………………………….

Сердце бьется ровно, мерно.

Что мне долгие года!

Ведь под аркой на Галерной

Наши тени навсегда.

Сквозь опущенные веки

Вижу, вижу, ты со мной,

И в руке твоей навеки

Нераскрытый веер мой.

……………………………….

Ты свободен, я свободна,
Завтра лучше, чем вчера, -
Над Невою темноводной,
Под улыбкою холодной
Императора Петра.

1914

В качестве "доказательства" посвящения "Кассандре" Ахматовой часто приводится ее стихотворение 17 года, в канун революции, где упоминаются "предсказанные дни":

Теперь никто не станет слушать песен.
Предсказанные наступили дни.
Моя последняя, мир больше не чудесен,
Не разрывай мне сердца, не звени.

Еще недавно ласточкой свободной
Свершала ты свой утренний полет,
А ныне станешь нищенкой голодной,
Не достучишься у чужих ворот.

Но наступившие дни предсказаны не ею. И в этом стихотворении она жалеет себя, что именно ее песен никто слушать не станет. Ее стихи, особенно в период до Гражданской войны, абсолютно эгоцентричны, это повесть о собственных чувствах и не предмет для спора или отклика. Поэтому диалог, который ведет Мандельштам в "Кассандре" не может быть диалогом с Ахматовой. Это все тот же спор с русской интеллигенцией, которая, как он писал в "Шуме времени", предводимая светлыми личностями, в священном юродстве, не разбирая пути, поворотила к самосожжению . И его стихи о революционной катастрофе могут быть обращены только к Гиппиус. Ее и называли "Петербургской Кассандрой", и она сама себя так называла. В дневниковой записи от 2 февраля 1917 года она пишет: Ничего неожиданного для такой Кассандры, как я. Мережковский тоже посвятил ей стихотворение "Кассандра".

Ты знала путь к заветным срокам,
И в блеске дня ты зрела ночь.
Но мщение судеб пророкам:
Все знать - и ничего не мочь.

Поскольку стихотворение Мандельштама – диалог с Гиппиус и связано с темой декабристов, то и в строках

…. Зачем

Сияло солнце Александра ,

Сто лет назад, сияло всем ?

речь идет об императоре Александре Первом, а не о поэте Александре Пушкине, как считают многие толкователи. Если в декабре 1917-го, как и в декабре 1825-го, все потеряли мы, любя , то солнце реформатора Александра, сиявшее сто лет назад всей России, сияло напрасно – отсюда и риторический вопрос: Зачем?.. Подобный вопрос о сиянии Пушкина был бы странен.

Конечно, если считать "Кассандрой" Ахматову, то и "Александр"– непременно Пушкин: с легкой руки специалистов по Ахматовой эти имена оказались хрестоматийно связанными. Но у Мандельштама есть "поясняющий" черновой набросок к этому стихотворению, помеченный 1915 годом:

Какая вещая Кассандра

Тебе пророчила беду?

О, будь, Россия Александра,

Благословенна и в аду!

Рукопожатье роковое

На шатком неманском плоту...

В этом отрывке речь уже бесспорно идет об императоре Александре Первом Благословенном (ведь не Пушкин пожимал руку Наполеону на неманском плоту), и "Кассандра" никак не может относиться к Ахматовой, которая никогда никакой беды России не пророчила (а Гиппиус – еще как!), так что, полагаю,и солнце Александра в "Кассандре" относится не к Пушкину, а к воистину солнечномурусскому императору.

Повторюсь: в стихотворении "Кассандре" Мандельштам ведет историософский диалог о судьбах России, и адресатом этого диалога может быть только пророчица Гиппиус, но никак не Ахматова, чья поэтическая специализация в тот период относилась к "любовной лирике", за что ее и называли "Сафо". И именно Ахматовой-Сафо Александр Блок пишет в письме от 14 марта 1916 года:

…я никогда не перейду через Ваши "вовсе не знала", "у самого моря", "самый нежный, самый кроткий" (в "Четках"), постоянные "совсем" (это вообще не Ваше, общеженское, всем женщинам этого не прощу). Тоже и "сюжет": не надо мертвого жениха, не надо кукол, не надо "экзотики"…

А Зинаиде Гиппиус он посвящает собственное пророчество о России (стихотворение 1914 года):

Рожденные в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы – дети страшных лет России –

Забыть не в силах ничего.

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы –

Кровавый отсвет в лицах есть…

Могут возразить: но позвольте, Мандельштам не мог написать женщине, которая была к нему более чем холодна, Я не искал в цветущие мгновенья твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз – что за непозволительная вольность!

Гиппиус действительно холодно отнеслась к Мандельштаму, назвала его (в письме Брюсову от 25 октября 1910 года) "неврастеническим жиденком", что, видимо, дало основание Михаилу Кузмину назвать Мандельштама "Зинаидиным жидком". Холодно отнеслась Зинаида Гиппиус и к раннему творчеству Мандельштама, стихи так себе , написала она в письме Каблукову. Правда, через несколько лет, как пишет Лекманов в биографии Мандельштама, она

…включила Мандельштамовские стихи в свою строго отобранную антологию "Восемьдесят восемь современных стихотворений, избранных З.Н. Гиппиус ",

так что поэтический "контакт" все же произошел.

Но вернемся к недопустимой на первый взгляд интимности, к "губам" и "глазам". Во-первых, это не "стихи женщине", а разговор поэта с поэтом, звезды с звездой могучий стык . Искать губ и глаз пророчицы – это искать ее знака, ее слова. К тому же Мандельштам как раз подчеркивает, что он в некие цветущие мгновенья не искал ее губ и глаз, то есть не согласен с ее пророчествами. А вот губы Ахматовой он как раз искал, упорно за ней ухаживая.

Может смутить и интимность строк:

Касатка милая, Кассандра,

Ты стонешь, ты горишь…

Говорят, что Ахматова в этот период как раз болела. Но мало ли кто болел в этот период? Слово "милая" не носит у Мандельштама интимный характер, у него и Троя милая , ихудожник милый , и узор, и тень, и имена. А "касатка" – деревенская ласточка, символ весны, и в христианстве – символ воскресения ,важный метафизический образ у Мандельштама, связанный в данном случае с революционными событиями. Касатка-ласточка – предвестница весны – замыкает мотив весеннего обновления, возникающий в цветущих мгновеньях начала стихотворения. Это лишний раз говорит о споре именно с Гиппиус: Ахматова, как я уже говорил, не числилась пророчицей, и уж тем более христианской, о ее религиозных увлечениях в тот период ничего неизвестно, а вот Гиппиус с Мережковским пламенно верили в преобразование христианства в царстве Третьего Завета, – идея, конечно, не ортодоксальная, но все же имеющая христианские корни, – и долгое время связывали с революцией свои надежды на религиозное возрождение России .

Но если все-таки видеть в этом обращении неподобающий по отношению к Гиппиус интимный тон, то надо сказать, что он был бы неуместен и по отношению к Ахматовой –известно, что Анна Андреевна без энтузиазма смотрела на ухаживания Мандельштама, а в какой-то момент попросту отшила его:

Мне пришлось объяснить Осипу, что нам не следует так часто встречаться, это может дать людям материал для превратного истолкования наших отношений. После этого, примерно в марте (1918-го, поясняет Нерлер), Мандельштам исчез .

Конечно, если бы Мандельштам написал "уст", вместо "губ", это в большей степени соответствовало бы обращению к пророчице, но, кроме соображений верного звука, полагаю, что тут возможна и намеренная двусмысленность. Интимная близость духа между поэтами и пророками, тем более пророчицами,не лишена порой определенной дерзости, вовсе не чуждой Мандельштаму. Надежда Яковлевна во "Второй книге" описывает такой эпизод:

Однажды Мандельштам без всякого предупреждения пришел к Мережковским. К нему вышла Зинаида Гиппиус и сказала, что если он будет писать хорошие стихи, ей об этом сообщат; тогда она с ним поговорит, а пока что – не стоит. …Мандельштам молча выслушал и ушел (Надежда Мандельштам. "Вторая книга". YMKA-PRESS, 1978, стр. 34).

Мандельштам стремился к сближению с Мережковскими, но потерпел неудачу. А он был обидчив. И тогда вызывающая дерзость его интимных обращений – своеобразная месть отвергнутого.

А в качестве пророчицы Зинаида Гиппиус действительно "стонала и горела". Александр Блок посвятил ей в начале июня 1918 года стихотворение "Женщина, безумная гордячка…":

Женщина, безумная гордячка!

Мне понятен каждый ваш намек,

Белая весенняя горячка

Всеми гневами звенящих строк!

Все слова – как ненависти жала,

Все слова – как колющая сталь!

Ядом напоенного кинжала

Лезвие целую, глядя вдаль…

Здесь тоже – о весенней белой горячке революционной эпохи, что перекликается с "касаткой" и "цветущими мгновениями" стихотворения "Кассандре". И замечу, что разящее лезвие пророка – его язык, так что поцелуй "лезвия" – тоже весьма проникновенная интимность, на которую Блок не имел формальных оснований. Впрочем, хоть романа между ними не было, и от ранних стихов Блока Гиппиус тоже отмахнулась, но позднее возникли взаимная симпатия, дружба и духовная близость. Но это уже другой "стык", другая история…

* * *
Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,
Но в декабре торжественного бденья
Воспоминанья мучат нас.

И в декабре семнадцатого года
Всё потеряли мы, любя;
Один ограблен волею народа,
Другой ограбил сам себя...

Когда-нибудь в столице шалой
На скифском празднике, на берегу Невы
При звуках омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы.

Но, если эта жизнь - необходимость бреда
И корабельный лес - высокие дома,-
Я полюбил тебя, безрукая победа
И зачумленная зима.

На площади с броневиками
Я вижу человека - он
Волков горящими пугает головнями:
Свобода, равенство, закон.

Больная, тихая Кассандра,
Я больше не могу - зачем
Сияло солнце Александра,
Сто лет тому назад сияло всем?
1917
http://www.youtube.com/watch?v=KT8MIOrdlCc -
голос О.Э.Мандельштама

===
Цитата из дневника В.Виленкина (книга "В сто первом зеркале");
"...Совсем без всякой связи с этими разговорами, потом, когда я уже уходил, вдруг: "Сядьте, не пожалеете". И, во-первых, продиктовала и подписала "Мелхолу", а во-вторых (припоминая строфу за строфой), стихотворение Мандельштама, которое он ей посвятил в 1917 году - "Я не искал в цветущие мгновенья..." (оно было напечатано тогда в какой-то однодневной газете, а потом одна из строф - в книге "Стихотворения" 1928 года). Стихотворение это кончалось строфой:
Касатка милая, Кассандра!
Ты стонешь, ты горишь - зачем
Сияло солнце Александра
Сто лет тому назад, сияло всем?
(Помню ее фразу: "Александр в конце - это, конечно, Пушкин")."

Оригинал записи и комментарии на

ЛИТЕРАТУРА 11-А КЛАСС

О.Мандельштам (судьба и творчество поэта)

Эпиграф к уроку :

Я участвую в сумрачной жизни,
Я не винен, что я одинок! О.Мандельштам.

Немногие из русских поэтов ощущали свою жизнь как историю России с той силой, что присуща была Мандельштаму.

Я участвую в сумрачной жизни,
Я не винен, что я одинок!

Пишет Мандельштам в 1911 году, как бы предрекая сою судьбу. Для нас, спустя почти 70 лет после гибели поэта, остается загадкой – почему именно Мандельштам, хрупкий, не отличавшийся бесстрашием, не стойкий на допросах, почему именно он – единственный! – в страшном, сумрачном 1933 году решился бросить вызов Палачу. Всех времен и народов.

Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Что за фамилия чертова!
Как её не вывертывай,
Криво звучит, а не прямо.

Имя Осипа Мандельштама трагически связано и с историей нашего города – Воронежа. Но сколько бы мы ни искали, мы не найдем улицы с его именем. И всё-таки она есть – улица, которая проведет нас по судьбе поэта.

Сегодня мы имеем уникальную возможность прикоснуться к истории, которая сохранилась для нас в письмах и архивных документах того времени.

Стихотворение “Мы живем, под собою не чуя страны”.

Воспоминания Э. Герштейн об истории создания стихотворения “Мы живем, под собою не чуя страны”.

“…Я очень запомнила один из наших тогдашних разговоров о поэзии. Осип Эмильевич, который очень болезненно переносил то, что сейчас называют культом личности, сказал мне: "Стихи сейчас должны быть гражданскими" и прочел: "Мы живем, под собою не чуя страны..."

Примерно тогда же возникла его теория "знакомства слов". Много позже он утверждал, что стихи пишутся только как результат сильных потрясений, как радостных, так и трагических. О своих стихах, где он хвалит Сталина: "Мне хочется сказать не Сталин-Джугашвили" (1935?), он сказал мне: "Я теперь понимаю, что это была болезнь"…”. ).

В ночь с13 на 14 мая 1934 года Мандельштама арестовали. А.Ахматова: “13 мая 1934 года его арестовали. Ордер на арест был подписан самим Ягодой. Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи. Его увезли в семь утра.”.

Выписка из протокола допроса Мандельштама, в которой сообщается о ссылке поэта в Воронеж.

Пусти меня, отдай меня, Воронеж:
Уронишь ты меня иль проворонишь.
Ты выронишь меня или вернешь, -
Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож.

Апрель 1935 г. Воронеж

Жизнь Мандельштама в Воронеже была невыносимо тяжела, мизерные литературные заработки не давали возможности прожить, подорванное допросами здоровье всё чаще давало о себе знать. Вдали от друзей и родных Мандельштам медленно угасал. А.Ахматова: “Поразительно, что простор, широта, глубокое дыхание появилось в стихах Мандельштама именно в Воронеже, когда он был совсем не свободен”.

О Н.Я. Мандельштам сказано немало добрых слов. Это ей, последовавшей в ссылку за мужем, посвящаются эти строки:

Твоим узким плечам под бичами краснеть,
Под бичами краснеть, на морозе гореть.
Твоим детским рукам утюги поднимать,
Утюги поднимать да верёвки вязать.
Твоим нежным ногам по стеклу босиком,
По стеклу босиком да кровавым песком.

Навестившая Мандельштама в феврале 1936 года А.Ахматова на обратном пути из Воронежа заехала в Москву, и они вместе с Пастернаком ходили на прием к прокурору.

Их просьба об облегчении участи Мандельштама или о возможности переменить город осталась не выполненной. Сложившись, Пастернак и Ахматова послали Мандельштаму 1000 рублей, чтобы дать ему возможность пожить какое то время в Задонске, хоть на несколько недель сменив опостылевшую обстановку Воронежа. В 1936году поэт заканчивает работу над своей “Воронежской тетрадью”, ставшей лебединой песней его творчества. Подобно А.С.Пушкину, О.Мандельштам писал свое поэтическое завещание “Заблудился я в небе, - что делать?”

Не кладите же мне, не кладите
Остроласковый лавр на виски,
Лучше сердце моё разорвите
Вы на синего звона куски!
И когда я умру, отслуживши,
Всех живущих прижизненный друг,
Чтоб раздался шире и выше
Отклик неба во всю мою грудь.

Вынужденное пребывание в Воронеже, болезни, разлука с дорогими людьми - всё это стало шагом к его гибели. Мысль о том, что можно никогда не увидеть всё то, чем он жил до ареста, убивала. Так же, как убивала она и тех, кто его любил.

“У меня отняли всё: право на жизнь, на труд, на лечение. Я тень. Меня нет. У меня есть только право умереть”, - писал Мандельштам Чуковскому вначале 1937 года. А впереди был новый арест, новая ссылка и безвестная гибель в лагерях Владивостока.

Какая это улица?
Улица Мандельштама…

поэта, гражданина, человека трагической судьбы. Сегодня мы понимаем, что нет нашей вины в той далекой трагедии… И всё же… Тревога не угасает. Не повторилось бы подобное в жизни наших современников.

IV. Домашнее задание: написать сочинение-эссе по теме: “Биография поэта: эпоха и личность”.

Анализ стихотворений О.Э. Мандельштама

“В Петербурге мы сойдемся снова…”

Первый из рецензентов книги стихов Осипа Эмильевича Мандельштама “Tristia” Илья Эренбург писал: “Мандельштам патетичен всегда, везде, это не ходули, но рост, не манера, но голос… Вся жизнь пронизана патетической дрожью. Нет веса предметов – рука их делает тяжелыми, и все слова “могут быть камнями…” Какие бы нити ни связывали Мандельштама с акмеизмом, - а в более раннюю пору и с символизмом, - в целом его творчество минует всякие поэтические школы и влияния. В современности он хочет выявить ее сущность. Но все-таки во многих стихах поэта мы находим те принципы, которые провозглашали акмеисты. Особенно ярко они воплотились в первой книге стихов Мандельштама “Камень”. В следующем сборнике стихов поэтика несколько обновляется: усиливается трагедийность звучания лирики поэта (тема смерти переплетается с темами любви и веры либо безверия), образная система согласуется с концепцией “осевого времени”; все более причудливыми становятся ассоциации, управляющие лирическим потоком (для понимания стихов уже мало помнить культурно-исторические смыслы каждого образа, надо знать биографические подтексты стихотворения, а также учитывать весь контекст творчества Мандельштама); меняется, углубляется концепция поэтического слова: слова для поэта теперь – не камень (послушный материал творчества), но душа, живой организм, напрямую обращающийся к сознанию человека.

В начале весны 1918 года начинаются скитания Мандельштама по России: Москва, Киев, Феодосия… (“Я изучил науку расставанья,” - напишет поэт) После целого ряда приключений, побывав во врангелевской тюрьме, Мандельштам осенью 1920 года возвращается в Петербург (Петроград). Вот как выглядел город в то время, по воспоминаниям А. Ахматовой: “Все старые петербургские вывески были еще на своих местах, но за ними, кроме пыли, мрака и зияющей пустоты, ничего не было. Сыпняк, голод, расстрелы, темнота в квартирах, сырые дрова, опухшие до неузнаваемости люди… Город не просто изменился, а решительно превратился в свою противоположность”. Мандельштам поселился в “Доме искусств” - елисеевском особняке на Мойке, 59, превращенном в общежитие для писателей и художников. В “Доме искусств” жили Н. Гумилев, В. Шкловский, В. Ходасевич, М. Лозинский, М. Зощенко, художник М. Добужинский, у которого собирались ветераны “Мира искусств”. “Жили мы в убогой роскоши Дома искусств, - пишет Мандельштам, - в Елисеевском доме, что выходит на Морскую, Невский и на Мойку, поэты, художники, ученые, странной семьей, полупомешанные на пайках, одичалые и сонные… Это была суровая и прекрасная зима 20-21 года… Я любил этот Невский, пустой и черный, как бочка, оживляемый только глазастыми автомобилями редкими, редкими прохожими, взятый на учет ночной пустыней”. (О. Мандельштам “Слово и культура”).В стихотворении “В Петербурге мы сойдемся снова…” нарисована картина Петрограда зимы 1920-1921 года:

Дикой кошкой горбится столица,
На мосту патруль стоит,
Только злой мотор во мгле промчится
И кукушкой прокричит.

Стихотворение написано словно продолжение чего-то. Оно должно иметь предысторию. Это употребленное в первой же строке “снова” отсылает нас к прошлому. Действительно, петербургская тема в стихах Мандельштама звучала и раньше: “Петербургские строфы” (1913 г.), “Дев полуночных отвага…” (1913 г.), “Адмиралтейство” (1913 г.), “Дворцовая площадь” (1915 г.), “Кассандре” (1917 г.), “Ласточка” (1020 г.). Этот город, обетованный для поэтов серебряного века, становится музой для Блока, Белого, Мандельштама, Ахматовой, Гумилева. С именем Мандельштама связано более 15 адресов в городе, по которым он проживал в разное время.

В книге “Шум времени” поэт писал: “Я помню хорошо глухие годы России – девяностые годы, их медленной оползанье… За утренним чаем разговоры о Дрейфусе… туманные споры о какой-то “Крейцеровой сонате”… Керосиновые лампы переделывались на электрические. По петербургским улицам все еще бегали и спотыкались донкихотовые коночные клячи. По Гороховой до Александровского сада ходила “каретка” - самый древний вид петербургского общественного экипажа; только по Невскому, гремя звонками, носились новые курьерские конки на крупных и сытых конях”. послереволюционный город иной.

Как и в более ранних стихах Мандельштама, здесь довольно много урбанистических деталей, но теперь они овеяны флером сожаления. В анализируемом стихотворении перекличка примет разных веков: из прошлого

… легкий театральный шорох
И девическое “ах” -
И бессмертных роз огромный ворох
У Киприды на руках.

Об этом писал В. Брюсов: “У Мандельштама вся современность обязательно одевается в наряды прошлых веков”. Классические мотивы были созвучны акмеистическим воззрениям поэта.

В противовес – современность:
У костра мы греемся от скуки,
Может быть, века пройдут,
И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут.

Мандельштам стремится к созданию двуединого образа вечной культуры и современности. Исторический прообраз выходит на первый план и обрамляет мысль о своем времени или современную картину. Поэт не путешествует по историческим эпохам, как, например, В. Брюсов, а всякий раз удваивает, множит нынешнее на исторический прообраз: “в черном бархате советской ночи… все цветут бессмертные цветы”. Кажется оксюмороном метафорическое сочетание “черный бархат советской ночи”. Утраченные привычные роскоши немыслимы в современной, революционной, пролетарской стране. Отсюда традиционная для стихотворений Мандельштама тема вечности и современности, проблема их соотношений поднята и во многих произведениях первой книги стихов “Камень”, она звучит и в 20-е годы. Мы видим вещественные и символические атрибуты вечности (вечной культуры, вечного города, вечной страны, вечности как философской категории): “бессмертные цветы”, “века пройдут”, “всемирная пустота”, “ночное солнце”. Но одновременно звучит и настроение времени, современности: “солнце мы похоронили в нем”, “черный бархат советской ночи”, окказионализм “горбится столица”.

В стихотворении образ солнца становится полисемантичным символом: это и ностальгия по прошлому, и невозвратимость, и сожаление. Созвучен общему настроению стихотворения оценочный эпитет “Черный бархат”. Эта особенность связана с представлением Мандельштама о единой и неделимой культуре. Он писал о “тоске по мировой культуре”, которая стала бы “сразу дыханием всех веков”. Даже то, что первоначально кажется современным, при более пристальном рассмотрении оказывается конгломератом напластований разных эпох и духовных сущностей. Явления культуры разных эпох “образуют как бы веер, створки которого можно развернуть во времени”.

Указанные выше особенности поэтики Мандельштама в целом и рассматриваемого стихотворения позволяют обозначить его проблематику: соотношение вечности, культуры и современности, общее настроение времени – предощущение конца эпохи, краха, фатальная неизбежность трагических перемен. Стремлением сохраниться и сохранить то дорогое, что было в прошлом, точнее, средством для этого, становятся религиозные мотивы, звучащие в стихотворении. Отметим неоднократно повторенное в разных контекстах слово “блаженные”: “блаженное слово”, “блаженные жены”. В русской культуре это слово полисемантично: юродивый, сумасшедший, убогий, но и пророческий, провидческий, святой. Возможно, в контексте стихотворения Мандельштама оно имеет и другие смыслы: сокровенный, тайный, спрятанный, заповедный (о слове); вечный (апеллируем к символистскому образу Вечной Женственности). Религиозна и мысль о возрождении, сокрытая в первой строфе

И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесем.

Углубляет тему вечности рефрен (во 2 и 4 строфах):

В бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен родные очи…
Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи
В черном бархате всемирной пустоты.
Все поют блаженных жен крутые плечи…

Мы наблюдаем развитие темы времени: усугубляется удрученность, трагичность в финале стихотворения.

Говоря о композиции стихотворения, отметим некую ее замкнутость, созданную рефренными строками в начале и финале. Тематически композиция задает развитие: от “вечности”, некоего постоянства - к современной действительности – затем в ХIХ век – и вновь к вечности, всемирности.

Интересен образ лирического героя. Он всецело современник, чувствующий, думающий, “нерв эпохи”. Его молитва может быть воспринята как молитва самого поэта, это тот редкий случай совпадения мировосприятия автора и лирического героя. Изменяется “подбор героев”, заданный личными местоимениями: “мы” в 1 строфе, “я” во 2, “ты” в последней. Переход от множественности к единице, от МЫ к Я заставляет стих буквально пульсировать, позволяет ощутить в нем пульс жизни. Общая интонация стихотворения определена позицией, мировоззрением лирического героя: ранее Мандельштам писал о “радости тихой дышать и жить”, теперь это недостаточно прояснившееся пока предчувствие надвигающейся катастрофы.

В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем…

Сказано это не о завершении отмеренного природой срока, но – о конце, об обрывающейся цепи времен. Не случайно название сборника, в который вошло это стихотворение – “Tristia” - в переводе с латинского значит “скорбь”, восходит в “Скорбным элегиям” Овидия. Здесь герой видит “заплаканные очи”, слышит “женский плач”, звуки которого смешиваются с “пеньем муз”. И звучит его молитва как надежда на возрождение.

Стихотворение чрезвычайно насыщено художественными средствами. Ранее мы отметили строки рефрена, создающие композиционную завершенность, символический образ Вечной Женственности: “блаженных жен родные очи”, “блаженных жен родные руки”, “блаженных жен крутые плечи”. Невольно вспоминаются женские образы древнерусской литературы, образы жен, прежде всего Ярославны.

Выделим ряд лексических и композиционных антитез: поставленные рядом эпитеты “блаженное” (выше мы говорили о трактовке значения этого слова) и “бессмысленное” содержат подтекстное значение: противопоставление надежды и ее иллюзорности; во 2 строфе задана антитеза времен, из века ушедшего мы переносимся в современность.

Настроение предчувствия краха, конца, фатального финала задает метафора : “солнце мы похоронили в нем”, “черный бархат советской ночи”, “черный бархат всемирной пустоты” . Ей созвучны эмоционально окрашенныеэпитеты : “легкий пепел”, “черные души”, оксюморон - “низменные святоши”, метонимия - “мотор во мгле промчится”, сравнение “кукушкой прокричит” (кукушкой – предсказательницей).

Анафора во 2 строфе

Все поют блаженных жен родные очи,
Все цветут бессмертные цветы

создает впечатление повторяемости, продолжительности явления. Этому способствует и плеоназм “цветут … цветы”.

Образ прошлого, ушедшего века рисуется метафорами “грядки партера”, “шифоньерки лож”, “заводная кукла офицера”, эпитетом “бессмертных роз”. Отметим, что последняя из указанных нами метафор может быть трактована неоднозначно: образ некой игрушки и бездушного, бессердечного “солдафона”.

Многие стихотворения книги “Tristia” подчеркнуто классицистичны – формой, размером, поэтической “поступью”, торжественным вербальным рядом – и одновременно драматичны. Таково и рассматриваемое нами стихотворение “В Петербурге мы сойдемся снова…”

Похожая информация.

«Валгаллы белое вино…» [Немецкая тема в поэзии О. Мандельштама] Киршбаум Генрих

1.4.3. Мотив скифско-германского пира в стихотворении «Кассандре»

Непосредственно после стихотворения «Когда на площадях…» Мандельштам пишет стихотворение «Кассандре». Образы скифского праздника в «Кассандре» представляют собой дальнейшую разработку мотивов пира-праздника в стихотворениях «Декабрист» и «Когда на площадях и в тишине келейной…»: роковая офицерская пирушка («Декабрист»), «янтарь, пожары и пиры» («Когда на площадях и в тишине келейной…») - грабежный праздник, «омерзительный бал» в «Кассандре»:

Когда-нибудь в столице шалой,

На скифском празднике, на берегу Невы,

При звуках омерзительного бала

Сорвут платок с прекрасной головы…

(«Кассандре»; 2001: 69)

Характеристики «скифства» корреспондируют с вышеразобранными характеристиками германства. Знаменательна описка-ослышка А. Ахматовой при цитировании одного из стихов «Кассандре» в мемуарах: «на диком празднике» вместо «на скифском празднике» (2001: 34). Дикость - одно из свойств, объединяющих скифство и германство в концепции Мандельштама. Такое наложение «германства» на «скифство» может показаться неудивительным в свете вышеуказанных символистских концепций германо-славянского варварства. Тем более что «славянский и германский лён» Мандельштам сам объединил в «Зверинце».

«Скифский праздник» - это еще и отсыл-выпад в сторону писательской группировки «Скифы» (А. Белый, Р. Иванов-Разумник, Н. Клюев, П. Орешин, с конца 1917 - начала 1918 А. Блоке одноименной поэмой). Близкие клевым эсерам «Скифы» на страницах газеты «Знамя труда», с которой сам Мандельштам начнет сотрудничать позже, в 1918 году, пропагандируют «духовный максимализм», «вечную революционность», «святое безумие» (ср. у Мандельштама «Но если эта жизнь - необходимость бреда»; Мандельштам 2001: 68), сдобренные эсхатологическим пафосом катастрофизма и русским мессианизмом. Мандельштам в конце 1917-го - начале 1918 года еще не был готов полемизировать как со «Скифами», так и с их противниками, и только в статьях 1920-х, о которых речь впереди, он отчетливо сформулирует свое отношение к происходящим радикальным переменам. А пока Мандельштам вписывает новый старый топос «грядущего варварства» в систему своих культурософских и историко-поэтических координат. «Дружественный» пир превращается у Мандельштама в «омерзительный бал», в бесшабашный разбойничий пир варваров - своего рода осквернителей и мародеров культуры. Мандельштам сталкивает «скифский праздник» (варварское) с «берегом Невы» (Петербург, культура, цивилизация). На скифском празднике произойдет поругание культуры: «сорвут платок с прекрасной головы».

Выбор «скифского» мифа вместо «германского» сделан не столько с целью русификации мифологического колорита высказывания - мы видели, как в стихотворении «Когда на площадях и в тишине келейной…» Мандельштам медитировал о судьбах страны в рамках германо-средиземноморской дихотомии. Он продиктован, с одной стороны, литературно-полемическими соображениями: выпад в сторону «Скифов», с другой стороны, вкусами адресата стихотворения. А. Ахматовой был гораздо ближе топос скифства, чем германства; вслед за Н. Гумилевым Ахматова не проявляла особого интереса к немецкой культуре. Есть и третий фактор выбора «скифства»: скифский миф символистов, «Скифов» и даже некоторых участников Цеха поэтов не был чужд для Мандельштама (ср. скифские мотивы в стихотворении «О временах простых и грубых…»). В связи с этим Е. А. Тоддес обратил внимание на «Скифские черепки» Е. Кузьминой-Караваевой (1912), отрецензированные Гумилевым (1990: 143–144) и реминисцированные у Мандельштама «чаадаевского» периода (Тоддес 1991: 33, прим. 13). Впоследствии стихотворения 1916–1921 годов будут объединены в сборник «Tristia», название которого отсылает к Овидию. Наложение «германства» на скифство обогащает историко-литературную сквозную линию «Тристий»: Овидий в Скифии (варварство) - прощание с Римом (культура).